[audio]http://my-files.ru/Save/6wiuau/Wolfsheim - In Time.mp3[/audio]
Wolfsheim [In Time]

---

.
   "Оно не пройдёт бесследно", - думает Джеймс, глядя на своё блёклое отражение в трескающемся зеркале. Он знает, что с отражающей поверхностью на самом деле всё нормально, а трескается оно всё лишь в его голове, коверкая и искажая его лицо, потому что оно не похоже.

   Он видит все изменения, подмечает все отличия, слишком теперь сильные, слишком контрастные, слишком разные, чтобы хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь спутал их ещё хотя бы один раз. "Оно не пройдёт никогда", - приходит к нему следующая мысль, и Джеймс опускает глаза, буквально чувствуя, как вслед за его опущенным взглядом звонко осыпаются на пол осколки стекла.

   Среди них есть и достаточно крупные, и ему кажется, что достаточно лишь слегка наклониться, подхватить один из кусков, а потом провести линию по своей молочно-белой коже, выпуская наружу скопившуюся под ней вместе с кровью и скверной боль и черноту. Но Джеймс сдерживается – лишь пальцы больной руки вздрагивают несколько раз и снова замирают.

   Рука - отдельный и самостоятельный пункт его кошмаров. Бывают такие моменты, когда его - в добавок ко всему остальному - нестерпимо терзает чувство вины. Что оказался слишком слаб, что не выдержал, что схватил тогда штопор и продырявил собственную ладонь, навсегда перечёркивая все возможные остатки их схожести. Пусть тогда он и считал, что того, на кого ему хотелось бы быть похожим, уже давно нет. Тогда ему казалось.. впрочем, нет. Тогда просто боли было чрезмерно много, она застилала собой глаза и все остальные чувства. Она проецировалась воне, затмевая собой всё, словно в мире и не существовало ничего больше. И с каждым медленным тяжёлым оборотом он словно бы убавлял её громкость. Её яркость. Её силу. Словно выкручивал ручку настройки, пытаясь свести всё на ноль.

   - Где будем перевязывать - на кухне или в ванной? - спросил Джим, когда они добрались до его квартиры и закрыли за собой дверь.

   Джеймс повёл плечом, глядя перед собой - он понятия не имел как выглядела кухня или ванная в этом месте. Где было достаточно места, где было удобно, где вообще у Джима что.

   Себастиан всегда перевязывал его в спальне. Просто потому что, когда он нашёл его, пол на кухне был залит кровью, Джеймс потерял её достаточно, чтобы отрубиться и до ванны элементарно не дойти. Но он думает, что первый раз произошёл в спальне - потому что, когда очнулся, рука уже была наглухо стянута бинтом и ныла столь жутко, что он мог почти различить этот звук. А рядом на тумбочке стояла батарея медикаментов и навалены горой бинты, почти такой же горой уже использованные, пропитанные багровеющей кровью были свалены в мусор.

   С тех пор так и повелось. Полковник усаживал его на кровати и следующие полчаса, склонившись над его ладонью, занимался рукой Мориарти в абсолютной тишине, нарушаемой лишь негромким шипением подопечного и шорохом бинтов. Это было почти таинство - до этого ирландец не видел, чтобы его снайпер был столь серьёзен и сосредоточен над чем-то, кроме чистки своего оружия. Не думал, что тот, кто хладнокровно и чаще дистанционно убивает, может быть столь обеспокоен в отношении людей. Или.. быть может, для Себастиана он просто тоже был неживым? Механизмом, требующим чистки и смазки, слегка вышедшим из строя, а потому нуждающимся в починке. Может, поэтому он с ним в эти моменты никогда не говорил? Он же не разговаривал с винтовкой, которую чистил и аккуратно перебирал.

   Иногда Джеймсу хотелось протянуть вторую руку и дотронуться до спутанных рыжеватых волос Морана. Взъерошить их, запутаться пальцами и посмотреть - а что будет? Вдруг что-то изменится? Вдруг он сможет почувствовать себя живым? Если вообще сможет понять, каково это. Но в такие моменты Себастиан обычно то просил ножницы, то подержать аккуратно вот тут вот, и Джеймс никогда не решался, отвлекаясь на просьбы, а потом просто отбрасывая эти идиотские мысли. Он был сломан и выброшен, и порой даже понимал, что нужно было действовать очень осмотрительно, чтобы хотя бы Моран остался с ним.

   Джеймс слышит шорох на кухне и вспоминает о присутствии Джима. Даже спустя какое-то время адаптироваться к этому ему тяжело. Он снова поднимает глаза и смотрит в зеркало, но на этот раз не на своё отражение, а на отражающийся в нём интерьер. Тот тоже расползается в стороны широкими трещинами, разделяющими стекло на более крупные сегменты, чем до того.

   Искажённы мир битого зазеркалья хмуро и молча смотрит на младшего Мориарти в ответ. Джеймсу неуютно в этой квартире, он в ней абсолютно чужеродный элемент. Он не знает, каково было бы Джиму в том своеобразном, вечно хаотичном, вечно меняющемся, вечно перестраиваемом месте, что они с Себастианом зовут домом, но там хотя бы всё было обустроено под двоих. Здесь же всё было пропитано духом уединения, здесь все-все вещи, вся атмосфера буквально кричали о том, что хозяин выбирал это место и  планировал его один. Джеймс всей кожей чувствует себя здесь лишним, ошибшимся дверью, заплутавшим призраком ушедшего прошлого. Жителем зазеркалья, случайно вывалившемся сквозь эти вьющиеся по гладкой поверхности трещины во внешний мир.

   Лишь однажды, день, кажется, во второй, он видел здесь что-то необычное, выбивающееся из остальной аккуратной стерильности и простоты. Цветочные обои в одной из комнат были частично повреждены - ободранный сегмент свисал рваными кусками полотен до самого пола и сворачивался на нём свитками. Судя по подсохшим и уже порядком запылившимся краям, это было давно.

   Тогда младший засмотрелся, чуть склонил голову в бок, пытаясь представить, что могло произойти здесь - неудачная попытка начать ремонт, содрав сначала признаки прошлого? Но он никак не мог представить себе Джима, обрывающего обои вообще, не говоря уже о таком варварском способе, равно как и не мог представить причину, по которой тот бросил своё занятие, только начав. А потому он просто коснулся кончиком пальцев разорванных линий, провёл ими по выдранным лепесткам и повреждённым листьям. А когда дышать стало трудно, а взор затуманился и поплыл, резко опустил руку и отвернулся, быстро выходя из комнаты и запирая за собой дверь. Цветы на обоях слишком напоминали пионы.

   Зачем он здесь? Что он пытается сделать? Поверить Джиму? Заглушить боль? Что-то изменить? Он даже не уверен, возможно ли это.

   Когда последние следы рисперидона покинули его кровь окончательно, Джеймс свернулся в защитный клубок и почти заплакал - таким уязвимым и несуразным он не чувствовал себя никогда прежде. Именно тогда он замкнулся и почти перестал разговаривать, тогда стал избегать взгляда Джима, тогда стал заглядываться на рюкзак. Это было как раз то, чего он.. нет, не боялся. И даже не то, чего не хотел. Слишком для этого ему было индифирентно. Пожалуй, это было то, чего он от себя ожидал, когда всеми правдами и неправдами отказывался от инъекций, на которых так настаивал Себастиан. Что он привыкнет. Что настанет момент, когда он захочет и сделает её себе сам.

   Но сколько можно жить на антипсихотике, даже таком совершенном? Ещё с месяц? Два? Не всё ли равно, когда он не знает, что делает здесь. Когда не знает, на сколько на этот раз и вообще с ним ли Джим.

   Пока он раздумывает, одна из трещин сползает в сторону, разламывает широкую деревянную раму и вот уже штукатуркой на пол осыпается стена. Джеймс зажмуривается и отворачивается, замирая на несколько минут и пытаясь отдышаться - лишь сжимается и разжимается его правый кулак, покуда левый всё ещё на это неспособен. Он старается не показывать ничего этого Джиму, упрямо сохраняя видимость того, что с ним всё "нормально". Это оказывается неимоверно тяжело, но всё ещё возможно. Иногда. Может, Джим ему и не враг, но он всё ещё (или больше?) не готов услышать то самое "Прекрати, я сказал. Слышишь меня, Джеймс?"

   От одного воспоминания его всего вновь передёргивает. Кулак сжимается и остаётся в таком положении, а дыхание становится гораздо более глубоким, судорожным. Младший открывает рот и хватает им воздух, почти как выброшенная на берег рыба, и точно так же как и её, его это не спасёт. А потому он открывает глаза и оглядывается - ему срочно, почти жизненно необходим этот проклятый рюкзак.
[SGN][/SGN][AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA]

[audio] http://my-files.ru/Save/adc1jj/Rammstein – Reise, Reise.mp3[/audio]
Rammstein [Reise, Reise]

---

.
   Ванная комната достаточно велика, и интерьер в ней выполнен в основном в светлых оттенках. Широкие горизонтальные полосы отливающего сталью серебра чередуются с кремовыми, а затем плавно переходят в волны аналогичных цветов в районе ванны, сменяясь шахматным расположением плит поменьше над обширным керамическим умывальником на массивной каменной подставке. Просто и изысканно одновременно - такие вещи Джим всегда подбирал как никто иной. Джеймс перебирает в голове все их старые квартиры и запоздало осознаёт пассивно зарегистрированный годы назад факт: почти все их места обитания были светлых тонов. Будучи внутри абсолютно и непроглядно чёрными дырами, они всегда - осознанно или нет - избегали подобного вовне.

   Рюкзак же Себастиана со всеми вещами для Джеймса по какой-то другой негласной традиции подобран в тёмных, в цвет его, Джеймса, глаз, тонах. А от того его отсутствие в пределах обозримого пространства достаточно быстро становится очевидным. Младший не помнит, где оставил его, оставил ли его где-то он, или тот был убран Джимом. И если и был, то куда? Логично было бы поискать такую вещь в прихожей, но она ими очень активно использовалась. Тогда - в спальне, но спальня не принадлежала ему, он был в этой квартире нежданным гостем.

   Нежданным гостем в квартире Джима Мориарти, человека, который и в минувшие-то времена не ожидал и не принимал посетителей. Теперь же и вовсе в его жилище оборудованное спальное место было одно. Каждый его следующий вечер был болезненнее предыдущего, хоть подобное ощущение уже и стало привычкой, но всё равно казалось всё более и более унизительным с каждым разом. И он подолгу лежал на нераскладывающемся диване, молча глядя в тёмный однообразный потолок, и вновь и вновь задаваясь одним и тем же столь простым и в то же время неимоверно сложным вопросом - "Зачем".

   Иногда ему было страшно. До колик и паники страшно закрыть глаза и очнутся потом вновь рядом с Мораном. Никакого TESCO, никакой электрички, никакого Джима. И тогда он не смыкал глаз до утра, всю ночь лежа с зажатой в правом кулаке простынью, пока где-то в недрах квартиры не подавал первые признаки жизни Джим.

   Иногда он очень хотел просто встать и уйти. Ничего не говорить, не объяснять и не брать - здесь всё равно, считай, ничего его и не было - и просто уйти, аккуратно прикрыв за собой дверь. А потом просто раствориться в подёрнутом дымкой ночном Лондоне.

   Для Джима.
   Но никогда не для себя.

   Исчезая из поля зрения и жизни других, он всё равно всегда оставался со своим самым главным кошмаром - самим собой, своими мыслями, своим сознанием, болью и страхами. Внутри него-то они горели перманентно, почти никогда не сбавляя интенсивность и темп.

   Куда бы он ушёл? Не столь важно. Главное - отсюда. Главное - перестать. Перестать видеть. Слышать. Чувствовать. Быть. Вообще и рядом, при том на сколько он стал лишним, насколько другим.

   Иногда он плакал. Тихо и молча.
   Слёзы медленно стекали по вискам и скапливались под затылком в одно небольшое, горько-солёное озеро, холодя кожу и спутывая волосы. Но легче уже не становилось. И этот процесс Джеймс даже не контролировал - тот начинался сам и так же неожиданно сам останавливался, когда веки опухали и окончательно наливались свинцом.

   Гниющие, гангренозные ткани принято срезать, а конечности ампутировать, чтобы они не отравили собой весь остальной организм. Но что делать, если таким образом гниёшь весь ты сам?

   Джеймс почти решается покинуть ванную и поискать чёртов рюкзак в других частях квартиры, когда его маленькому хрупкому уединению приходит конец. Близнец замирает на пороге, сжимая ручку, и Джеймс замирает тоже, застигнутый врасплох и ни капли не уверенный в том, что может последовать дальше. Чего ему ждать? Что ему делать? Куда бежать?

   За его спиной - лишь ванна, умывальник, кафельные стены и зеркало, но последнее его явно обратно не пропустит. Оно продолжает извиваться трещинами, широкими, глубокими и практически живыми. Они раскалывают плитки, брызгают фугой* и ползут в сторону двери прямо между его ног, останавливаясь в нерешительности лишь перед самыми босыми ступнями брата. Останавливаются столь резко, извергнув фонтанчик мелкой плиточной крошки на его клетчатые домашние - почти как в другой жизни, миллиарды лет назад - штаны, что Джеймс невольно опускает на них испуганный, чуть загнанный взгляд и быстро-быстро облизывает губы, отступая на пару шагов назад.

   Он сам не понимает, почему это делает, что именно его так пугает. Непредсказуемый брат или дробящаяся, пусть и всего лишь в его голове реальность. Младший снова смотрит на Джима и практически отшатывается снова, когда тот наконец прикрывает дверь и делает шаг в его сторону. Тот касается его руки, и кулак Джеймса непроизвольно дёргается, а следующее за эти прикосновением объятие окончательно ставит его в тупик. Он резко втягивает воздух ртом и задерживает дыхание на долгие полторы минуты, боясь не то что пошевелиться, а даже просто выдохнуть.

   Но потом начавшаяся минутами ранее истерика берёт своё, и тело младшего снова вздрагивает, судорожно втягивая кислород в горящие лёгкие. Спустя ещё мгновение он неохотно поднимает свободную левую руку и цепляется пальцами за плечо Джима на сколько позволяет его перетянутая бинтами рана.

   Слишком. Слишком. Слишком много.

   Он всё ещё тяжело и загнанно дышит, когда задирает голову к потолку. Признание даётся тяжело и не менее неохотно, чем это полуобъятье. Но с другой стороны, что-то более постыдное, чем "Я люблю его", он вряд ли уже когда-нибудь скажет.

   - Мне нужен укол.

[SGN]

And I thought I was yours forever Maybe I was mistaken but I just cannot manage to make it through the day..

[/SGN][AVA]http://i.imgur.com/FNwSh7S.png[/AVA]

---

.
   Лёгкие прикосновения рук и чуть усиленные объятия дают очень слабый и едва-едва различимый проблеск надежды.

   Хочется выпутать вторую руку, обхватить ей Джима, уткнуться в шею носом и сжать крепко-крепко. И расслабиться хоть раз в жизни. Хоть один единственный, хоть на краткое ослепляющее мгновение отпустить всё то, что все эти годы он сдерживает изо всех стремительно тлеющих сил. Ощутить какое-то подобие опоры, вместо извечной ледяной пустоты. Порой ему казалось, что он уже давно ищет отвлечение не от Скуки, не от скрежета её жерновов над самым ухом, а вот от этого воя, всю жизнь эхом разносившегося над ним.

   - Уверен? - произносит тем временем брат своим размеренным холодно-деловым тоном, и Джеймс чувствует, как отчаяние расползается в сознании расплавленным свинцом. - ..Вроде бы, ты неплохо справлялся.

   Ну, конечно..
   Всё верно. Справлялся. Неплохо...
   Действительно, откуда тебе знать.

   Несомненно, во многом он сам виноват в том, на сколько слеп Джим, он же сам прятал. По слишком старой, въевшейся в кожу и ставшей почти натурой привычке. По негласному правилу, уговору с самим собой - как хоть какое-то средство защиты остатков собственного достоинства. В прошлом Джим неоднократно давал ему понять, что приходится ему лишь союзником. И, если быть совсем честным, адекватным и внимательным, почти всегда следом намекал, что временным. Просто Себастиан очень верно тогда заметил - он болен Джимом. Болен точно так же, как и всем остальным, этим вязким, чёрным и разрушительным. Все его большие и сложные многочисленные диагнозы можно легко и просто уместить в одно короткое слово - "Джим".

   Меж тем близнец забирается тонкими пальцами ему в волосы, и Джеймс захлёбывается воздухом, раз за разом, словно повторяя мантру, напоминая себе, что нельзя, нельзя, нельзя ему верить.

   Ничего ведь на самом деле не изменилось, да? Всё как было раньше.
   "Неужели ты позволишь этому взять над собой верх, Джеймс?"
   "Прекрати распускать нюни, Джеймс."
   "Возьми себя в руки." "Прекрати это."
   "Разве ты не можешь приручить эту заразу?"

   Так много лишних дурацких слов, так много форм и вариаций. Но смысл у всего этого вполне конкретный и всего один -  Джеймс, просто перестань быть проблемой. Как будто мало одного факта своего существования, ты настолько нелеп и жалок, что умудрился добавить ещё и это.

   Он смотрит на Джима тяжело и обречённо. Внутри молчаливо копится вихрь диких, столь многогранных эмоций и состояний, что они перемалывают его самого изнутри, жгутся в лёгких и сдавливают голову стальным обручем. Воспоминания и образы из прошлого пухнут в ней и толкаются, создавая ощущение того, что черепная коробка вот-вот банально лопнет. Младший ощущает растущий жар и вязкую тошноту безысходности.

