.
С секунду-другую Моран не мигая смотрит в горящие глаза дубля Мориарти и молчит, позволяя тому сминать ворот своей куртки. А потом резким движением легко скидывает его руки и подавшись вперёд опрокидывает спиной на сидение, едва не приложив о него затылком. Одной рукой так же хватает ворот теперь уже его куртки, а второй ощутимо сдавливает Джиму горло, практически усаживаясь на него сверху.
Ещё присутствующие в вагоне немногочисленные люди обеспокоенно переглядываются между собой и суетливо продвигаются ближе к выходам, чтобы на ближайшей остановке оказаться как можно дальше от подозрительной троицы. Никому не хочется ввязываться ни во что. Современной общество толерантно, но по сути своей безразлично и боится всего.
- Пулю в лоб надо заслужить, Джим Мориарти, - почти шипит ему в лицо Себастиан. - Это красивый и быстрый, почти безболезненный способ покинуть этот мир. Пуля в лоб это избавление, которого ты не получишь. Ни от меня, ни от одного человека в этой стране, способного держать в руках огнестрел.
Это и угроза и вместе с тем обещание. Полковник замолкает на мгновение, гневно разглядывая лицо второго близнеца в такой непосредственной близости. Он ищет сходство, он ищет различия, он смотрит на всё то, что мог упустить. Ищет хоть что-то, какие-то ответы на собственные не вполне ясные вопросы. Видел ли он его раньше? На сколько они на самом деле похожи? Ведь близнецы частенько существенно отличаются. Такой же ли этот Джим чокнутый? Что за отношения между ними были? Кто они друг другу? Почему он сотворил с его, Себастиана Джимом то, что сотворил?
- Я мараю руки о твоего брата вот уже десять лет, - вновь заговаривает он и звучит всё так же гневно, всё так же сквозь зубы, с огромным трудом сдерживая всю ту злость и досаду, что буквально заставляют его кровь кипеть. - А о такую суку, как ты, почту за честь их испачкать.
- Моран, не смей... - вдруг звучит за его спиной тихий голос, больше напоминающий шелест осенней листвы под ногами, подхваченный ветром в этом гуле метро.
Пусть о его присутствии все забыли, но Джеймс Мориарти всё ещё здесь. Пусть не полностью из-за укола, но всё равно большей частью. Его голос звучит едва различимо, но Себастиан уже настолько привык всегда его слышать, специально выискивать в окружающей какофонии различных звуков, что тот въелся ему глубоко под кожу и стал неотъемлемой частью. Поэтому мышцы сами по себе, без особого участия снайпера, просто реагируют, и стискивающие горло старшего близнеца пальцы замирают. Но всё же пока не расцепляются совсем.
- Оставь его. Пожалуйста, Сэб, - говорит младший чуть громче, добавляя к тому негромкому приказу и просьбу. Потому что Себастиан заслужил хотя бы это.
И все трое замирают в этих позах ещё на несколько мучительно длинных, оглушённых движением поезда, его остановкой и раскрытием дверей секунд. Медикамент в крови Мориарти-младшего продолжает свой победный бег, затормаживая его восприятие, реакции, ощущения и эмоции. Оттого тот становится медленным и каким-то контуженным, отрешённым и немного апатичным. Зато это действительно почти проходит. Почти как полковник и обещал. Почти.
Но боль уже не выжигает его изнутри столь абсолютно, лишь что-то в области, где у всех обычных людей располагается сердце, всё ещё тлеет, тянет и ноет застарелой незатянувшейся раной.
- Ты просил одну причину, чтобы оставить его в живых, - произносит Джеймс вязким и бесцветным, уставшим и почти обречённым голосом человека, который внезапно что-то понял или наконец - после долгой и мучительной борьбы - признал. И уже ничего не может с этим поделать. - Вот тебе сто и одна. Я люблю его.
О, это чёртово слово.
Любовь - фактически из той же оперы, что и Прощение. Мориарти не умеют ни того, ни другого. Любить для них, как и прощать, это что-то запредельное. Пустое. Бессмысленное. Понятие, не содержащее в себе ровным счётом ни-че-го.
Но Джеймс много думал о брате. Долгими пустыми ночами в белизне больниц, одинокими днями и вечерами дома, в детстве, и потом, потом, потом. Он думал о нём и дне Лебедя. О самом созвездии, о тех минутах, о холоде скальпеля, о терпкости, липкости и теплоте джимовой крови, о том, почему. Почему он это сделал? Почему поцеловал его? Почему позволил этому случиться? Почему на груди? Почему созвездие? Почему Лебедь?
Потому что лебеди формируют моногамные пары.
Потому что Джим. На фоне всего остального - Скуки, непринадлежности, ненормальности, отрешённости, удушающей обыденности и пустоты - Джим был для него всем. Константой, якорем, золотой нитью в кромешной тьме. Под налётом зависти, злости и ненависти за всё то, чего он был лишён, за все эти взгляды, за лёд и колкость его глаз, за резкость его слов и разрушительность прикосновений, за непохожесть при всей идентичности, за отстранённость при всём магнетизме, за то, что он постоянно был вынужден бороться с Джимом, с его отношением, его сопротивлением и самим собой. За всем этим негативом, где-то совсем-совсем глубоко, на базисном уровне... Брат и был для него всем этим понятием.