   Он застрял в этом. Один. Навсегда. Джим никогда не сможет узнать, каково это - знать и видеть всё, чувствовать его ненависть и желание видеть свои стеклянные глаза каждой клеточкой, просто отчего-то не так это интерпретировать. Каково это - потерять. Равно как и он сам никогда не поймёт, что значит стать одним и единственным. Осознанно. По выбору. Перечеркнуть единство переживаемого опыта между ними окончательно.

   Конечно, же ты неплохо справлялся, Джеймс. Вот и продолжай. И не важно, чего это тебе стоило.

   - Пока ты со мной? - переспрашивает младший и никак не может удержать ядовито-саркастичные оттенки, просачивающиеся против воли в речь. - И сколько же в этот раз оно продлится? Предлагаешь мне вот так просто в это поверить и потом ждать момента, когда тебе надоест снова? "Оно не пойдёт дальше", - передразнивает его Джеймс и издаёт под конец нервный смешок.

   За ним следует второй.
   А потом третий.
   И вот младший уже почти истерически смеётся, в то время как глаза его чернеют, и на них выступают крупные слёзы.

   - Дальше.. Да что ты знаешь о трещинах?! - Произносит он, резко прервавшись, каким-то совсем не своим голосом.

   Даже малейшая тень улыбки исчезает с его искажённого отражением внутреннего шквала эмоций лица. А эти самые трещины, почти полностью оплетающие сейчас всю ванную комнату, вздрагивают и осыпаются пылью, словно отзываясь на изменение состояния своего носителя. Какой-то его части хочется приказать им, чтобы они ожили, развернулись в полную свою силу и поглотили Джима, избавив его таким образом от необходимости смотреть брату в глаза. Но младший не может сделать этого по целому ряду причин. Хотя, быть может, однажды он и смог бы их контролировать..

   Чёрные бездонные глаза сверкают, и трещины, словно щупальца или самостоятельные живые твари с шипением частично схлопываются, частично стягиваются, извиваясь, обратно в свой эпицентр. Но вовсе не к зеркалу, из которого расползлись изначально, потому что их источник и сосредоточие на самом деле Джеймс. Он был бы сейчас похож на диковинного монстра откуда-нибудь со страниц произведений Лавкрафта, если бы все эти образы не существовали лишь в его голове.

   - Что ты можешь знать об этом "окончательно"? "Ты неплохо справлялся, вот и продолжай дальше", как обычно, да? - Фазы в нём сменяются слишком быстро - из отчаяния в агрессию, потом панику и злость. Все эмоции очень сильные, энергозатратные, тяжелосдерживаемые. Но когда-то давно он всё же умел с ними жить, находить островки успокоения, пережидать самые высокие волны, уходя в мысленный дрейф. А потом это искусство было утрачено в дожде осколков, которым от одного выстрела, одного маленького чужого решения рассыпался его привычный мир. - Почему просто не вкатить мне укол, а потом не уложить спать на этот чёртов диван, как тряпичную куклу - пусть Моран заберёт утром своё барахло и убирается! Что и кому ты пытаешься доказать? Что за цирк ты устроил со всем этим "Джимбо"? - злость постепенно сходит на нет, и младший вдруг всхлипывает. - У меня имя есть!.. Я когда-то был Джеймсом! Частью..

   ..чего-то большого, целого, важного. Был, да ведь только в своей собственной голове, верно? Джим ведь только терпел его присутствие и существование, терпел с диким, порой вполне даже на слух различимым скрипом. С которым терпят слуховой аппарат, костыль или инвалидную коляску - потому что как бы эта дрянь из себя ни выводила, каким бы неполноценным ни заставляла себя чувствовать, ты без неё существовать толком не можешь, вроде как.

   Я просто хотел.. Чего? Чего ты хотел? И нихрена это не просто.

   Мне было нужно.. Что? И зачем?

   Я..

   Как ты до этого жил? До того, как всё сломалось окончательно? Как можно не дать всему растрескаться, если во всём этом метафизическом хламе уже не понять, что сохранилось, а что - нет. Каждый день, каждую минуту, каждый момент своего существования он будто разный человек.

   Шрам на груди жжётся и зудит, изводя его своими собственными воспоминаниями, от которых попеременно то хочется выть, то провалиться под землю от всей выставленной напоказ слабости и зависимости. От этого откровения ни с того ни с сего доверенного Джиму и так ожидаемо выброшенного на помойку вместе со всем остальным. Джеймсу Мориарти неведомо понятие стыда, но если бы он знал, что это, то смог бы однозначно идентифицировать и понять, что вот это вот - оно. Стыд и презрение, дополнительно расслаивающее его реальность отторжение самого себя.

   И ещё десятки, сотни, миллионы болевых точек. Все их разговоры, все звонки, прикосновения - резкие и острые, слова - нелепые и угловатые. Рутинные угрозы друг другу и периодические яркие вспышки-стычки, все смс-ки и синяки, все эти миллиарды тончайших, едва различимых деталей того, что у них было. Что ему казалось между ними было. Весь быт. Всё доверие. Всё единство. Всё потеряно. При условии, что хоть когда-нибудь.. было вообще.

   Голова пухнет и практически лопается, переполненная этими образами, столкнувшимися в ней в едином моменте времени. Для Мориарти время всегда течёт и завихряется иначе. Кому-то на процессинг подобного нужно его много - секунды, минуты, кому-то часы. Для Джеймса же это - мгновение, в котором его сознание почти взрывается, стеснённое и удушенное в этой миниатюрной коробочке из белка, жидкости и костей.

   Он судорожно втягивает ртом воздух и отшатывается, едва успевая поднести к носу руку, чтобы прикрыть хлынувшую из него кровь. Напряжение столь велико, что сосуды не выдерживают. Младший неуверенно отступает ещё на шаг назад, а потом и вовсе заплетающимися ногами идёт к раковине, но соскальзывает, оперевшись на неё, и оседает рядом на пол. Приваливается спиной к серо-белой кафельной стенке ванной, прикладывая к носу содранное при падении с крючка длинное полотенце, и откидывает голову наверх. Говорят, именно так принято останавливать идущую носом кровь, хоть при этом вы и рискуете захлебнуться.

[SGN]

And I thought I was yours forever Maybe I was mistaken but I just cannot manage to make it through the day..

[/SGN][AVA]http://i.imgur.com/FNwSh7S.png[/AVA]

---

   Дорога домой слишком длинная
   Она и без того всегда давалась ему с большим трудом, учитывая все ухабы и кочки. А уж из тех далей, в которые его занесло теперь, он и вовсе вполне себе рискует никогда не вернуться..

   Дорогая домой всегда длинная и тяжёлая.
   Даже если ты уверен и знаешь, что тебя там ждут. Что же бывает, когда ты вдруг сомневаешься? Ноги заплетаются, компас прокручивается на месте и рвутся карты. Звёзды прячутся за непроглядные тучи, мох растёт со всех сторон и даже ёлки удлиняют свои ветви, чтобы стать равномерными. И ты теряешь ориентир, пропадает даже слабое ощущение направления. Остаётся только унылая пустота неузнаваемой дороги, одиночество и пыль.

   Дорога домой может стать невыносимой ношей, если дома давно нет - его сожгли или просто разрушили.
   И всё, что ты видишь перед собой на пути это только остов. Осколки лопнувших стёкол в чёрных всполохах покинутого пепелища, от которого много лет не идёт даже дымок. Фонтаны все высохли, дорожки расколоты, кусты выросли в бесформенных монстров, разорена и вытоптана оранжерея, где уже даже лепестки, осыпавшиеся с пионов, много лет не гниют.

   Но эта дорога как будто бы ещё есть.
   И ведёт она в такое место, которого на самом деле у Джеймса никогда не было.

   Дорога домой через поля боли и ненависти.
   Через терни страха и недоверия. Через рвы непонимания и зависти. Через тёмный и густой лес слишком разного опыта и притаившиеся в нём болота непохожести. Через несколько десятком городов абсолютно чужих людей, идей, образов и воспоминаний. Через потерю и сомнение, через вот это, мать его, всё.

   Джеймс сидит на полу, чуть запрокинув голову, и глаза его закрыты. Но он всё равно то ли слышит, то ли как-то иначе улавливает момент, когда Джим покидает ванную. И в этот момент его отчаяние достигает какого-то совершенно невиданного пика, с которого, вопреки всякой возможной и невозможной логике, вместе с тем хочется ликовать. Как бы больно оно ни было - глаза жжёт, как от кислоты и из-под прикрытых ресниц медленно ползут по щекам вниз неудержанные слёзы - это именно то, что и требовалось доказать. Когда всё стало слишком, чрезмерно сложно, брат просто ушёл, сдался, как и ожидал младший. Только это и ничего другого. Маленькая, глупая и такая горькая победа, от которой, ровно как три года назад в июне, хочется протяжно выть, раздирая себе глотку в клочья.

   Как такое могло прийти мне в голову?.. Не знаю. Наверное, так же, как ты смог меня бросить тогда.

   Он судорожно всхлипывает и открывает глаза, чтобы увидеть сквозь размывающую взор пелену слёз, что Джим возвращается с каким-то зелёным шуршащим пятном в руках. Он присаживается рядом и тянет руку к полотенцу. Джеймс дёргается в сторону, желая не даться, почти отмахивается - Не трогай меня! - но Джим настойчиво цепляет его запястье и отводит мешающую руку в сторону.

   А потом носа касается что-то ледяное и пахнущее вторичной свежестью бытовой морозилки. Такой странный, простой, до зубной боли обычный - даже не аромат - запах среднестатистической лондонской, да и любой другой по всему чёртовому миру, квартиры. Сотни тысяч, миллионы домохозяек каждый день впускают его в общую атмосферу кухни, открыв холодильник. И несмотря на то, что свою еду Мориарти почти всегда готовили сами, что они даже будучи тем, кто они, вполне себе нормально и не шибко выдаваясь за рамки вели собственный быт, этот запах в руках и от рук Джима сейчас кажется диким и странным.

   Словно всё это - какое-то жуткое марево, злой морок, вновь окутавшая его по нерасторопности уловка собственного сознания. В первые секунды хочется позвать на помощь, но холод никогда не был его союзником. Холод - всегда враг. И внезапно это вот огромное ледяное пятно на его переносице играет роль совершенно противоположную: оно не усыпляет бдительность, не убаюкивает настороженность и не позволяет ему провалиться в неведение - оно острыми иглами яви и реальности впивается в кости его черепа и, медленно, но верно карабкаясь по ним, впивается тонкими когтями в мозг.

   - ..Мне нужен ты, а не безразличная кукла под обезболивающими, - тихо говорит ему брат.

   Антипсихотиками.. - хочет поправить его Джеймс, но вместо этого снова слегка дёргается, а потом хмурится, когда брат убирает мешающую прядь с его лба. Это так не похоже на его Джима, что почти шокирует. Младший поднимает на него полные сомнения и недоверия глаза и так и продолжает хмуриться в ответ на следующую реплику. Зачем ты его спрятал? - упрямо хочет спросить он, но почти сразу понимает, что, фактически, ответ на этот вопрос уже дан. Теперь настоящий вопрос совсем в другом - примет ли он его.

   Мне нужен ты, а не кукла.
   Безразличная.

   Джиму всегда были важны они, эмоции. Большая часть всего их взаимодействия с Джеймсом происходила лишь ради одной единственной цели - реакции. Отдачи. Словно бы Мориарти-старший был патологически неспособен генерировать и испытывать свои собственные эмоции, но, как и любой вампир, жаждал их. А потому профессионально и искусно выдавливал их из младшего и пил сполна.

   И вдруг этот короткий, незначительный по своей сути жест - просто убранная прядь со лба. Но в семье Мориарти ничего подобного практически никогда не было. Во всяком случае не вот так вдруг и не в отношении Джеймса. Сейчас, после или всё ещё во время приступа он воспринимается младшим куда более глубоко и близко. Его Джим не такой. Его Джим всегда грубый, резкий и острый. Но, возможно, где-то совсем-совсем внутри ему бы хотелось чего-то такого.. или около.

   Одна его рука безвольно лежит на тёплом полу, сжимая окровавленное теперь полотенце, вторая почти касается колена Джима. После этого жеста с волосами, пальцы левой чуть вздрагивают от желания коснуться ладони брата в ответ. Но руки так и остаются недвижимыми. Он как-то отрывисто и рвано вздыхает и просто смотрит на близнеца, покладисто сидя на полу и не вырываясь, ощущая ледяные показывания пакета с горошком на переносице и потихоньку немеющих и начинающих болезненно ныть лобных долях. Конечно, его носу легче, да и стальной обруч, стягивающий его голову всего несколько минут назад, ослабел и почти растаял от вышедшего с кровью, а потом и окончательно снятого холодом напряжения. Но он понимает, что ещё вот совсем чуть-чуть и уже это станет невыносимо.

   К счастью, Джим то ли тоже чувствует это, то ли у него в внутри срабатывает какой-то собственный таймер, и он убирает компресс от его лица, а Джеймс тут же абсолютно автоматически шмыгает носом. "У тебя получится", - повторяет близнец раз за разом, сначала просто, а потом чуть более настойчиво, и младший Мориарти опускает глаза в пол, чувствуя как те снова неприятно наливаются давящими на глазное яблоко слезами.

   А может, я больше не хочу, чтобы у меня получалось. Слишком устал..

   - ..Теперь у тебя есть я, - звучит рядом голос старшего, и он почти против своей воли снова поднимает глаза. Они всё ещё смотрят тяжело, но той непроглядной обречённости в них как будто бы на маленькую, едва различимую долю меньше. - И я больше никуда не пропаду.

   Ещё с минуту или две они смотрят друг на друга в почти перешедшей в оглушающий звон тишине, разбавляемой только шмыганьем носа Джеймса. А потом он осторожно, несмело скользит по кафелю в сторону Джима и упирается ему лбом в ключицу. Брат на контрасте с этим его горошком очень мягкий и тёплый, а ещё от него неожиданно и привычно пахнет тем, дорогу к чему Джеймс потерял и забыл много лет назад. К чему-то такому, о чём он давно забыл, а может, никогда и не помнил. От Джима пахнет дорогим ирландскому сердцу картофелем и какао, сливающимися как-то вдруг в его воображении в понятие "домом". Поэтому младший ещё чуть-чуть пододвигается и вот уже касается носом его футболки.

   - Когда-то всё было очень просто, - глядя перед собой, с трудом заговаривает он, словно прорываясь через все те барьеры, что выставляет по привычке и по воле инстинктов себе сам. - Но как.. - настороженная, полная неуверенности и страха всё же решиться пауза. - Как мне поверить тебе снова?

[SGN]

And I thought I was yours forever Maybe I was mistaken but I just cannot manage to make it through the day..

[/SGN][AVA]http://i.imgur.com/FNwSh7S.png[/AVA]

.
   Звучишь жутко мелодраматично, Джим.. Тебе не идёт.

   Он почти хмыкает и почти как прежде. В этом странном обмене репликами есть что-то из прошлых времён. Какие-то дальние, едва ощутимые отголоски прежних отношений, неяркий и пока ещё холодный блеск прежних искр.

   Джим как-то то ли аккуратно, то ли наоборот полусудорожно обнимает его за плечи, и Джеймс ёжится, как от холода, ощущая внезапно накативший тошнотворный страх. Так ведь не бывает. Никогда не было. И он всё ещё боится, что это может быть ошибкой, мороком, больной фантазией. Он зажмуривается и чуть сильнее поворачивает голову, утыкаясь в Джима носом, словно желая спрятаться в нём и его объятиях от возможной или невозможной грубой и немилосердной реальности.

   - Можешь мне не верить. Ты просто знай.. – говорит брат, и младший чувствует, как тяжелеют и болезненно набухают веки от наворачивающихся на глаза слёз.

   Он ничего не может поделать с этим – поэтому просто тихонько плачет, как научился давным-давно в детстве в больницах, как продолжил дома, где за стеной могли услышать его родители и Джим, как потом делал это, куря на балконе, лёжа на полу кухни или в перевёрнутой спальне. Он просто сидит и не шевелится, а солёные капли молча текут по щекам, собираются под носом и на подбородке. Медленно, но верно. Он не может их остановить, не может контролировать – они как кровотечение из открывшейся раны – будут капать, пока не остановятся сами, как сами же и начались.

   А может.. может быть, дело не в том, где ты. А как долго ты продержишься там на этот раз?

   Быть может, внешне, физически и по отсутствующему паспорту, ему тридцать семь, но внутри он во многом так и остался одиноким ненужным никому маленьким мальчиком. Брошенным всеми ребёнком. Брошенным даже самим собой. Снаружи это, почти наверняка, выглядит ещё более ужасно - взрослый мужчина, дорогой деловой костюм, солидный серьёзный образ – ну и что, что он использует слова типа ‘sissy’ – с кем не бывает, к тому же, это ведь самая настоящая игра! Только совсем на всю голову гипертрофированный идиот может относиться ко всему этому серьёзно. Глупые люди. Солнце на блюде.
И так далее.

   Вся эта лишённая смысла мелочная суета. Ситкомы, дурацкие книги, диетическая еда, безалкогольное пиво, однотипное мышление и поведенческие паттерны. Динамические стереотипы. Люди живут всю свою жизнь словно в коконах, которые заботливо и с поразительным, достойным иного применения, рвением плетут себе сами. Ограничивая, отрубая, отрезая, лишая себя в конечном итоге всего. Джеймс, как и его брат, не умел плести коконы.. не умел быть таким слепым, он видел всю эту дрянь насквозь и его тошнило от этой мерзости. Он не мог вписаться в окружающий мир наравне с остальными при всём отсутствовавшем желании. Зато со временем он понял, что умел искусно плести паутины, в которых эти коконы путались, с которых свисали, которыми обдирались с их жителей, а потом, опустев и иссохнув, осыпались прахом. Коконы слишком гадкие и хрупкие – нет смысла за такое держаться, нет смысла беречь. А люди умирают так и так, это просто то, что они делают. Ежесекундно и ежеминутно, при его содействии и без оного, день ото дня. Их нельзя спасти, но посодействовать в избавлении от скуки и унылого слепого плетения можно по-разному.

   Но сейчас это всё не имело никакого значения. Он уже несколько лет как отошёл от всего этого, начисто и почти с концами уйдя в себя.

   Джим касается его перебинтованной руки, словно бы посылая при этом в неё разряды тока, и Джеймс открывает глаза, глядя куда-то перед собой.

   Что, если начать с самого очевидного?

   Теперь он хмурится, всё ещё полубездумно упираясь в серо-белый кафель взглядом.

   - С ума сошёл? Хочешь прокрутить себе руку штопором? – спрашивает он, чуть выпрямляясь и красными, заплаканными, но взрослыми и серьёзными сейчас глазами глядя на близнеца. У него на носу всё ещё висит очередная капля, и он смахивает её коротким жестом свободной здоровой руки, а потом в очередной раз шмыгает носом и опускает глаза. – Наша идентичность – дело давно прошлое.. – тут он запинается, чувствуя, как к горлу подкатывает горький колючий ком боли, обиды, злости и сожаления. Говорить становится сложно, но он сжимает здоровую руку в кулак и старается. Да, будет тяжело. – Мы ведь всегда. Знали, что разные, знали и видели каждую чёрточку, все отличия. В том числе внешние. – Он рискует поднять на Джима взгляд, но тот застревает на полпути и наотрез отказывается идти выше носа. – Теперь же они стали ещё более очевидными. Посмотри на нас.. мы больше не похожи.

   Джеймс несмело и чуть резко поднимает свободную руку. Он будто бы хочет дотронуться до лица брата, до одной из тех линий, которых и него самого нет или наоборот, но и рука его не слушается – точно так же стушёвывается и замирает, а пальцы вздрагивают и практически сжимаются в кулак снова.

   - И вряд ли когда-нибудь будем опять. – Это очень сложно, а потому каждое слово даётся с огромным трудом, но и сказать это он как будто бы должен. – Нет смысла и необходимости тебе калечиться. Быть может, нам бы и удалось однажды одурачить простого обывателя, но человека уровня Шерлока со всей его дотошностью уже вряд ли.

   Для него, в отличии от большинства других близнецов, быть непохожим странно. Очень странно. Слишком страшно. Словно его реальность рушится, утрачивает стереоскопичность и глубину. Это как ослепнуть на один глаз или потерять половину мозга. Быть лишь половинкой, самостоятельной, отдельной, почти уникальной. Он так не может физически, но так случилось, это уже происходит. Они больше не копии друг друга, занятые в болезненном танце взаимного повторения и унификации, разные, но идентичные до тонкостей, до мелочей, до каждого строго и скурпулёзно выверенного штриха.

   Всё это кончилось, и он больше не смотрится в Джима, как в зеркало. Он смотрится в него, как в другого человека. Закрытого, чужого и непонятного. Он ведь не знает, что там внутри. От чего эта морщинка? Чем вызвано это изменение? Как, почему и улыбался ли вообще брат в это время? Совершенно идиотские, обыденные, человечные мелочи, но их синхронизация, как ни банально, в своё время складывалась и из них. А сейчас она не просто разрушена, она уничтожена, разорвана в клочья, прокручена насквозь острым и холодным металлом. И с этим со всем, с каждой вновь добавленной болезненной тонкостью ему, видимо, как-то придётся жить.
[SGN]

And I thought I was yours forever Maybe I was mistaken but I just cannot manage to make it through the day..

[/SGN][AVA]http://i.imgur.com/FNwSh7S.png[/AVA]

.
   Джим только лишь фыркает в ответ на его слова и разрывающие изнутри своей противоречивой болезненностью ощущения. Джеймс хмурится и поднимает на него глаза - неужели для тебя это всё настолько пустой звук? Или ты не видишь?

   А потом старший вновь касается его затылка, мягко, но настойчиво направляя к себе и вынуждая Джеймса почти уткнуться ему в плечо носом. Джим притягивает его ближе и прижимается сам, немного неловко, но всё же обнимая и чуть ли не впервые в жизни действительно даря, делясь с Джеймсом теплом. Джим говорит "Придушу" и растерянный поначалу младший вдруг улыбается этому тону, этим воспоминаниям, моментально ощущая фантомные пальцы на собственной шее в давным-давно заученных, до зубного скрежета привычных местах. И он понимает, что в каком-то смысле был бы рад им сейчас, этим самым пальцам, почти не меньше, чем этому объятию. Потому что оно ново и до одури приятно, но и все те колкие попытки так задушить были частью их жизни, частью взаимодействия, частью сейчас практически полностью утраченной игры, погасшей галактики, разрушенной вселенной.

   Эти пальцы на шее были реакцией, были проявлением, от них бурлила кровь и покалывало кожу. Они давали им возможность почувствовать жизнь и собственную важность, ощутить своё существование и взаимосвязь, как ничто другое. Кроме ещё одной-единственной вещи.. Кроме того раза.

   - Оптимистом? - переспрашивает Джеймс, чуть поворачивая голову и всё же разглядывая Джима со скептическим прищуром. Он шмыгает носом и с несколько секунд молча всматривается в знакомые и незнакомые одновременно черты лица собственного близнеца, потерянного и.. найденного? - Ты где таких слов-то понабрался? Звучишь, как какой-нибудь Джонни Уотсон.

   И он хмыкает. И улыбается. А потом замирает и снова просто смотрит на Джима. Смотрит по-новому. И вместе с тем как будто бы так же, как прежде, теперь уже одну маленькую вечность назад. В прошлой жизни, в другой Вселенной, когда всё было иначе. Было правильным и целым, хоть и разрозненным, уничтожительным. Сейчас же всё по-другому. Абсолютно. Иначе. Брат изменился полностью и кардинально. Брат стал другим человеком, практически своей полной противоположностью. Во всяком случае, во всём, что касалось его, Джеймса. И это вселяло двоякие ощущения долгожданной взаимности и страха - вот он, весь здесь, предлагает себя, и в то же время кто же и каков он, этот новый Джим?

   Тебе не кажется.. Младший снова сводит к переносице брови и задумчиво опускает взгляд на ключицы, затем локти Джима и его колени. Что мы стали какими-то тошнотворно обычными? Нам как будто чего-то отчаянно не хватает. Зато просто играется какая-то банальная семейная драма, как у тысяч и тысяч... Мы стали заурядными. Утратили глубину и масштаб.

   Штопор, Джеймс.
   Я полагал, что это сделаешь ты.

   - Ты хочешь.. - он начинает и запинается, закрывая глаза и боясь даже представить подобное. Он говорит обрывочно, кусочками фраз, словно бы пытаясь заново вникнуть в их смысл. Словно бы вся эта мысль пугает его вместе, но не так страшна по отдельности. - Чтобы я. Прокрутил. Тебе. Штопором. Ладонь?

   Джеймс заканчивает и замолкает. Джеймс мотает головой то ли в знак отказа, то в знак того, что не понимает вообще - как это? Первая мысль поражает его своей силой и яркостью вспышки. Он не может сделать Джиму больно. Провести его через такую же боль, какую прошёл он сам. Он думает об этом и, словно бы вызванная этими мыслями из небытия, на краткий миг она возвращается. Единовременно. Вся. Обрушиваясь на него своей неподъёмной тяжестью и силой, отчаянием, паникой, безысходностью и пустотой. Он ведь крутил штопор, почти не чувствуя боли физической - он не помнил её в том потоке кроваво-красной пелены, что застилала его мысленный взор и не имела никакого отношения к морю крови, которым он залил тогда пол на кухне.

   Младший судорожно втягивает ноздрями воздух и впивается пальцами в джимово плечо. Так он удерживается от того, чтобы не провалиться и не потеряться - во всех смыслах - так он цепляется за текущую реальность. А потом слышит, как на повторе, у себя в голове собственные слова - Джим, мы ведь стали обычными. Самыми обычными. Повторяющимися. Обывателями. Перешли ту черту, что всегда отделяла нас и весь остальной унылый мир.

   Ведь переходящая в потребность привычка калечить друг друга, обязательно оставляя при этом следы, ощутимые и заметные, тоже всегда была их частью. Их искрящимся и переливающимся на солнце безумием. Их огнём, их источником жизни и энергии, их водородом. И сейчас они - словно две угасшие и умершие звезды, потому что топливо это иссякло.

   Раньше он бы не сомневался. Раньше бы он не спрашивал. Раньше он бы просто схватил штопор и ввернул его брату в чёртов глаз! Хотя, на самом деле, конечно же в руку - он просто не смог бы иначе. Их игра в абсолютную идентичность и заменяемость на фоне всей кричащей разности, в какой-то момент уже играла сама себя, а они сами были лишь пешками. Не Джеймс, так Джим с садистским выражением лица и леденящей душу улыбкой медленно и с удовольствием провернул бы закрученный металл в руке сам. С помпой. Показательно. Упиваясь каждым моментом и получая удовольствие от каждого поворота.

   Может, в этом было дело?
   В разнице эмоций и ощущений?
   В разнице опыта?

   Прежде это ощущение, эта игра, эти боль и зашкаливающий в льющейся крови адреналин были эмоциями для них положительными. О б щ и м и. Прежде каждая отметина наносилась одна за другой, максимально быстро восстанавливая симметрию. Они были парным холстом, заполняющимся с филигранной синхронностью. А сейчас Джеймс смотрит на свою стянутую испачканным кровотечением из носа бинтом ладонь и видит всё совершенно иначе. Он видит не повод быть похожими, а невозможную рассинхронизацию.

   Даже если он самолично прокрутит Джиму ладонь штопором, тот всё равно не поймёт. Ни зачем, ни почему, ни каково это. Он не уверен, что сможет передать хотя бы частичку этого ощущения. Чтобы этот огромный и почти наверняка уродливый шрам оставил не только след, но впечатление. Ощущение. Знание. Боль. Всепоглощающую и бесконечную. Заменяющую тебе кровь, крошащую кости, зарождающуюся глубоко внутри и прущую наружу, распирая рёбра.

   Джеймс чувствует, что его дыхание учащается. Чувствует подступающее головокружение и различает поблёскивающие на периферии зрения жучки-пятна. Он понимает, что злится. И злится до невероятия. И, пожалуй, здесь и сейчас он бы легко и без сомнения, с тем самым садистким наслаждением прошедших времён ввернул Джиму этот штопор в ладонь, не моргнув глазом.

   Может, так и должно быть? Может, именно это - правильно?
   
   Может, они просто физически не могут быть мурлыкающими любящими братьями со всей это отношенческой человеческой требухой? Теплом, сладкими словами, прикосновениями. Всеми этими деталями, дарящими что-то когда-то давно желанное, но несуществующее, что-то ускользающее, манящее, но отбирающее у них часть истинной сущности?

   "Оно может засиять по-новому", - говорит Джим и Джеймсу до судорог этого хочется. Хочется огня. Хочется фейерверков. Хочется чувствовать, чтобы оно было. Пусть даже так же холодно и болезненно, лишь бы не удушающая пустота. Возможно ли вообще это?

   Глаза снова начинает щипать, а Джим как раз протягивает к нему руку и цепляется пальцем за ворот футболки. Цепляется и тянет ткань вниз, заставляя Джеймса озадаченно сглотнуть и в который уже раз нахмуриться. Ловя ртом воздух он слушает эту странную реплику про самую главную деталь, далеко не сразу понимая в этом смятении и смешении эмоций, о чём именно идёт речь. И затем он ощущает прикосновение к коже, и его вымученный шрам в виде Лебедя снова дико зудит по всей длине, словно бы тот расправляет крылья, пробуждаясь ото сна.

   Накатывающая волнами злость сталкивается с этим ощущением, с интонациями и словами, с этим прикосновением, этим взглядом и этим "Джеймс". Сталкивается с шумом и искрами, сталкивается, смешивается и шипит, извергая едкий дым. Мориарти-младший захлёбывается во всём этом и резко поднимает здоровую руку, обхватывая ей протянутую к нему ладонь Джима и сплетая пальцы. И так же резко подаётся вперёд, цепляясь за шею брата второй, перебинтованной рукой, а затем целует. Немного грубо, несдержанно, почти впиваясь ему в губы на несколько мгновений практически так же, как однажды в жаркой спальне с белым безынтересным потолком и залитыми кровью простынями.

   И точно так же, как и тогда, он разрывает это поцелуй спустя пять упавших в его мозгу капель, пять выверенных отсчётов.

   Один. Да, они уже целовались с момента воссоединения.
   Два. Но в первый раз Джим фактически с этого начал в качестве шоковой терапии и оправдания. И Джеймс вообще не был до конца уверен, что это действительно произошло.
   Три. Во второй он был под уколом. Он помнил сероватый от туч свет и прохладу улицы. Помнил дождь и его мягкие капли. Помнил их траектории и тепло руки Джима в районе собственной ладони. Помнил звуки и прикосновение к щеке. Но не знал, что это значило и повторится ли подобное когда-нибудь снова.
   Четыре.
   Пять. И он отрывается, отстраняется, пытается восстановить уничтоженное дыхание и не отключиться. Он смотрит только вниз, только на губы. А потом уже по-другому касаясь их чуть подрагивающими пальцами покалеченной руки, всё же поднимает глаза и смотрит чуть испуганно.

   Нам с тобой всегда терять было нечего. Может быть, кроме друг друга.
[SGN]

And I thought I was yours forever Maybe I was mistaken but I just cannot manage to make it through the day..

[/SGN][AVA]http://i.imgur.com/FNwSh7S.png[/AVA]

@5:34 - Synergia Corpo feat. Noxdream Voice [Jupiter] (Audio Teq & Dan K Remix)

---

.
   Он всё ещё зол.

   Всё ещё ощущает почти позабытые и столь новые теперь живительные нотки гнева, растекающиеся теперь по его венам с лёгким покалыванием. Словно в его кровеносной системе бежит вовсе не кровь, а поток электричества - маленькие молнии. И быть злым приятно. Сейчас приятно. Это почти то же самое, что быть живым - Джеймс Мориарти никогда не знал других дающих почувствовать жизнь эмоций, кроме жажды крови (и лучше брата), гнева и ненависти. А потому они и только они, пожалуй, способны оживить его снова.

   Джим опускает руку по его шее и скользит пальцами по артерии, чуть надавливая, обнимая трахею. Да, это оно. Оно самое.

   Младший резко втягивает ртом воздух и закатывает глаза - под ладонью Джима дышать тяжелее, но во сто крат приятнее, привычнее, ведь он учился делать это с самого детства. Он громко и почти болезненно сглатывает, а когда открывает глаза снова, те почти чёрные - зрачок в них расползается медленно и практически заметно, заполняя собой разве что не весь глаз. Но это уже другая его часть. Другое безумие. Терпкое и липкое. С металлическим привкусом, отдающим кислинкой на кончике языка. Не чёрное, но цвета артериальной крови. С резким запахом, ударяющим прямо в нос. Оно не ломает его реальность, не раскалывает на тысячу кусков, оно несёт с собой чёткий фокус в середине и доходящую до слепоты размытость по краям. Оно несёт потерю глубины резкости при многократном увеличении рецепторов восприятия. Оно - это абсолютная фиксация на Джиме.

   Если вдруг сейчас, пусть внезапно, пусть с многолетним опозданием, но даже в таком виде полупрозрачного измождённого призрака самого себя он стал интересен брату, может и правда ему удастся вернуться из этого царства Забытия? А что.. что, если он и нужен ему таким вот призраком? Со всеми вышедшими наружу и ставшими гипертрофированно очевидными изъянами и отличиями, что были видны его идеальному незамутнённому взгляду и раньше? Но к чему же тогда весь этот бред про штопор?

   После такого перерыва, после подобного уничтожения, когда всё, что было тобой, несколько лет пролежало в гниющих и растаскиваемых ветром на крошки и пыль руинах, сложно в один момент вернуться к прежним привычкам. Прежним устоям. Прежнему смыслу. Прежнему режиму существования.

   Когда-то не просто естественный и автоматический - в примитивном человеческом языке слова-то такого нет! - сейчас этот процесс сбоит, искрит и периодически отключается. Джеймс слишком привык к половинчатости. Привык к непохожести ни на кого больше в этой проклятой безжизненной вселенной. Привык не стараться, не считывать, не поддерживать. Он забыл, как это - синхронизироваться. Что такое симметрия, как её поддерживать и зачем.

   Джим упирается в его лоб своим и на какие-то мгновения становится ещё и ещё ближе. Одурманенный своим химическим коктейлем, Джеймс почти целует его снова - но на самом деле только чуть тянется вперёд, легко касаясь его губ своими.

   Ты ведь помнишь, что всегда так говорил? - он прикрывает чёрные глаза и чуть ведёт голову вправо, как какая-нибудь змея. - А потом пропал. Забыл. Бросил. Отделался сам.

   - Расскажи. Каково это? - резко и громко. Громче и резче, чем нужно и, возможно, стоило, вдруг спрашивает младший, полностью открывая глаза. В них всё ещё плещется дикими необузданными волнами бордово-чёрное безумие, но теперь они не кажутся мутными. Безумный Мориарти с пугающе ясными и чистыми глазами цвета разверзшейся под вашими ногами бездны - вот, чего вам следовало бы бояться, а не его обычных игр. - Каково это, быть уникальным? Единственным? - Джеймс смотрит на близнеца снизу вверх, слегка склонив голову вниз и в сторону, словно разглядывает и улавливает все возможные и невозможные мимические изменения. Впитывает реакции. - Не по стечению обстоятельств, швырнувших тебя в кофемолку. По своему выбору?

   Их руки с переплетёнными пальцами всё ещё лежат у него на коленях, ладонь Джима по-прежнему обвивает его шею, недостаточно, но вполне ощутимо перекрывая кислород. Но всё это в данный момент времени не имеет вообще никакого значения - он просто должен знать. Обязан утолить это зудящее чувство информационного голода. Осознать и по возможности разделить этот опыт прежде, чем он позволит Джиму ощутить и познать свою боль. Пусть только лишь физическую, пусть. Он с радостью всё опишет и расскажет, лично, держа брата за руку, проведёт закоулками собственного сознания и реками боли. Заставит его окунуться с головой в ту пустоту, по которой он почти три года бродил бесплотным, лишённым смысла, направления и опоры призраком, изредка запинающимся о Морана.

   - Ты же хочешь этого. Разве нет?

   - Хочу ли? - переспрашивает он, бегло оглядывая Джима и снова подаваясь вперёд. - Я хочу, чтобы тебе было не всё равно, - почти шепчет Джеймс ему на ухо, слегка касаясь нижней губой мочки. Потом забираясь пальцами покалеченной руки в его волосы на затылке, сжимая и слегка оттягивая их. - Хочу, чтобы тебе было больно, - каждая следующая фраза звучит медленно и с нажимом. Мягким, чуть сладковатым голосом, словно это звучат совсем другие, более подходящие для происходящего вещи - сам он склоняется к шее брата, позволяя этим эфемерным словам оседать у того на коже. Чтобы ты искупил слезами и кровью каждый грёбаный день этого беспросветного отчаяния и выворачивающего наизнанку воя пустоты. Младший тянет брата за короткие волосы в сторону и жадно впивается ему в открывшуюся шею, проводит по ней языком, выпускает зубы и в конце концов оставляет весьма характерную и яркую метку. Вот прямо здесь, - теперь Джеймс грубо тыкает Джиму худым и острым пальцем в грудь чуть повыше солнечного сплетения, примерно туда, где их Лебедь обретает подобие центра, - выдранный с мясом клок. Хочешь штопор? - неожиданно говорит он вслух и выпрямляется, сверкает обжигающими язычками пламенного праведного гнева на глубине обсидиановых глаз и легко, в одно движение распутывает их пальцы. - Будет тебе штопор, конченый ты ублюдок. Сиди здесь.
[SGN]

And I thought I was yours forever Maybe I was mistaken but I just cannot manage to make it through the day..

[/SGN][AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA]

это жутко пошло и неоригинально, но и сюда дико-предико подходит всё тот же Юпитер из поста выше.. что-то лучше я, увы, так и не подобрал...

---

.

   Путь до кухни занимает время. Какое-то.

   Ему достаточно было уже просто резко встать после всего произошедшего, чтобы в полной мере ощутить сковывающее движения и нарушающее координацию головокружение. И даже вся концентрированная целеустремлённость мира ему не сильно помогает сейчас справиться с собственными заплетающимися ногами. И всё же Джеймс Мориарти берёт себя в руки, сжимает здоровую в кулак и идёт вперёд.

   Расстилающийся перед ним коридор вытягивается и удлиняется, как в каком-нибудь пошлом триллере в самый ответственный момент. В глазах всё ещё мутно на периферии и никакой чёткости и прояснения не намечается - она вся осталась там, в ванной, на полу. Поэтому он медленно переступает босыми ногами, цепляясь обеими руками за стены и однажды даже зацепив плечом косяк.

   На кухне темно и пусто, а ещё как-то резко заброшено и холодно, несмотря на то, что каких-то десять-пятнадцать минут назад брат готовил на ней что-то. Сейчас Джеймс не улавливает даже запаха, не различает характерных следов ни на плите, ни на столе, ни ещё где-либо. Просто его реальность сейчас немного смещена в другие плоскости, сейчас важна совершенно другая деталь. Младший бывал здесь с момента своего появления в квартире, но ровным счётом не помнит про это нихрена. И всё же он абсолютно точно знает, что найдёт его здесь. И найдёт именно такой, какой нужен - точь-в-точь такой же, что ввернул в руку себе. Обычный, самый стандартный из возможных, ничем не выделяющийся штопор - характерная деревянная рукоять и небольшой, но крайне острый винтовой стержень блестящего металла. Он даже знает, где именно его найти.

   Они с Джимом слишком похожи. Что бы тот ни думал себе, как бы не отрекался и куда бы ни пытался сбежать от Джеймса, подчёркивая, кичась и увеличивая с каждым разом между ними пропасть, у них один разум на двоих. И в одинаковых ситуациях они мыслят идентично - в этом было когда-то их преимущество, в этом был весь фокус, в этом был весь смысл.

   Добравшись до кухни, младший проводит рукой по холодильнику, притормаживает возле него и зачем-то упирается в покрытую сверху буквами-магнитиками дверцу лбом. Закрывает глаза и делает пару вдохов - остановить вращающуюся вселенную и собраться с расползающимися в сторону мыслями, прежде чем открыть нужный ему ящик. Дверца кажется ему невыносимо холодной, наверное, у него уже жар.

   - Когда ты всё это закончишь, пожалуйста, шеф, заряди свой чёртов телефон, - звучит за его спиной мягкий знакомый голос, совершенно не резкий, не пугающий и не вызывающий внезапного приступа паники даже в этой вращающейся горячечной настороженной тишине.

   Джеймс открывает глаза и поворачивает голову, всё ещё упираясь лбом в холодильник. Нет смысла кричать и подпрыгивать, нет смысла размахивать руками, требовать объяснений, угрожать или требовать убираться. Это лишь одна из особенностей его бытия - при всём своём глубинном и бесконечном одиночестве Джеймс Мориарти редко, когда полноценно бывает один. Всегда есть эти...

   - Моран? - он чуть хмурится и всё же отнимает ладони от поверхности дверцы и полностью оборачивается к своему гостю.

   С несколько секунд он смотрит на небритое, но слегка улыбающееся лицо своего сидящего за столом снайпера, а потом, видимо, что-то отражается на его собственном, потому что Себастиан Моран быстро встаёт со стула и делает шаг ближе к Мориарти.

   - Со мной всё в порядке, я не та галлюцинация, - улыбается этот пронырливый чёрт, и Джеймс ощущает неожиданное, чуждое ему до того и совершенно удивительное облегчение. - Просто ты уже знаешь меня слишком хорошо, чтобы догадаться о том, что происходит. А твоё живое и предприимчивое воображение подаёт тебе соответствующие сигналы весьма своеобразным способом.

   Ещё с минуту или около того они стоят на погруженной во тьму кухне молча, глядя друг на друга в глухой и тяжёлой, словно ярко-красные бархатные портьеры в театре, тишине. Джеймс и его галлюцинация. А потом Мориарти чуть улыбается уголком рта - до него медленно, через всю эту пелену, через мысли о Джиме и черноту в глазах доходит, что он скучал.

   - Я три дня пытаюсь до тебя дозвониться, - вновь говорит эфемерная версия отставного полковника. - Разумеется, я рад, что тебе есть, чем заняться, шеф. Но, если ты завтра не объявишься, я нагряну к вам сам, даже если мне придётся вынести эту чёртову дверь, - и это звучит так буднично и спокойно, что совершенно не воспринимается как угроза, но Мориарти-младший уверен, даже на самом деле не разговаривая сейчас с Мораном, что именно так оно и будет. На что Себастиан ему вдруг хищно и довольно улыбается в ответ. - Второй верхний ящик слева. И не вздумай его жалеть.

   На обратном пути его бьёт мелкая дрожь из смеси гнева и удовольствия, желания, жажды крови и предвкушения. Время замирает, а пространство вокруг густеет и неторопливо течёт, как патока. Двигаться через неё на ватных ногах неудобно, дышать ей - тем более. И всё вместе оно кажется жутким, неправдоподобным, нереальным, как та, развеявшаяся по взмаху его руки проекция Морана из собственной головы.

   Воображаемые друзья и жуткие гости из прошлого, настоящего, будущего всегда были его спутниками. На протяжении уже очень и очень многих лет Джеймс испытывал эту двойственность окружающей реальности - своей, чужой и объективной. Впрочем, в том, что вообще из себя представляет и как определяется последняя, он не вполне хорошо понимал. Вполне возможно, что он и не имел с ней никогда дела. А за последние годы ситуация только ухудшилась. Шерлок шептал ему на ухо всякие гадости и чуть не вынудил задушить собственного телохранителя, Джим разгуливал по его дому с огромной чёрновато-белёсой дырой в голове.

   Вспомнив этот момент, он резко останавливается в коридоре, ухватившись за шершавую от дурацких невыразительных обоев стену. И снова это проклятое сомнение, снова перед глазами всё плывёт и подёргивается помехами, как на старой размагнитившейся плёнке, как в тех идиотских роликах про сэра Хвастуна. Приглушённые до того наверняка возросшим давлением и разлившейся вокруг патокой звуки вдруг становятся яркими и чёткими, ударяя по ушам. И он слышит всё. Громко и разом. Слышит, как шебуршатся тараканы за стенкой, как у соседей работает телевизор, как ругают ребёнка четырьмя этажами ниже, как топает своими огромными мохнатыми лапищами прямо над его головой чёрный кот, как на улице живёт город, слышит даже, как оседает на пол пыль. А ещё шум воды в ванной. Там должен, просто обязан кто-то быть.

   С трудом дойдя до светящегося слепящим светом проёма, он смотрит на чуть сгорбившуюся спину стоящего там темноволосого человека. Потом переводит взгляд чуть выше и за него - в зеркало - и ловит отражение взгляда бездонных, заплывших знакомой, почти родной чернотой глаз.

   Джим оборачивается.
   Разминает шею и хрустит позвонками так привычно, так знакомо, как делал это десятки, сотни, тысячи раз. Всегда. Джеймс чувствует, как фокус его вселенной снова сужается, отсекая, выбрасывая, уничтожая всё остальное вокруг. Тяжело сглатывает и приоткрывает рот, потому что становится невыносимо тяжело дышать, когда Джим медленно подходит ближе. Ещё немного и патока вокруг них загустеет, а потом от жара обратится карамелью, заключая их двоих в вечные оковы, как нерасторопного паука в янтарь.

   Джеймс стоит в дверном проёме, на самой грани беспроглядной всепоглощающей, такой же, как всегда кружилась и извивалась у него внутри, Тьмы и обжигающе ледяного, безжалостного, выхватывающего и подчёркивающего все возможные и невозможные изъяны, как всё поведение Джима, Света. Он - вечный ин, хорошо это или плохо, но ничто и никогда это уже не изменит. А его брат - его неизменный ян, как бы эта сволочь сломать это ни пыталась. Спутанные характеристики их температур - тёмное, прожорливое и уничтожительное пламя Джеймса и слепящий, беспощадный и смертельный холод Джима - как те самые точки взаимосвязи, привязки, зависимости. Один не может без другого, потому что этот самый другой несёт в себе недостающие части, потерянные, спутанные, перемешанные свойства.

   Он стоит, чуть опустив голову, расставив для большей опоры и устойчивости ноги, до побелевших костяшек сжимая в правой, здоровой ладони источник их будущей симметрии. Джим подходит медленно, так же медленно приподнимает голову Джеймс. Но всё равно смотрит настороженно, осуждающе, дико. Всему виной Хаос эмоций и воспоминаний, вертящийся сейчас на бешеных скоростях внутри.

   Он всегда ненавидел Джима.
   Всегда к нему тяготел.
   Всегда хотел быть на него похожим.
   Всегда презирал.
   Всегда считал его слабым.
   Всегда в нём нуждался.
   Всегда, каждую секунду своего существования знал, как от него избавиться.
   Всегда его хотел.

   До молний на коже. До пятен в глазах и потерянного воздуха. До дрожи в пальцах и головокружения. И этого же ощущения, этого же чувства, этого же жара и невозможного притяжения он жаждал взамен.

   - Здесь? - вздёргивает брови эта змея напротив, но Джеймс уже не может ответить, он даже не воспринимает толком вопрос.

   А где бы тебе хотелось?..

   - Я рассчитывал на это, - всё же как-то хрипло и неестественно тихо умудряется выдавить он, судорожно прокручивая во вспотевшей руке штопор несколько раз.

   Покажи свою боль.

   Прозвучавшие в голове, эти слова действуют не просто как щёлкнувший тумблер, но как выбитые предохранители, как взорвавшаяся лампочка, монстр, выпущенный на волю, сорвавшийся с цепей. Три слова, как упавшая маленькая снежинка, оказавшаяся последней каплей, и спустившая лавину с самой высоты гор. Начинающийся с малого, бегущий по склонам снег обрастает всё новыми и новыми массами, в конце концов обращаясь в одно из самых страшных проявлений стихии. Он мчится огромной волной, снося и ломая на своём пути всё, и ничто не способно из-под него спастись, ничто его не остановит.

   Джеймс вспоминает их недавнюю встречу в Бартсе. Вспоминает, как первое, что ему захотелось тогда сделать с братом, это расковырять ему шариковой ручкой глаз. И рука со штопором резко дёргается несколько раз, вырисовывая живописную картину криков и боли, его самого, кровожадно вворачивающего Джиму в голову штопор, и брызг стекловидного тела. Младший закатывает глаза, пытаясь сдержать и прогнать, выбросить это из своей головы, из своих мыслей, из воображения. Руки уже заметно дрожат, а дыхание сбивается.

   Он делает шаг к Джиму, приобнимая левой рукой, забираясь её пальцами снова в волосы, вцепляясь в них, сжимая, оттягивая, и снова целует, впиваясь в губы порывисто, жадно и остро, требовательно.
   Запах пионов ударяет в ноздри, резкий, сладкий, дурманящий и удушливый. Словно бы все те руины и пепелище, которые окружали его предыдущие горы разом покрылось безграничным садом, распустило свои гигантские мясистые бутоны и зацвело. Но брат так легко не отделается.

   Брат ему должен.
   Так много всего.
   За все эти проклятые годы.
   
   Он ему должен.

   Торчит по самые уши.
   И никогда, никогда не расплатится.
   Но Джеймс его заставит. Заставит хотя бы начать.

   Рука со штопором тоже оживает и поднимается, медленно, будто нерешительно, останавливается возле самого джимова лица. Младший чуть ослабляет хватку и поцелуй, едва-едва отстраняется, всё ещё позволяя их губам соприкасаться, и смотрит только на них, до зубного скрежета нежно проводя Джиму по щеке холодным острым кончиком стержня.
   Угроза. Ласка. Предостережение. Обещание.

   Сейчас, Джим, я. Могу. В с ё.

   - Are you certain.. that you can handle my pain, - почти шепчет Джеймс прямо ему в губы, чувственно и жутковато выделяя особо важные слова, - dear brother?

   Пока он говорит, не давая при этом близнецу отреагировать или опомниться, младший выпускает из пальцев волосы. Скользит рукой по шее, плечу и ниже, ниже. А потом вцепляется в его левое запястье, через собственную воющую боль и дискомфорт обвивая руку Джима, словно виноградной лозой или наручником, и резко, неожиданно, без предупреждения и возможности подготовиться, всаживает штопор ему прямо в ладонь.

   Человеческая кожа не так проста, как может показаться. Это естественная, природная оболочка нашего организма, призванная защитить его от окружающей среды. Она не позволяет ничему лишнему, враждебному, способному причинить нам вред, проникнуть в святая святых - внутрь. Большую часть времени наше собственное тело и наша кожа, как часть его, кажутся нам невообразимо, преступно хрупкими. И Мориарти, как никто другой, убедившийся в этом бесчисленное число раз на собственном опыте, поведает вам, что так и есть.

   Мы с вами получаем повреждения этой кожи ежедневно, а то и по десять раз на дню - неудачно порезанный хлеб, слишком резкий взмах руки, неприлично острый ноготь, торчащий отчего-то из дверного косяка гвоздь, да и банальная бумажка, чей край ты пальцем неудачно задел, оставляют на ней неглубокие, но жутко болезненные и раздражающие надрывы. А вы попробуйте сами проткнуть себе вдруг кожу да хотя бы швейной иглой. Эта дрянь вдруг внезапно становится упругой и эластичной, покрывается кровоподтёками и болит так, что от этой идеи моментально отказываешься в пользу чего-то более адекватного. Вы когда-нибудь пытались сделать кому-то укол?

   Повредить кожный покров случайно может каждый. Проткнуть кожу по особому желанию уже совсем не так легко. На это требуется смелость, целеустремлённость, для этого у вас не должна дрогнуть рука. У Джеймса Мориарти она не дрогнула. Ни в тот далёкий теперь раз, когда он ввернул штопор в свою ладонь в порыве желания заткнуть воющую внутри бездну, избавиться от всех демонов, под которыми он почти оказался погребённым, остановить этот кошмар. Ни сегодня, ни сейчас, когда его вернувшийся Джим просит показать ему эту боль.

   Ты даже не представляешь... - он неторопливо, словно от удовольствия, задирает голову и закрывает глаза, выпуская наружу всё.

   Медленно-медленно проворачивая стержень и в каждый оборот вкладывая всё пережитое и испытанное. Вкладывая на столько, что вся комната вокруг них преображается - стены чернеют и вместо бело-серого кафеля покрываются кроваво-ржавыми хлопьями полусгнивших обоев. По ним, расползаясь откуда-то из-за спины Джеймса проходит полосой волна изменения реальности, словно бы сжигающая чистоту и оставляющая на месте себя разруху, опустошение и ад.

   Джим всегда был слабее.
   Джим был умнее, сосредоточеннее, собраннее, здоровее - да. Адекватнее. Но вместе с тем, в сравнении с тем, что вихрилось в сознании Джеймса даже просто с закрытыми глазами, в сравнении с его восприятием и отображением реальности.. Он всегда был слаб. Уверен, что сможешь? Уверен, что выдержишь, братец? Хочешь увидеть? Тогда получай.

   Уж если они снова слышат друг друга в головах, минуя обычные слова и голосовые связки, то и мысленный набор чувств, ощущений и образов его близнец должен воспринять. А оптом пусть пеняет на себя.

[SGN]

And if I catch it coming back my way I'm gonna serve it to you And that ain't what you want to hear But that's what I'll do And the feeling coming from my bones Says...

[/SGN]
[AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA]

первая половина - под Casual Affair
а потом...

---

.

   Кровь.

   Кровь у Джима горячая и липкая. Горячая и вязкая. Горячая. Живая. Настоящая.

   Она бежит из раны, струится по пальцам ручьями, пачкает одежду, оглушающе капает на кафель и их босые ноги. Кровь делает запястье и ручку штопора скользкими, но Джеймс умудряется не потерять хватку, несмотря ни на что.

   Кровь дурманит его своим видом, глубоко отливая багровым в чернильных зрачках. Румянит щёки, провоцирует жар и взвинчивает к потолку все чувства и органы восприятия. Кровь Джима сводит его с ума, почти как дикого зверя, своим запахом, потому что разлитый в воздухе он каким-то непостижимым образом почти всегда предвещал потерю ими остатков контроля и секс. Яркий и резкий, болезненный и напрочь сносящий крышу, всегда желанный, но редкий, словно возвращение кометы Галлея к Солнцу. И особенно желанный сейчас, после такого громадного перерыва, после леденящей душу уверенности в том, что он в принципе больше невозможен никогда.

   Джеймсу с трудом удаётся устоять на ногах и не выпустить из немеющих и скользящих по дереву и коже рук штопор, когда брат ответно кусает его в шею. Он закатывает глаза и тихонько стонет, едва удерживаясь от того, чтобы отвлечься от своего текущего занятия, выпустить из хватки чёртово дерево и металл и вместо всего этого отдаться ощущению кожи Джима на своей, его близости, его дыхания, его запаха, его всего.

   Брат сейчас особенно слаб и не в себе совершенно - самый подходящий момент, чтобы им воспользоваться. Но, пожалуй, это и играет решающую роль - младший не хочет ничем пользоваться. Не хочет и, возможно, впервые в жизни не будет на столько поддаваться своей слабости. Он уже увяз в Джиме на столько, что скрылся с головой. У него не осталось ни тайн, ни защиты, ни гордости - всё давно отдано, развеяно по ветру, выцарапано на стенах и выведено неровным почерком на потолке. Всё осыпалось пеплом от сворачивающейся под жаром огня фотобумаги и смылось дождём, омывающим безымянный могильный камень. Оно в конце концов раскрошилось о грани безжалостной реальности, в которой однажды Джеймс остался бесконечно один.

   Всё, что он хочет взамен.. нет, то, в чём он отчаянно и почти смертельно нуждается, это взаимность. Такая же бешеная, полная и абсолютно слепая необходимость. Безусловная зависимость, от которой напрочь теряешь голову. Раньше их связь тонкой, но ощутимой красной нитью вилась в воздухе между ними, опутывая людей, страны и города. Разорванная потом, она буквально и настойчиво требовала восстановления, но на этот раз Джеймс не приемлет ничего, кроме ответного погружения, полного и осознанного, инициированного и выбранного Джимом, а не им самим. Он сам слишком долго и часто позволял себе идти на поводу у собственной прихоти, и пусть однажды благодаря этому они получили своего Лебедя, вот, к чему в итоге это всё привело.

   Быть может, сдержись Джеймс, и созвездия никакого бы не было. Его привязка не стала бы абсолютной. Их братские отношения идентичных близнецов не смешались бы с изотерикой, потом, кровью и эякулятом, терпко отдающим близостью и навязчивым желанием слиться в вечно единое нефизическое целое, познать полное единение и освободиться от оков. Кто знает - быть может, все эти мысли, все желания и ощущения он выдумал себе сам, ведь к моменту того происшествия он уже несколько лет как не слышал голоса Джима в своей голове и вряд ли что-то передавал ему сам. Уже это само по себе говорило о том, что связь тускнеет, редеет, разнашивается. Красная нить уже тогда не была прочна, уже тогда трещала, расходилась на волокна и обрывалась.

   И если он снова слышит Джима теперь, значит ли для них это что-нибудь хорошее?

   Ты часто мечтал о том, как сделаешь мне больно? - словно в ответ на его безмолвный вопрос, возникают в сознании слова близнеца. Его голос там звучит довольно, возбуждённо, горячечно. Он ослеплён болью и дезориентирован, он почти на пике ощущений и вот-вот потеряет всяческую способность соображать хотя бы относительно здраво - штопор вогнан в плоть почти полностью, ещё совсем немного и острый окровавленный кончик покажется с другой стороны.

   Глупец, - мысленно огрызается Джеймс почти не своим голосом, - ты был мёртв. Мертвецам не сделать больно.

   Младший это состояние сейчас совершенно не разделяет. Он даже вдруг замирает, открывает багровые от заливающей их ноги по всей длине и собирающейся на полу в лужи крови глаза и останавливается. От тяжелого, глубокого и частого дыхания кружится голова. Три с половиной секунды он расфокусированно разглядывает макушку уперевшегося куда-то ему в шею брата, а потом.. Его словно выключает. Нет, никакой тумблер в голове не щёлкает, ничего не смещается, даже в глазах ничего не мелькает. Всё очень быстро, легко и бесшумно, как будто внезапно отключенный во всём квартале свет.

   Гаснут все его мысли, желания и ощущения, уходят воля и энергия, оставляя после себя лишь гнетуще тяжёлое ощущение разрастающейся опустошённости и тщетности всех его слов, всех его действий и мыслей. Всей бессмысленности и происходящего на фоне последних прожитых им лет. Способны ли они с Джимом хоть когда-нибудь снова почувствовать и ощутить друг друга по-настоящему? Есть ли необходимость и смысл заниматься сейчас этим садизмом, отчаянно пытаясь по старой привычке восстановить внешнее сходство, если безвозвратно утрачено внутреннее?

   Они сколько угодно могут повторять все шрамы, морщинки и прочие отметины друг друга, но то, что остаётся внутри, и без того было пугающе и проблемно разным, сейчас оно отличалось на столько, на сколько вообще может у двух совершенно разных, далёких друг от друга людей. Джеймс теперь знает - и не одно - новое слово. Потеря.

   Страшное слово, физически рвавшее его на клочья изнутри. Слово, которым он бредил, которое повторял безустанно и кричал во сне. Потеря. У неё нет условий, ограничений и кондиций, нет степени. Она абсолютна и безжалостна. И Джеймс знал её в лицо, ходил с ней рука об руку, плакал над ней, сидя сгорбившись на пожухлой траве.

   Он замирает.
   Он останавливается.
   Выпускает штопор из рук.

   Приобнимает Джима за спину - держит, не отпускает, несмотря на то, что на всё это у него внезапно не остаётся никаких сил. Осесть на пол. Закрыться. Свернуться комком. Как ты умудряешься быть таким ублюдком. Его собственный бинт давно пропитался кровью брата и теперь та стекает по его запястью и капает с локтя. По футболке Джима на спине расползаются кровавые пятна, словно под ними прячутся дыры от ран. В воспалённом сознании Джеймса это похоже на кроваво-красный сыр и на гниющую изнутри плоть. Да, именно таким он себя чувствует  - весь прогнивший и разрушенный изнутри до основания, всё ещё местами кое-как удерживающийся кожей.

   Слёзы текут из глаз сами. Он лишь пару раз всхлипывает, когда зрение окончательно расплывается и первые капли падают Джиму на макушку.

   Знаешь, я банален. Я мечтал о том, чтобы ты был жив. Младший зажмуривается и сдерживать этот прущий изнутри поток становится сложнее. А в лучшие дни мечтал о том, чтобы я тоже был мёртв.

Он вспоминает первый день.
Первый месяц.
Шок. Отрицание. Условия.
Уговоры самого себя и тупой, отказывающейся от сотрудничества Вселенной.
Вспоминает, как рассылает по всем известным и нескольким планируемым номерам сообщения. Отправляет уведомления во все концы, проверяет все каналы связи. Несколько квартир. Откручивает несколько пальцев, вырывает три языка.
Как Сеть в его руках буквально сыплется и расползается, словно истлевшая ткань - и ни начала, ни конца, ни самой крошечной ниточки.
Он теряет всё - теряет ощущение реальности, теряет контроль, теряет людей и в конечном итоге теряет себя. У него внезапно нет ничего - ни тени, ни отражения, ни понимания, ни привязки.

   "Что я такое?", - с дикими расширившимися от экзистенционального ужаса глазами спрашивает он Себастиана в очередной невыносимый в этой однообразной веретенице день. А полковник в ответ только хмурится, смутно и впервые с момента начала работы на Мориарти с лёгким страхом ощущая подвох. Он видит - с шефом что-то не то. Шеф ломается. Сильнее обычного, рассыпается на глазах, как карточный домик, как песочная фигура, которая внезапно забыла, какой же формы она должна была быть.

   Ему больше некого отражать, не на кого ориентироваться, некому себя противопоставлять. Все его свойства, всё его существование с этого момента бессмысленны без создающей гармонию составляющей, без той, второй части, от которой у него - ему казалось - был ключ и которая в свою очередь несла в себе недостающий фрагмент его самого. В день Рейхенбаха Потеря поселилась внутри, шипела, звенела и растворялась, обращая его в Пустоту.

   И вот теперь Джим здесь. И он его спрашивает на полном серьёзе - как часто... Как часто он мечтал сделать больно мертвецу. Вот так резко и внезапно, словно бы ударив его током по темечку, приходит понимание их новой фундаментальной разницы. Для брата всё это время Джеймс был жив. Может быть, даже здоров. И, в отличии от младшего, метавшегося по стягивающему в тугое удушливое кольцо Лондону, ему было индифферентно, жив ли тот вообще или нет.

   От одного этого хочется схватиться за рукоять и просто выдрать штопор в одно мгновение. Резко и с мясом, навсегда лишая Джима руки. Выдрать с душераздирающим хрустом, а потом воткуть наконец себе в шею. И, быть может, даже успеть сделать один проворот. Потому что знать всё это не-вы-но-си-мо.

   Но всё же он знает, что никуда от своего проклятья не денется. Что судьбой-злодейкой он предначертан ему в безграничное пользование. Что избавить его от - как бы оно пошло ни звучало - бесконечных страданий, даже и самым радикальным способом, может только он. Он прикован к Джиму экзистенциональными цепями, это уже всё метафизика. И пока старший не решит, он даже не может умереть. А потому Джеймс обхватывает его чуть крепче, пачкая в крови и снова растравляя собственную рану, сжимает в пальцах футболку и плечи, прижимает к себе и отчего-то поёт.

   Потому что сделать уже больше просто нечего.

__ I said I'm gonna buy this place and watch it fall Stand here beside me baby in the crumbling walls

   Его голос предательски дрожит, почти сходя на нет на этих строчках, по очевидным, наверное, ему одному причинам царапая собственное горло о фразу beside me.

__ Oh I'm gonna buy this place and start a fire Stand here until I fill all your hearts desires

   Он скрипит и ломается, словно подтаявший тонкий лёд, торча потом острыми неровными осколками из пугающей темноты холодных вод.

__ I said oh I'm gonna buy a gun and start a war If you can tell me something worth fighting for

   Джеймс не знает, почему эта песня так неразрывно связана для него с Джимом. Не знает даже, зачем и почему её поёт - это слишком странно, слишком больно, слишком глупо. Петь для Джима это жалко, бессмысленно и смешно. Всё равно, что Молли бы признавалась в любви Шерлоку, в порыве безумия ожидая хотя бы понимания взамен.

__ And honey All the movements you're starting to make... See me crumble and fall on my face, And I know the mistakes that I made... See it all disappear without a trace

   Когда они вдруг встретились в Теско. Когда стало понятно, что Джим - не галлюцинация, не игра воображения и не внезапно нагрянувший к нему призрак, Джеймс уже чувствовал себя подобным образом - полностью и начисто разбитым. Он спросил тогда брата - что еще? Тот уже обобрал его, как липку, забрав самое дорогое, забрав у него всё до основания и конца. Что ещё ему было надо?

__ I said I'm gonna buy this place and see it go Stand here beside me baby watch the orange glow Some'll laugh and some just sit and cry But you just sit down there and you wonder why

   Видимо, не всё.
   Видимо, это.
   Какого же чёрта он вырезал тогда у Джима на груди Лебедя? Какого чёрта тот ответил?

   А, может, как раз не зря оно столько лет назад началось именно вокруг Лебедя? Говорят, перед смертью эта безмолвная птица обретает голос, и последний вздох умирающего лебедя напоминает приятный звон серебряного колокола. И не просто так столь много лет существует такое понятие как "лебединая песня". Быть может, как раз поэтому Джеймс сейчас и поёт..

So meet me by the bridge, meet me by the lane When am I going to see that pretty face again? Meet me on the road, meet me where I said Blame it all upon A rush of blood to the head

[AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA][SGN]. . . . . . .[/SGN]

.
   Джеймс замолкает и почти сразу болезненно морщится от резко зазвеневшей в ушах тишины. Она теперь кажется острой, пугающей и неуютной. Полнящейся сотней разных лишних звуков, пугающих и вызывающих раздражение и дискомфорт.

   Где-то в процессе, ближе к концу брат оседает на пол, буквально выскальзывая из его рук. И почему-то на том моменте младший оказывается то ли не в силах, то ли просто без желания его удержать. Он позволяет ему сползти, осесть на колени и то ли сознательно, то ли попросту отключившись, опереться на своё бедро.

   Непонятное ощущение.

   Где-то в отдалении звучит неразборчивым почти звоном старая мысль из их ушедшего обоюдного прошлого: это - оно. Победа. Триумф. Вот он, старший, разумный, здоровый и куда более гениальный Джим Мориарти, гордость родителей и школы, наконец-то пал ниц. Наконец-то у его ног. Поверженный. Сломленный. Такой, каким он хотел его видеть с глубокого детства.

   Джеймс уже не помнил, сколько раз он мечтал о подобном, сколько видел этот момент в своих снах - жалкий, лишённый своего лоска и гонора, покинувший самовозведённый пьедестал Джим. Вот только сейчас он не ощущает ни удовлетворения, ни радости. Даже таких мимолётных и скоротечных, как в тот раз, когда он узнал о самоубийстве. Ведь по началу, в первые несколько минут он и сам - по инерции или глупости - обрадовался внезапно свалившейся на него с небес заветной уникальности. Ровно до того мгновения, как его мозг осознал, что всё это означало на самом деле.

   Сейчас нет даже этих кратких всплесков, нет даже тени сатисфакции, хотя он и знает, что должен, по идее, ощущать что-то подобное. Но сейчас, по прошествии последних трёх лет, ему нужно нечто совершенно иное...

   Затем он чувствует шевеление. Чувствует, что Джим ещё здесь во всех смыслах, но ещё никак на это не реагирует, оглушённый произошедшим. Своими действиями, своим выбором, своей болью и рефлексией, своей чернотой, снова обредшей те самые, казалось, подстёршиеся краски. Джеймс, словно завороженный, поднимает свою правую руку, почти по локоть вымазанную в крови брата, и смотрит на неё так, будто она и не его вовсе.

   Слишком много.
   Её слишком много.
   Так нельзя.

   - Спасибо, - даже не столько слышит, сколько чувствует он произнесённое едва живым Джимом слово, а потом чувствует его щёку через бинт. И эти мысли. Слова-ощущения, звучащие не вовне, но между.

   Прости меня.

   Прости.
   А как это?

   - Может, однажды, - тихонько проговаривает Джеймс, присаживаясь рядом и глядя на бледнеющее и резко осунувшееся лицо близнеца.

   Maybe I'll manage. Он порывисто вытирает здоровую руку о футболку и осторожно, почти нерешительно касается щеки брата, вместе с тем удерживая его норовящую повиснуть голову. Like one day maybe.. you will accept me.

   Затем он подаётся вперёд и коротко целует Джима в висок, касаясь потом его носом. Он не умеет прощать. Уже просто потому что не знает, как это. Что это за таинственный процесс и как он производится? Может ли он быть сознательным? Может ли он быть лёгким? Все эти вещи были знакомы ему в теории и всегда только со стороны. Что вообще есть такое Прощение и на сколько оно само по себе возможно? А в его случае? Как это будет ощущаться? Может, как восстановленное доверие? Отсутствие парализующего страха закрыть глаза и открыть их снова в одиночестве? Можно ли забыть подобное? А нужно ли?..

   Но даже через эту неуверенность и боль он понимает главное - он не хочет Джима потерять.

   - Потерпи чуть-чуть, - быстро облизнув губы, он осторожно, хоть и несколько неуклюже приваливает старшего к стенке ванной. - И не трогай штопор.

   Приходится брать себя в руки. Резко и полностью. Он поддался этой чёртовой провокации и наворотил с Джимом дел. И дел опасных.
   Вдох - выдох.
   Он зажмуривается и трёт глаза обеими руками - давно позабытое ощущение, потому как в последние пару месяцев ему толком подчинялась лишь одна.

   Надо собраться.
   И первым делом остановить кровь.

   Джеймс открывает глаза и шмыгает носом, быстрым движением вытирает его и устраняет фантомный зуд. Стягивает с себя футболку и сворачивает валиком, потом стягивает её и с Джима, разрывает и сворачивает его предмет одежды в подобие жгута. Остывающая кожа на холодном кафеле - отвратительное ощущение, но проблемы надо решать по мере их поступления. Особенно сейчас. Младший помещает валик в сгиб локтя и максимально прижимает джимову повреждённую кисть к его же плечу, фиксирует в таком положении жгутом из футболки и мрачно оглядывает ванну.

   - Джим, - тихонько зовёт он брата, но тот, похоже, совсем плох и ответа ему вряд ли удастся дождаться. - Джим, где рюкзак?

   Его разум в пассивном режиме прикидывает, сколько могло быт потеряно крови, и как скоро может наступить декомпенсационный шок. Лёгкая паника начинает свербить фоном где-то в районе затылка, но полноценную тревогу бить ещё рано. Джеймс просто встаёт, открывает на полную в ванной кран и моет руки. Бинт разбухает ещё больше и начинает дико мешать и раздражать. Поэтому он берёт из шкафчика ножницы, роняя по ходу дела в раковину несколько баночек и прочую мелкую ерунду, дёргано и криво разрезает ткань и избавляется от пут.

   На краткое мгновение - примерно три удара сердца - он замирает снова, глядя на собственную полузажившую дыру в открывшейся левой ладони. Она болит, свербит и краснеет. Она кровит и снова воспаляется, но сейчас это почти не имеет никакого значения, поэтому он снова подставляет руки под воду. Умывается, морщась от боли, промывает руки с мылом по локоть, трёт шею.

   Затем распахивает шкафчики и вываливает оттуда груду полотенец, благо в них у Джима недостатка отчего-то нет. В основном белые, они моментально пачкаются, основной своей массой впитывая то, что успело излиться из Мориарти-старшего на пол. Самое большое и пушистое Джеймс подхватывает и оборачивает им брата, чтобы кафель не приносил ему дополнительный дискомфорт, отбирая и без того покидающее его тепло. Оборачивает и теряет ещё пару драгоценных секунд, касаясь своим лбом его.

   - Я сейчас, - почему-то произносит он вслух полушёпотом. Нежно и успокаивающе. Может, потому что не уверен, что сейчас Джим воспримет его ментально. А, может, наоборот, именно так было бы обращаться правильней, но он всё равно говорит вслух. - Только держись, ладно?

   И он снова вскакивает с места, распинывая остальные полотенца так, чтобы они закрыли собой все лужи. Вытирает наспех ноги и выходит из ванны. Выходит и останавливается. Задумывается. Они же близнецы. Джим при всём желании не мог спрятать рюкзак так, чтобы Джеймс его однажды не нашёл. Это просто вопрос времени и целеустремлённости. Не то, чтобы он ему сейчас, конечно, был сильно нужен.. Но, кажется, только там, с набором для уколов, есть полноценный удобный жгут. Всё остальное - Джеймс помнит - есть в его огромной, заботливо и предусмотрительно собранной Мораном аптечке на кухне.

   Добравшись до туда, младший не упускает возможности схватить со стола и его. Телефон. Потому что вызвать Себастиана с каждой очередной утёкшей секундой кажется всё более и более подходящим вариантом. Но и Моран не вездесущ, даже ему понадобится для прибытия какое-то время.

   Вернувшись обратно в ванну, он молча фотографирует руку брата и отсылает картинку на единственный номер, который сейчас знает наизусть. Затем откладывает гаджет в сторону и разбирает аптечку. Бинты, антисептики, обезболивающие. У него дрожат руки. Ему страшно - потому что чернота. Потому что его Бездна ещё где-то рядом, потому что он не знает, в какой момент и что может произойти. А штопор мало вкрутить в руку так, чтобы не задеть ничего жизненно для кисти важного, его надо ещё и оттуда вывернуть.

   Кровь заметно останавливается, и Джеймс тянется за ещё одним полотенцем, чтобы намочить его под краном и стереть лишнее. В этот момент оживает телефон.

   Это быстрее, чем могло быть, но дольше, чем нужно.

   Джеймс с невидящим взглядом и каким-то поразительным отупением выжимает полотенце и расправляет его, несколько раз встряхнув. Садится рядом с братом на колени и вытирает его руки, вытирает шею и тело, лишь на мгновение задерживаясь глазами и очертаниях лебедя, а затем протирает лицо. Он перетягивает футболку-жгут сильнее и пододвигается ближе, практически садясь к близнецу вплотную, умостившись на одной из его ног.

   - Джимми.. - достаточно громко и по возможности спокойно, стараясь не пропустить в голос дрожь, зовёт младший. - Ты ещё здесь? Мне нужно видеть твои глаза..
[AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA][SGN]. . . . . . .[/SGN]

a-ha [A Little Bit]

---

.

Брат касается его груди пальцами. Холодными, как лёд, и острыми, как снежинки его родной заснеженной пустыни, в которой Джеймс провёл большую часть детства и остальной жизни. От этого прикосновения к коже он вздрагивает и хмурится нахлынувшим воспоминаниям, смешавшимся с недавними образами, возникавшими в голове самого Джима. Что такое происходит с ними сегодня? Снова голоса в голове, которых так давно не было, что Джеймс не сразу осознал, что именно значат и кому именно принадлежат эти странные слова. А теперь и мыслеобразы и впечатления скачут из одного сознания в другое, смешиваются и путаются.

Я надеялся, что ты когда-нибудь станешь моей Гердой.. - вдруг думает он, осторожно обхватывая пальцы близнеца своими и прижимая к груди, чтобы им стало хоть чуточку теплее. Но разве ему под силу согреть руки Снежного Короля? Хотя, вру. Я перестал надеяться с тех пор, как нам было по двадцать. Младший опускает глаза. И без того болезненные воспоминания ещё режутся своими колотыми краями. После Бойла.

Невыдающийся день. Один из многих, когда что-то шло не так, но в итоге всё равно оборачивалось в их пользу. Чёрное дуло пистолета, считалочка, выстрел и кровь на его пальцах. Джим только мой. А потом эта же чёрная окружность смотрит уже на него, сжимаемая в руках брата. Всего секунда, может быть, но уже такого в определённый момент оказывается достаточно. До этого все их игры и взаимные смертельные танцы были интимными, а теперь их видели чужие глаза.

Джеймс всегда знал, что в тот день, в тот момент в нём что-то надтреснуло по-настоящему. Может, совсем незаметно, едва-едва, но со временем эта трещина ширилась и росла, раскалывая его изнутри надвое. Он - ничей. Всегда таким был. Ни отца, ни матери, ни даже брата. Он - пустота, лишняя переменная, случайно закравшаяся в чужие расчёты. Это знание слишком долго прорастало, слишком медленно оседало в его мозгу, так и не позволив ему окончательно прозреть, так и не сделав его подготовленным.

Конечно, я здесь. Слышит он Джима и тихонько хмыкает, дёргая уголком рта. Мне сейчас не убежать далеко, даже если бы мне того хотелось.

Не убежать далеко. Джеймс почти качает головой - он совершенно не это имел в виду, но все эти мелкие расхождения в смысле так показательны. Брат всегда ошибался в деталях между ними, упуская в итоге из виду уж если не главное, то что-то очень-очень важное. А потом он вдруг невпопад говорит про укол, заставляя младшего тряхнуть головой и ещё больше нахмуриться.

- Что? Нет, - он отпускает джимовы пальцы и трёт ладонью лоб, морщится, не сразу принимая тему разговора и соображая, что к чему. - Нет. Рисперидон опасен. В таком состоянии - тем более. Да и зачем бы он тебе понадобился. Но Моран теперь всегда кладёт в набор для инъекций коагулянт.

Значит, рюкзак на кухне. Под половицами. Тайник - это нечестно! О нём не догадаешься, если не будешь совершенно точно знать о наличии. Джеймс всё это время был не в том состоянии, чтобы присматриваться к архитектурным особенностям помещения и анализировать. Даже если его подвижный и вполне самостоятельный разум что-то и смог для себя отметить, его сознательное восприятие было слишком рассеянным, чтобы что-то впитать.

Интересно, - думает Джеймс, обращая внимание на торчащий из ладони старшего штопор и разглядывая вырисовывающиеся и бегущие затем расчёты и графики потери Джимом крови и ухудшения его состояния, - насколько вся эта химическая чехарда уже повредила структуру его мозга. Как скоро все эти картинки иссякнут? Померкнут и исчезнут навсегда?

Уолтерс тогда давал ему максимум три месяца, если динамика, тяжесть и частота приступов будут сохраняться. Джеймс рассмеялся профессору в лицо и вышел из кабинета, едва не спутав дверь и окно. А Моран остался. Всё выслушал, и с тех пор в их аптечке завёлся антипсихотик, который должен был в перспективе растянуть эти месяцы на полгода, и дать Себастиану возможность подумать. Если сам Мориарти и относился к этому с определённой долей скептицизма, размешанной в обескураживающей бывшего снайпера безразличности к собственной участи, то снайпер как раз не был готов вот так скоро его потерять.

- А доставать штопор будет так же больно?

Полнящийся истеричными нотками вопрос Джима вырывает его из пелены воспоминаний и рефлексии. Младший смотрит на заходящегося в смехе брата и мысленно прост Себастиана поторопиться.

- Я не знаю, Джим, - говорит он медленно и серьёзно, хватая его за руку, которой тот машет и прижимая её к коленям, чтобы успокоить. - К тому моменту я отключился. Моран нашёл меня через пару часов.. Говорит, повезло, и крови я потерял недостаточно, чтобы сдохнуть. Но всё равно несколько дней провалялся с капельницей, - младший замолкает и несколько секунд смотрит на близнеца очень сосредоточенно, строя прогнозы и оценивая состояния. - Я дам тебе обезболивающее. И нам нужен тот коагулянт. Я быстро. Старайся поменьше двигаться.

Джеймс понимает, что снова придётся отлучиться. Пара секунд, минута-полторы, может быть. Но на этой дистанции, в этом состоянии считается уже каждая доля, каждое мгновение. Любое промедление и заминка могут сыграть с ними, двумя свихнувшимися на симметрии и крови идиотами, очень злую ироничную шутку.

- Слушай мой голос, - неожиданно тихо говорит Джеймс, всё ещё вслух. Вслух сейчас лучше - это заставит Джима быть в сознании и концентрироваться. И, возможно, позволит им обоим выиграть ещё немного времени у биологии и вселенной. Но вот незадача - он не знает, что говорить.

Тогда даже неожиданно для себя самого он делает это снова. Сначала совсем тихо, едва-едва слышно, тоскливо и грустно, но потом всё более смело и ровно Джеймс Мориарти выводит для брата ещё одну песню. И снова о них. Снова.. о себе самом. И в тексте - и в прямом, и затерянном где-то меж строк и букв смысле, и в мелодии, и тональности есть всё. Вся его тонкая и холодная, как лезвие скальпеля боль, всё его отчаяние, вся его тоска.

Он всё ещё сидит перед Джимом, на сего собственном колене, добиваясь не столько реакции, сколько внимания. Чтобы брат зафиксировал сначала взгляд, а потом и всё остальное своё внимание на нём. На звучании его голоса и переливающихся словах. Хорошо, если он будет понимать, но это не обязательно. Главное - чтобы он держался за эту вьющуюся в густом воздухе ванной песню, словно за путеводную нить, и просто дождался его возвращения с кухни. Потом будет укол и ещё немного боли. И скоро, совсем и очень скоро должен приехать Себастиан. Он гораздо лучше Джеймса знает, что надо делать.

Младший как-то рефлекторно сжимает джимовы пальцы и привстаёт, чтобы затем попятиться назад, ни на мгновение не замолкая.

Дойдя до дверного проёма, он разворачивается и почти бежит на кухню - торопится, но не может слишком сильно сбивать дыхание и звучание голоса с нужного настроения и ритма. Конечно, сейчас он не видит его, но надеется, что ощущения его не подводят, и Джим действительно слушает. По крайне мере, очень старается так или иначе.

Половицы находятся достаточно быстро. Джеймс не медлит и не церемонится, вырывая те с насиженных мест и выковыривая частично рюкзак - ровно на столько, чтобы получить доступ к молнии и пробраться затем внутрь. Пальцы слегка дрожат и не желают слушаться. Так всегда бывает, когда просто торопишься, а тут всё ещё и усугубляет стремительно утекающее время.

На него самого собственное пение действует слегка отупляюще, будто гипнотизирует. Он вспоминает все свои ощущения, всё отчаяние и пустоту. Всю бессмысленность его ожиданий, его знаний и веры, его картины мира, на которую Джим однажды лёгким размашистым движением вылил кислоту. Это провоцирует апатию и заторможенность - руки опускаются, он становится медленным. Зачем это всё? Джим ведь только сейчас такой - ради собственных ощущений и безопасности. А стоит ему ожить и оправиться, всё вернётся на круги своя снова. И брат снова перестанет его замечать, воспринимая как данность, что-то постоянное и не до конца живое.

Он с трудом заставляет себя повысить голос, когда поёт о дырах и трещинах. Джеймс давно перестал верить в то, что это когда-то случится с ним, что это возможно. Он слишком поломанный, а дыры между ним и Джимом столь огромны и многочисленны, что почти слились в один бескрайний простор пустого космоса.

Младший помнит тот день. Помнит ту хаотичную и живую Вселенную. Он помнит звёзды у Джима в волосах и их искрящуюся пыль, оседающую ему на губы. Помнит так, будто это было только вчера и вместе с тем никогда не было. Он помнит сладкий вкус мимолётной близости и неподдельную отравляющую горечь осознания грядущей потери. Он знал, что Джим не будет его. Знал весь этот морок развеется, оставив после себя опустошение. Знал, что не будет жалеть ни об одном мгновении.

Чего он не знал, это что оно так ему аукнется. Что будет так больно. 

И всё же он заставляет себя двигаться и идти обратно. Заставляет вернуться в ванную со всеми добытыми медикаментами и снова присесть рядом.

[AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA][SGN]. . . . . . .[/SGN]

.
   Ты поёшь ему о сокровенном, чтобы он не замёрз и не затерялся в незнакомой и чуждой для него ледяной пустыне. Он же в ответ идиотски шутит и смеётся тебе в лицо.

   Но Джеймс чуть улыбается, глядя на эту вычурную, слишком детализированную, слишком реальную картину – потому что таков он, его Джим. Далёкий, невосприимчивый, колкий. Никогда не отвечающий на оброненную нежность и искренность хотя бы чем-то отдалённо похожим. Он привык к такому брату и сейчас, в этой нервозной обстановке с висящими в воздухе янтарными капельками паники, это его поведение действует на удивление успокаивающе. Хоть что-то не изменилось. Осталось константой. Можно сколько угодно хоть ножом, хоть столь любимым ими когда-то скальпелем вскрывать себя перед Джимом, выдавая и обнажая всё, он останется таким же слепым и глухим, сосредоточенным на себе.

   Джеймсу больно, а по щеке неуловимо быстро сбегает слеза, но он улыбается. Пусть и лишь уголком рта, и этот уголок больше опущен вниз, но эта боль – знакомая. Она – как старая подруга, как неотделимая часть его и их прошлого.

   А потом холодные пальцы снова касаются его и ведут по лицу, и вот это – уже что-то новое, необычное, обескураживающее. Младший замирает, неотрывно глядя на брата, глядя чуть иначе – "Что ты делаешь?". Оно другое, странное, непривычное, но оно не пугает, скорее заманивает и возбуждает интерес. И где-то глубоко-глубоко под ним - еле ощущаемое сомнение.

   Джим не без видимого усилия подаётся ещё вперёд и прижимается к нему своей щекой, заставляя Джеймса чуть вздрогнуть – от низкой температуры его тела ничуть не меньше, чем от неожиданности. Он вздрагивает и замирает, тупо и отрешённо глядя в стенку ванной за спиной брата. Он знает, что нельзя терять время, что уже пора торопиться, но он не хочет разрушать этот неожиданный порыв брата, не хочет спугнуть и потерять это настроение, это ощущение тянущегося к нему Джима. Он знает, что это опасно и обманчиво. Что поддаваться этому ни в коем случае нельзя, но и разорвать этот контакт никаких сил во вселенной не хватает.

   Шёпот брата едва различим и больше похож на шелест листвы летом, но Джеймс не столько слышит его, сколько чувствует всем естеством, воспринимая его слова даже кожей. Звучание собственного полного имени кажется странным и настолько выбивающимся из общей атмосферы, что почти действует как сигнал тревоги, активируя все его рефлексы. Он как будто в один момент весь собирается в маленький защитный комок, готовый дать быстрый отпор любой вздумавшей его атаковать вещи.

   Я хочу чувствовать тебя, а не это.

   Любой ли?

   Его глаза расширяются и перестают моргать, взгляд стекленеет, а дыхание практически останавливается. На краткий миг застывает само время, вся вселенная замирает и с секунду звенит тонким стеклом, грозящим разлететься на миллиарды осколков.

   Через полторы Джеймс оживает и чуть поворачивает голову, так, чтобы своим носом касаться братской щеки. Это может быть ловушкой. С пять лет назад он был бы абсолютно уверен, что это она и есть. Джим слишком хорошо его знает, знает даже лучше, чем он сам себя. И умело пользуется этими знаниями и всеми слабыми местами младшего близнеца, филигранно манипулируя его поведением в угоду собственного интереса. И он совершенно не удивится, если и сейчас происходит то же самое. Джим – всегда Джим.

   Но Джеймс всё же касается его щеки носом – Чего же ты хочешь? Какой реакции ждёшь? А потом ему на ум приходит нечто совершенно иное, даже отдалённо не напоминающее здравое поведение человека в его положении. Они – Мориарти, это их суть, и она превалирует всегда, даже если на краткие мгновения и скрывается под покровом адекватности и обычности, рано или поздно всплывает наружу всё равно.

   Поэтому он и сам пододвигается ближе, почти прижимаясь к Джиму вплотную, касается пальцами здоровой руки его скул, а потом заводит руку назад, теперь забираясь пальцами в волосы. Сжимает их и сильнее поворачивает голову, чтобы добраться до его губ и поцеловать. Уверенно и нагло, медленно и глубоко, как будто он пытался забрать этим поцелуем у Джима всё, до чего мог дотянуться.. и отдать взамен своё собственное тепло.

   Разумеется, анестезия из него весьма так себе, но и болевой порог у них всегда был значительно выше обычного. А ему самому, Джеймсу, никто никаких обезболивающих не давал. Поэтому, не разрывая поцелуй и не нарушая ритма, он сильнее прижимает близнеца к бортику, а второй, повреждённой рукой медленно обхватывает рукоять штопора и совершает первый обратный проворот.

   Джим всхлипывает и ожидаемо дёргается, но брат держит его всем телом и дополнительно – запутавшейся в его волосах здоровой рукой.

   Потерпи ещё немного. Совсем чуть-чуть.

   Джеймсу не надо смотреть на процесс постоянно – одного изначального взгляда достаточно, всё остальное рисует его гиперподвижное воображение, живо выстраивая даже перед закрытыми глазами трёхмерную модель кисти и торчащего из неё инородного тела. Разум сам подсказывает оптимальную скорость вращения и тяги, наклон движений и их эффективность. Его собственная левая рука ещё не зажила и всё больше воспаляется снова – он чувствует, как по ладони вниз бежит сукровица, чувствует набирающую остроту, но пока всё ещё тупо пульсирующую боль во всей кисти, но так надо. Так должно быть. И он терпит тоже.

   Мгновения капают, как стекающая по бледному тонкому запястью кровь. Она уже не бежит струйками из-за наложенного жгута, но всё ещё опасно сочится из всё больше открывающейся раны. Джеймс знает, что делать на короткой дистанции – остановить её совсем, наложить повязку, дать обезболивающего и противовоспалительного. А потом Моран привезёт врача, если тот действительно понадобится. Его брат потерял много крови, но в свои худшие дни они и не из такого восстанавливались, хорошо для себя уяснив, что по какой-то парадоксальной причине их, Мориарти, не так-то легко убить.

   Штопор падает на пол с оглушающим металлическим звоном, а затем откатывается в сторону, царапая этим звуком барабанные перепонки и заставляя морщиться, отчаянно желая всё бросить и заткнуть уши. Джеймс резко дёргает за завязки футболки-жгута и распутывает его. Тянет брата за руку и укладывает кровоточащую продырявленную ладонь на ещё чистое полотенце на полу, сверху заворачивает ещё одним и придавливает к плитке коленом. Джим бы, наверное, кричал, если бы были силы, но только впивается ногтями второй руки ему в кожу – защитной ткани футболки-то на нём теперь нет.  Не обращая на это всё внимания, он выворачивает походную аптечку Себастиана, чтобы безошибочно и быстро выбрать во всём этом хламе гемостатик в упаковке для точечного введения, а затем и соответствующий бинт.

   Резко втянув ноздрями воздух и так же выдохнув, он убирает колено и сдёргивает полотенце, протирает рану смоченным в антисептике тампоном – от краёв наружу – пропитывает снова выступившую кровь, убеждается, что полотенце не оставило в ране ненужных следов, и второй рукой засыпает туда порошок Целокса. Для закупорки раны содержимого "шприца" должно хватить, но Джеймс на этом не останавливается, плотно заматывая брату руку бинтом с теми же гранулами, того же производства. Он часто видел, как этими вещами пользуется его полковник в отставке. Те эффективно и не единожды спасали ему самому и его ребятам жизнь, а потому прочно засели в категориях "жизненно важное" и "обязательное", а в походную аптечку перекочевали в связи с укрепившейся у Джеймса тенденцией калечить себя.

   Но после случая со штопором он на удивление не выкидывал больше ничего подобного, ничего сравнимого по эффекту и последствиям. И вот Целокс всё же пригодился снова. Ну а теперь – младший притягивает к себе и обнимает замолкшего и согнувшегося пополам Джима, гладит его по плечам и коротко целует в макушку – можно и тот обезболивающий укол.

   So how do you like my pain, brother?..
[AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA][SGN]. . . . . . .
You might need some honest words to heal
You might need some honest words
So I'll say them..
Oh Lord knows why..
__
Cause I'm Made
Of The Same
As You're Made[/SGN]

.
   - Ты бредишь, - отзывается младший, чуть улыбаясь уголком губ и успокаивающе поглаживая брата по покрытым полотенцем плечам. – Потерял много крови.. Но это забавно, - он хмыкает и слегка отстраняется, чтобы взъерошить Джиму волосы и взглянуть в глаза. – Теперь у нас у обоих по одной рабочей руке. Не слишком удобное существование, а?

   Но всё же совместное.
   Между ними ничего подобного не было уже очень давно. Возможно, ввёрнутый и во вторую ладонь штопор действительно был для них единственно верным и возможным вариантом. Нужным вариантом. Может, дело в симметрии. Она - как и эти голоса в голове - давно потерянное общее свойство, без которого их тандем, их связь, их общность не могут быть целыми и по-настоящему прочными. А может, дело в этой безрассудной готовности Джима теперь пойти за ним даже на такое, даже рискнуть своей рукой, доверив процесс нестабильному Джеймсу. Быть может, так и должно быть – и продырявленная рука, нескоро, но заживёт, оставив себе на память шрам. И вместе с ней и они сами тоже?

   Внезапный лёгкий поцелуй на шее горит, будто Джим коснулся его кожи вовсе не губами, а раскалённым железом, навсегда отпечатывая там свою метку, как клеймо. Ещё одно в череде многих, коими Джеймс и так незаметно для всех, включая, наверное, и самого старшего брата, покрыт с детства.

   Стук в дверь вызывает у него противоречивые чувства. От смеси облегчения и радости до раздражения и сожаления. Моран сейчас ему очень пригодится и в то же самое время, наверняка, будет мешать им и их ощущению уединённости. Их только формирующемуся и неокрепшему ощущению общности, единения, восстановления. К тому же он не уверен, как Себастиан будет сейчас и вообще взаимодействовать с его близнецом. Видимо, настаёт время узнать ещё и это.

   - Надо открыть, - негромко озвучивает Джеймс очевидное, осторожно выпрямляя брата и помогая ему снова облокотиться о бортик ванной.

   Стирает бегущую по его щеке слезу и на несколько мгновений задерживает коснувшуюся лица Джима руку. Он очень отчётливо понимает, что всё, что происходит сейчас, всё то, как оно происходит сейчас – это скорее исключение из правил. Нежность, осторожность и трепетность, с которой он сейчас ощущает близнеца и хочет его касаться, всё это - ситуативно и имеет такую ценность лишь здесь и сейчас. Потому что то, что между ними всё же, видимо, есть, это искры, молнии и тремор в пальцах, симметричные синяки и порезы на теле, удавка на шее, острая, как бритва, грань.

   Он же диссоциальное чудовище, социопат – этот диагноз ему поставили одним из первых, очень быстро уловив, что Джеймс испытывает трудности в формировании привязанностей и филигранно, очень точно и умело отыгрывает большую часть требуемых и ожидаемых от него эмоций. Хорошо это или плохо, но никто тогда отчего-то не догадался хотя бы взглянуть в сторону его брата-близнеца, чтобы увидеть одну простую истину. Все его возможные привязанности на годы и десятилетия вперёд просто перетянул на себя он, не оставив ничему подобному более места.

   Только в коридоре Мориарти-младший вспоминает, что он без футболки и, скорее всего, перемазан кровью. Но всё это Себастиан Моран уже так или иначе видел, а уж кровью его и подавно не напугать. Так что Джеймс исключительно для порядку сморит в глазок, а потом, на секунду задержав дыхание, открывает двери своему бывшему снайперу, правой руке, телохранителю.. другу.

   - Он жив? – сразу и достаточно резко спрашивает Моран. Фраза слишком короткая и по его тону, да и по виду не понять, какой вариант ответа устроил бы его больше.

   Брюнет коротко кивает и отступает назад, когда как полковник делает шаг внутрь и молча смотрит на своего шефа и подопечного примерно три удара сердца. Потом опускает на пол свою рабочую сумку, в которой обычно таскает набор оружия разной степени летальности, кладёт на неё мотоциклетный шлем и, бережно взяв брюнета за подбородок, заставляет его задрать к свету голову. Раз первая проблема практически отпала, можно приступить к обработке второй.

   - Как давно был приступ? – уже чуть мягче и немного по-деловому осведомляется Себастиан, поворачивая голову Джеймса за подбородок то в одну сторону, то в другую.

   Мориарти смотрит на него почти восторженно – он давно перестал даже пытаться понять, как Морану удаётся столь безошибочно определить наличие у него приступа по одним только глазам. Периодически у него, разумеется, возникает сомнение на этот счёт, и он думает, что Сэб просто слишком хорошо его выучил и элементарно берёт на понт. А Джеймс и не сопротивляется, подыгрывая и впитывая, полностью принимая этот своеобразный вид заботы. Почему-то Морану не всё равно, и в окружившей его атмосфере отсутствия опоры для самоопределения, Мориарти каким-то образом научился это ценить.

   - Час, может быть, полтора-два назад, - послушно отзывается он, не пытаясь юлить или отводить взгляд. Рыжий снайпер заслужил от него хотя бы капельку честности, пусть и так запоздало.

   - И ты не делал укол, - он не спрашивает, а констатирует факт.

   Голос звучит мягко, хоть и не без оттенков строгости и где-то совсем далеко на фоне – разочарования и досады. Себастиан Моран – не самый чувственный и открытый в эмоциональном плане человек. По большому счёту, ещё пару лет назад Джеймс ни за что бы не назвал его вообще эмоциональным. И, может, даже не назвал бы человеком. Конечно, полковник всегда восхищал его своей эффективностью и своеобразной уникальностью, но лишь как превосходный инструмент, образчик искусства. И Моран, будучи всё же личностью неглупой, безошибочно это чувствовал и вёл себя соответствующе, поддерживая образ. Вплоть до того момента, как всё рухнуло. Когда для всей страны, всего мира Мориарти застрелился на крыше, когда империя на тонких нитях дрогнула и Сеть рухнула, оборвалась.

   Они оба в одночасье сменили не только статус с "жив" на "мёртв", но и категорию, растеряв все прежние свойства, мимикрировав.

   Джеймс высвобождает подбородок из длинных пальцев отставного военного и отрицательно мотает головой. Он не будет добавлять или уточнять, что укол он не сделал, потому что Джим спрятал от него лекарство – между полковником и его близнецом и так существует определённая доля напряжения. К тому же, на данном этапе это уже не имеет важности и смысла.

   - Но и приступ вы купировали, - Моран опускает руку, продолжая вглядываться в карие глаза шефа.

   Ирландец в ответ только ведёт плечом – до этого момента он не был уверен, что чернота отступила, выпустив его окончательно из своих когтей. Он ожидал её возвращения в любой момент, не позволяя себе отвлечься или расслабиться. Это было тяжело и в любой другой момент не было бы возможно – в последние годы он чаще отдавался ей полностью, пуская эти состояния на самотёк. А мнению снайпера он доверяет более чем.

   - Выходит, - как-то слишком мягко и без идентифицируемого выражения медленно произносит Себастиан, - он – твой природный рисперидон..

  Джеймс едва заметно хмурится и молчит, виновато глядя на Себастиана.

   Тот очень долго и самоотверженно пытался стать для него чем-то таким. Пытался сдерживать терзающую ирландца дрянь, отгонять её, быть для него своеобразным щитом. Он заботился о нём, выхаживал, кормил и приводил в порядок. Мориарти же в ответ лишь продолжал с удвоенной силой цепляться за своё состояние, пролонгируя и ухудшая его, неизбежно и профессионально превращая их и без того несладкую жизнь в кромешный ад. И вот тут внезапно, после трёхгодичного перерыва и отдыха появляется кто-то третий. Какой-то непонятно откуда взявшийся брат-близнец, и у него в одночасье получается всё.

- Если мне везёт.. – после некоторой заминки то ли соглашается, то ли уточняет ирландец, опуская глаза.

   Моран стягивает плотную кожаную куртку и кивком головы просит проводить его к источнику всех их многолетних проблем. Джим – второй Мориарти – всё ещё сидит на полу возле ванны и, не говоря ни слова, смотрит на них двоих как будто бы чуть обижено снизу вверх. Себастиан запинается лишь на секунду, но потом мотает головой.

   Это какое-то хреново дежа вю. Он всё это уже проходил и даже не единожды. Они действительно так похожи, что на мгновение ему кажется, что это просто плохая шутка, что его босс просто стал плох на столько, что повторил весь процесс. Да и он сам хорош – от общения с его безумием, от слишком частого и близкого нахождения рядом с этой воющей чёрной дырой, его рассудок тоже повредился, и вот теперь он видит это. Точно так же заплутав в укромных закоулках собственного сознания, без надежды обрести спасение и увидеть верный путь.

   Потом он коротко глядит на Джеймса и опускается одно колено перед старшим, чтобы рассмотреть поближе перевязанную руку. Фронт работ в целом не так страшен – привести в порядок ванную, разобраться с этими двумя калеками и, возможно, всё снова сможет войти в норму. Весьма своеобразную. Кардинально новую норму навсегда изменившейся реальности.

   Двое.

   Но ведь когда-то были времена, когда они, почти наверняка жили где-то вместе. У него же самого, пусть и телохранителя, но была своя отдельная квартира. И о двойственности натуры Мориарти он каким-то непостижимым образом даже не подозревал. Было ли это время лучше? Идеальнее? Чего бы он хотел больше – никогда не знать, что Мориарти двое, и чтобы Джеймс так ему и лгал или же вот это – оказаться официально третьим лишним, застряв между молотом и наковальней?

   Удостоверившись в том, что в повязке его всё устраивает и, по крайней мере, на первое время кровь в достаточной мере остановлена, полковник легко, словно бы тот ничего не весит, подхватывает Мориарти-старшего с пола и снова кивает младшему, чтобы тот отвёл его в спальню. На месте уже настаёт его черёд ненадолго запнуться и растеряться – за всё своё время здесь как-то так вышло, что он и не был у Джима в спальне. Осознание этого простого факта резко и болезненно проходится по всем органам чувств, как острый край листа неожиданно, но эффектно разрезает кожу на пальце.

   Сжав кулаки и на мгновение крепко зажмурившись, он проходит к окну и отдёргивает шторы, впуская в укрытую мраком комнату немного света. Находиться здесь ему странно, непривычно, и отдаёт целым спектром всех ранее испытываемых и даже неизвестных ему чувств. Неуместный. Лишний. Чужой. Ошибшийся дверью.

   - Джим, - тихонько окликает его Моран – ему нужно, чтобы ирландец откинул одеяло, и тогда он сам сможет уложить их сегодняшнего подопечного в кровать.

   Имя не то, но Джеймс реагирует скорее на голос и интонации. Его рассудок за прошедшие годы удивительным образом привык слышать Себастиана и отзываться. Без слов уловив смысл просьбы, он расстилает постель и отходит в сторону, предоставляя полковнику пространство для манёвра.

   Уложив одного ирландца, полковник поворачивается ко второму и хмуро вглядывается в столь знакомые черты. Он почти безошибочно считывает с них все те мысли, что терзают его некогда шефа, поэтому просто подходит к нему и тянет за покалеченную руку, чтобы получше рассмотреть. Его надо отвлечь, разбавить, заставить все эти ощущения раствориться в других впечатлениях и мыслях. И продырявленная ладонь в полной мере тому способствует.

   - Творю руку тоже надо обработать, - констатирует Моран, беря Мориарти-младшего за плечи и чуть встряхивая. – Но сперва надо закончить с ним. Ты меня слышишь? – Получив утвердительный кивок, он продолжает. – Принеси из коридора сумку.

   Проводив Джеймса взглядом, Себастиан подходит ко второму брату и садится рядом на кровать. Сморит ещё более хмуро, почти сердито. Оценивающе и осуждающе.

   - Я догадывался, что вы оба чокнутые, - негромко начинает он, - не может один быть настолько поехавший, а второй абсолютно нормальный. – Замолкнув, отставной военный с пару секунд просто смотрит на Джима. Разглядывает его такое знакомое и вместе с тем поразительно чужое лицо и пытается хоть что-то в нём понять. Каков он? Зачем всё это делает? Есть ли у него какие-то мотивы, в отличии от заблудившегося в самом себе Джеймса, кое как державшегося на плаву. Как он мог бросить брата и можно ли на самом деле теперь доверить его ему? Впрочем, времени у него не так много, потому как шеф ушёл не так уж далеко. – Это ведь ты его заставил прокрутить тебе руку. Чего ты добиваешься?
[AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA][SGN]. . . . . . .
You might need some honest words to heal
You might need some honest words
So I'll say them..
Oh Lord knows why..
__
Cause I'm Made
Of The Same
As You're Made[/SGN]

.
   Этот Мориарти подаётся вперёд и почти шипит ему в лицо. Возможно, ему кажется, что он делает это быстро и звучит угрожающе, но на самом деле даже движения его заторможены, да и внешний сильно потрёпанный вид не способствует этому впечатлению. Поэтому Моран и не выдерживает – будь на том футболка, он бы схватил Джима за грудки, но за неимением оной приходится вцепиться ему в горло.

   Себастиан хватает и сдавливает его шею несильно, но в достаточной степени, чтобы чётко дать понять свою позицию и намерения – если бы не Джеймс... Полковник смотрит на него с ненавистью совсем другого оттенка и характера. В этой нет искр, игры и связи – в ней решимость и обещание, в ней – настоящее желание сдавить пальцы и отправить невесть откуда выпавшего на его голову двойника его Джима на тот свет. У него нет никакой привязанности, никаких внутренних сдерживающих факторов, никаких тормозов – только одно лишь слово того, кого он все эти годы так отчаянно и самозабвенно защищал. Только это и уже его собственное понимание, что убив эту падаль, он, скорее всего убьёт их двоих.

   - Где ты был со своей верностью, когда он разваливался на части, как замок из высохшего песка.. Джим? – вдруг заговаривает снайпер, и если прошлый раз это имя из его уст звучало совсем иначе – с какими-то едва уловимыми оттенками заботы и бережности, - в этот же он будто выплёвывает его старшему Мориарти в лицо. – Он уже сказал тебе, сколько ему осталось? Сколько продлится это твоё "теперь"?

-х-

   В коридоре царит полумрак, а голоса из спальни кажутся приглушёнными. Но Джеймс и не старается в них вслушиваться – он с некоторой долей с трудом пробивающегося сквозь текущий спектр всех его ощущений удивления вдруг понимает, что верит Себастиану. Верит на столько, чтобы не просто доверить свою жизнь, но и оставить его наедине с Джимом после всего произошедшего и знать, что Моран не открутит ему голову. Он готов доверить ему Джима. Это чувство очень необычно, и Джеймс почти тонет в нём, пока не находит на полу огромную моранову сумку и не приподнимает с неё мотоциклетный шлем.

   Взгляд цепляется за рисунок на нём, и брюнет почти бессознательно прибавляет освещения, чтобы получше тот разглядеть. Рисунок оказывается математической стилизацией изображения тигра, выполненной из геометрических фигур и графиков уравнений – одна из тех вещей, что он намалевал во время своих сеансов арт-терапии на их кухне в перерывах между срывами. Выходит, Себастиан не просто сохранил его, но и перенёс в итоге на свой шлем. В цвете. Бывший криминальный консультант так и стоит несколько мгновений, поражённый и впечатлённый, разглядывая преобразившуюся картинку и пытаясь разобраться в том спектре ощущений, что она вызвала.

   Наверное, впервые в жизни он действительно что-то создал. Что-то не разрушительное, что-то не несущее в себе никакой цели и не имеющее технического назначения. Что-то такое, что кто-то потом взял и оставил себе. Просто так, без слов, без напоминаний, без просьб и навязывания. Бастиан молча украсил его рисунком не что-нибудь, а свой мотоциклетный шлем...

   Это совершенно не укладывается в голове, а потому Джеймс просто держит его обеими руками и улыбается уголками рта, чуть наклоняя голову и касаясь пластиком лба. Затем откладывает средство защиты в сторону, вешает массивную кожанку полковника в шкаф и с видимым усилием берётся за сумку. Одному Богу, пожалуй, известно, чего в ней снайпер с собой натащил.

-х-

   И всё же когда он возвращается в спальню, картинка ему открывается не самая радужная, а слух остро цепляется за отзвуки последних фраз.

   - Сэб.. – чуть укоризненно тихонько произносит Джеймс, стоя почти в самом дверном проёме, но в голосе его звучит невысказанный вопрос "Ну зачем это? Зачем так?"

   Моран отпускает старшего близнеца и почти сразу теряет к нему всяческий интерес, поднимаясь с кровати и подходя к младшему, чтобы принять из его рук сумку и заглянуть в глаза.

   - Мы обсуждали с тобой это тысячу и один раз, - чуть устало, раздражённо и совсем немного капризно продолжает брюнет, выпуская из рук лямку, - Уолтерс сказал – если сохранится динамика и частота. А мы и так сократили с тобой их количество. К тому же – и ты это прекрасно знаешь – они всегда озвучивают тебе самый неблагоприятный прогноз!

   - Знаю, - полковник забирает свою ношу и отставляет в сторону, ближе к кровати, а сам снова поворачивается к Мориарти и осторожно берёт его за плечи, чуть встряхивая. – Вот только я давно заметил, что в твоём случае всегда срабатывает именно это. Ты так отчаянно стараешься, что вся твоя жизнь, Джим – один сплошной неблагоприятный прогноз.

   Себастиан старается звучать мягко, старается дать Мориарти понять, что всё-таки он не один и давным-давно пора перестать так упорно сопротивляться и осознать наконец, что он может быть тоже кому-то дорог. А ещё это странно – разговаривать с ним и постоянно ощущать ещё чьё-то присутствие, кого-то третьего, сверлящего его спину жгучим взглядом таких же карих, как джимовы, глаз. Когда-нибудь, может быть, он привыкнет. Он очень надеется, что Мориарти – оба Мориарти – дадут ему время, дадут ему такую возможность и шанс. Привыкнуть к этой двойственности, привыкнуть к их именам. И этот липкий и тонкий страх, что поселился где-то внутри с того момента в Подземке, - что от него избавятся, что его выбросят, что он всё же лишится присутствия несносного ирландца в своей жизни – имеет, как и он сам, двойственную природу.
   
   - Сколько приступов у тебя было за то время, что ты здесь? – негромко спрашивает Моран.

   - Два или три, - пожимает плечами Джеймс, сбрасывая руки Себастиана и отворачиваясь, а затем отходя чуть в сторону. Ему неприятно об этом говорить – вообще и тем более при брате.

   - Два или три, - эхом отзывается снайпер и оборачивается на Джима, глядя укоризненно. – С ним и всё равно два или три.

   - Оно не может пройти так быстро! – младший Мориарти резко повышает голос и почти срывается на крик, оборачиваясь к ним обоим и всплеснув руками. "Оно не пройдёт никогда", - вторит ему внутренний голос, от звучания которого весь мимолётный пыл и блеск глаз, вся секундой назад вспыхнувшая злость улетучиваются, словно бы их и не было. Он опускает руки и смотрит на них обоих вновь потухшими глазами, в который раз почему-то чувствуя себя виноватым.

   - Я сейчас перевяжу твою ладонь, - после сорокасекундной тишины и замешательства рискует произнести Себастиан.

   Маленькая запинка, а потом он получает в ответ кивок, и Джеймс молча садится на край кровати со свободной стороны, а полковник раскрывает сумку. И первое, что он извлекает из неё – небольшой ярко-синий изотермический контейнер с цифровым индикатором на боку. Джеймс безошибочно узнаёт эту штуку, потому что уже видел её дома – в тот раз, когда он сам прокрутил собственную ладонь, именно в таких вызванный Себастианом доктор привёз им кровь для переливания. Видимо, эта будет из той же партии, раз она подошла ему, значит, подойдёт и брату.

   - Не дёргаяйся, - коротко говорит он Джиму и достаёт вату, спирт и уже знакомый им всем набор для инъекций, из которого ему сейчас особенно пригодится жгут и та самая игла-бабочка для попадания в вену.

   Пара минут, пара таких же коротких указаний-приказов и вот уже красная кровяная нить бежит из пакета по трубочкам и старшему Мориарти в руку, чтобы восполнить серьёзно нарушенный им сегодня кровоток.

   - Уж извини, стойку не взял, - бормочет полковник Моран, привстаёт и укладывает пакет с донорской кровью на широкую спинку кровати прямо у Джима над головой. Затем достаёт полулитровую бутылку воды, откручивает крышку и протягивает ему. – Тебе надо восполнять потерю жидкости и много пить.

   Ещё две бутылки он ставит рядом с тумбочкой на пол. Не то чтобы он считал, что и в их доме мало воды, но проще было закинуть пару бутылей в сумку при сборах, чем постоянно скакать за стаканами здесь ли гонять за ними наверняка находящегося не совсем в себе после произошедшего Джеймса. А ещё – колокольчик. Себастиан извлекает из небольшого кармана в сумке серебристый колокольчик и ставит на тумбочку. Мориарти-младший хорошо помнит и этот небольшой предмет – он нужен был для того, чтобы не кричать через всю квартиру, если что-то понадобится, а взять и позвонить, ведь первое время после всей процедуры достаточно тяжело бывает ходить.

   Достав из своей огромной сумки ещё один свёрток, полковник отодвигает её ногой к дальней стене, а сам оборачивается на Джеймса.

   - Теперь ты, - говорит он так же коротко и без выражения, тоном, не терпящим и не предполагающим даже никаких возражений. Встаёт и выходит из комнаты, направляясь на кухню. – Нам надо поговорить.

   - Прости.. – едва слышно роняет Джеймс, избегая взгляда Джима и встаёт вслед за Мораном.

   Он и сам, пожалуй, толком не знает, за что именно сейчас извиняется.

   То ли за то, что позвал полковника – тот молчаливый вопрос из ванны всё ещё отдаётся эхом в его голове. Ты что, позвал его сюда? – как удар хлыстом, от которого у младшего внутри всё сжалось и скукожилось. В самом деле, что могло бы быть хуже, чем позвать Себастиана Морана в их квартиру, нарушая уединение... Впрочем. так было бы раньше. Эта же квартира даже не была их.
   А полковник был ему нужен, и не только потому что за последние годы Джеймс слишком привык к его присутствию и помощи, но и потому что элементарно не был уверен в чистоте собственного сознания, да и вряд ли бы полноценно справился с приведением всего в порядок, орудуя только одной рукой.

   То ли за то, что был вынужден сейчас снова уйти. Пусть и ненадолго, но оставить его одного со своей продырявленной ладонью и всеми впечатлениями последнего получаса.

   На кухне уже горит яркий свет и из крана бежит вода. На столе разложено полотенце, бинты, антисептики и ещё куча и куча всего, а рядом стоит стакан и лежит таблетка – Джеймс уверен – банального анальгина. Снайпер тянет его за повреждённую руку к раковине и заливает её перекисью, затем подносит ближе к свету, берёт со стола скальпель и, бросив на подопечного многозначительный взгляд, делает на ране надрез.

   Джеймс даже не дёргается. Только резко выпрямляется и втягивает ноздрями воздух, закрывая глаза. Конечно, ему больно, конечно, это ещё и слегка неожиданно, но в целом... В целом эта боль ещё ли уже находится в том диапазоне, который он привык терпеть. Но он открывает чуть подёрнувшиеся поволокой глаза и глубоко дышит ртом, вцепляется пальцами второй руки в морановы мышцы, когда тот чуть раздвигает края раны и выпускает собравшийся под едва стянувшейся кожей желтоватый гной.

   - Если ты не прекратишь это и не дашь руке зажить, это сепсис и ампутация, - тихо-тихо и чуть грозно всё же произносит Себастиан. Он и сам давно перестал понимать, как терпит это всё и сколько ещё сможет выдержать. А самое главное - зачем? Если самому Джиму.. нет Джеймсу всё это время оно не было нужно, то сколько это желание на двоих может заменять он?

   - Я старался её почти не трогать, - чуть ли не шёпотом отзывается Мориарти, разглядывая рыжую макушку склонившегося над его рукой снайпера.

   - Я давал тебе антибиотики. Ты их пил? – следует сразу за этой репликой вопрос, а потом Моран поднимает на него свои чистые голубые глаза, и брюнет автоматически отвечает искренне – мотает головой в знак того, что нет. – Вот и результат.

   Полковник сажает его за стол, укладывает на полотенце незначительно, но всё же кровоточащую руку, разбирает дополнительные инструменты, открывает крышки тюбиков и раскладывает бинт, а потом моет и тщательно отдельным полотенцем вытирает свои собственные руки. Садится напротив и снова берёт ладонь Мориарти.

   Джиму всегда нравился этот процесс – ощущать чужое живое тепло и кожу. Пальцы Морана, скользящие по его запястью, тыльной стороне ладони и по ней самой, колкие прикосновения, мягкие нажатия, редкая грубая сила и невозможная аккуратность. И в довершение всего – его дыхание на воспалённой коже и внимательный, цепкий, иногда тревожный и всегда сосредоточенный взгляд.

   - Можешь это сделать, - вдруг нарушает привычно висящее между ними в такие моменты молчание Себастиан, не поднимая головы и не отвлекаясь от процесса. – Я не укушу.

   - Что - это? – настороженно и чуть резко спрашивает Джеймс, инстинктивно внутренне подбираясь и даже подтягивая ноги.

   - Потрогать волосы, - чуть улыбается снайпер, немного сожалея, что отказывает себе в таком красочном зрелище – Мориарти, которого застали врасплох – только ради того, чтобы дополнительно не смущать его своим взглядом.

   Ирландец замирает на месте, вытаращив на своего телохранителя глаза и отчаянно борясь с желанием отдёрнуть руку. Откуда он знает? Как может знать? Почему и зачем сейчас вдруг решает сказать это? Неужели появление Джима в этом уравнении так отражается на их взаимодействии? К чему это всё? Слишком много вопросов, ответы на которые просто так не найти, а пока Джеймс лишь вспоминает изображение тигра на шлеме и все те разы, когда он действительно хотел зарыться пальцами в эти рыжие пряди, чтобы посмотреть на реакцию их хозяина, чтобы посмотреть на свою, чтобы хоть что-то почувствовать, помимо вечно гудящей внутри пустоты.

   Волосы у Морана неожиданно шелковистые и приятные на ощупь – Мориарти почему-то всегда думал, что те будут жёсткими, как солома, цвет которой они напоминают, и даже, наверное, пахнуть так же. Но всё оказывается иначе, и он даже зарывается пальцами глубже, чуть сжимая пряди и слегка царапая ногтями кожу. Погладить тигра кто же откажется?

   Увлёкшись этим своеобразным занятием, он не замечает, как процедура перевязки подходит к концу, и Себастиан наконец поднимает на него глаза. Джеймс от неожиданности чуть вздрагивает и почти отдёргивает руку, сбрасывая эту завороженность.

   - Я уберу здесь всё и почищу ванну, - нарушает слегка неловкое молчание полковник, вставая из-за стола. – А потом приготовлю ужин – двум калекам вряд ли это будет под силу. Будь с.. братом. В своё время я от тебя почти не отходил.

   - Сэб.. – Мориарти в ответ непонимающе хмурится. – Почему ты всё это делаешь?

   В ответ отставной военный кладёт ему руку на плечо и притягивает ближе, чтобы обнять, как всегда это делал в моменты его слабости, смятения и смущения. А ирландец и не сопротивляется, озадаченный, но всё же привычный к похожему порядку вещей.

   - Самое близкое, что у тебя есть к понятию друга, помнишь? – неторопливо проговаривает Моран, взъерошиваю Джеймсу волосы, а потом отпускает. – Иди.

   И в этот раз Мориарти даже отвечает, коротко, но всё же обнимая этого странного человека, ощутимо и крепче, чем все разы до этого. Уже хотя бы за тот рисунок на шлеме, за то, что он привёз кровь для Джима и теперь, кажется, собирается заботиться о них обоих.

-х-

   В спальне у брата гораздо более темно и даже немного душно. Джеймс тормозит возле самого дверного проёма, остро ощущаю внутреннюю заминку и дискомфорт – войти снова в эту комнату ему немного тяжело и странно. Но он всё же переступает порог и, всё так же стараясь не смотреть на близнеца, проходит к окну и приоткрывает форточку. А потом присаживается на кровать в районе братовых ног и задумчиво смотрит в пол, уложив руку тому на укрытую одеялом лодыжку.

   Он думает о том, что же делать. Решает в уме невыносимо сложную задачку – как дальше быть? Большой палец лежащей на одеяле руки медленно поглаживает через ткань ногу брата, а в голове вьётся клубами отчаянная пустота. Кто он здесь? Каков его статус? Может ли он лечь рядом? И если да, то как – на одеяло или под него, ближе к Джиму? Или просто сидеть на противоположном краю в тишине?

   Опустив на колени глаза, Джеймс понимает, что всё ещё в залитых теперь уже изрядно запёкшейся кровью джинсах и неплохо бы во что-то переодеться. Вот только других своих вещей у него с собой нет. Поэтому он решается встать так же молча и подходит к одному из шкафов. Ему просто даже интересно – сможет ли он угадать, где у Джима лежат домашние брюки – при условии, конечно, что те у него ещё как минимум одни есть.

   Закрыв на пару секунд глаза и вслушавшись в тишину, он открывает всё-таки на авось один ящик.

[AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA][SGN]. . . . . . .
You might need some honest words to heal
You might need some honest words
So I'll say them..
Oh Lord knows why..
__
Cause I'm Made
Of The Same
As You're Made[/SGN]