Достаточно было лишь один раз абстрагироваться от самого себя и вывести гипотезу. А потом отпустить собственное сознание, отбросить свои личные оковы, наличие которых он всегда яростно отрицал, но носил с собой тем не менее. И всё становилось очевидно и ясно как божий день. Он действительно именно любил Джима. Так сильно, что это почти убило его.
- Ты не любишь его, ты болен им, - меж тем резко возражает ему Себастиан Моран, всё ещё придавливающий его брата к сиденью вагона коленом.
- Разве это не суть одно? - почти резонно отзывается Джеймс, глядя в пустоту перед собой и чуть удивлённо, хоть и медленно поднимая брови.
Полковник молчит, потому что не знает, что ответить - он сам в вопросах всей это романтической и не очень дури совсем не эксперт. Его собственные семейные отношения далеки от идеальных, далеки от нормальных и вообще от всего, что можно, весьма далеки. Он только рад, что от изначально большого наследия фамилии Моран у него осталась только она сама. И, разумеется, понятия не имеет, каково это, когда тебя фактически всегда два. А потом всё резко и катастрофически обрывается.
И снова он ощущает этот укол злости, и опускает на зажатого в его руке второго Мориарти глаза. Пальцы на горле близнеца чуть сжимаются, но всё же не на столько, чтобы принести хоть сколько-нибудь ощутимый вред.
- Он бросил тебя, - глухо звучит в вагоне подземки последний довод полковника, пока он неотрывно смотрит в такие знакомые, но такие другие карие глаза.
- Чёрт возьми, Сэб, - искусственно и почти насильно лишённый теперь возможности заскулить или заплакать, невыносимо тяжело вздыхает за его спиной Джеймс. - Неужели ты думаешь, что я не заметил?
Моран стискивает зубы так, что у него на щеках ходят желваки. Он хмурится и едва не рычит, потому что из-за этой мелкой гадины в его руках ему приходится делать его Джиму ещё больней. Потому что он при всём желании не может защитить и уберечь своего Джима от этого. И немного, возможно, самую малость - потому что с появлением этого он сам теперь отойдёт на второй план.
- Ты другой, - полковник вновь обращается к своей проблеме и конкуренту. - Я по глазам вижу - ты нормальный. Беречь его было твоей обязанностью, маленькая ты эгоистичная дрянь.
Быть может, Джеймс и запретил ему что-то делать с братом, но про словесные оскорбления он ничего не говорил. Моран встаёт с колена, возвышаясь над Мориарти-старшим и наконец отпускает его горло, зато тащит вверх за грудки, поднимая с сидения, а потом хватает освободившейся рукой за волосы и подтаскивает почти вплотную к младшему.
- А вместо этого посмотри, что ты сделал, - Себастиан встряхивает его за плечо и оттягивает назад чёрные пряди, заставляя смотреть брату в его мутные из-за исчезнувшего блеска и разливающегося по венам нейролептика, пустые, потухшие глаза. - Смотри. Надеюсь, ты хотя бы доволен.
Джеймс не смотрит на брата в ответ. Он не вполне натурально и осознанно хмурится, осуждающе глядя на Морана снизу вверх. Какой-то частью сознания он даже понимает, что происходит. Ещё какой-то практически благодарен за то, что снайпер за него вступился. Именно вступился и жаждет наказать Джима за то, как тот с ним поступил. Это ощущение ново и незнакомо, потому что оно личное. Не продиктованное требованиями профессии и статуса. Потому что сам Джеймс его об этом не просил. И он запомнит это, запомнит на всю жизнь, обязательно. И обязательно Себастиана потом поблагодарит. Позже, когда его кровь не будет отравлена. Когда он сможет снова соображать сам. Когда они будут вдвоём.
А пока что..
- Джима могу трогать только я.. - короткий и едва уловимый, очень грустный, почти издевающийся над самим собой смешок. Фраза из прошлого, правило примерно оттуда же - из далёких, глубоких, словно бы уже и вовсе даже не реальных, а каких-то вымышленных, привидевшихся ему миров. Он поднимает свою перебинтованную руку и осторожно и плавно проходится ей по волосам брата, выпутывая из них грубые и цепкие пальцы своего телохранителя, добавляя затем на удивление мягко, хоть и обречённо. - Отпусти его, Сэб.
Джим и сам не знает, к кому именно относится эта мягкость.
К брату? Чтобы смягчить грубость полковника и его неосторожное отношение к нему. Или чтобы каким-то образом извиниться за то, что не вступился раньше. Как это было раньше. Миллионы, миллиарды, триллионы световых лет назад, совсем в другой реальности, между двумя совершенно другими людьми.
К Себастиану? Чтобы извиниться за всё вранье и молчание всех их совместных - неужели и правда? - десяти лет. Или за то, что снова, в который раз, вопреки логике и здравому смыслу - хотя, какое тот может иметь отношение к фамилии Мориарти? - он делает выбор не в пользу того, кто сохранял его, а в пользу того, кто разрушил.
Или, быть может, всё это одновременно и к ним обоим. А может, даже и самому себе.
- Не дай ему бог заставить меня жалеть об этом, - снайпер чуть медлит, но потом хмуро и неохотно всё же сдаётся, отступая на полшага и выпуская дубль Мориарти из своей хватки.
В ответ на это Джеймс лишь бросает на него короткий благодарный взгляд и совсем-совсем чуть-чуть улыбается самым уголком рта. Если Джим что-то такое выкинет, оно станет катастрофой для обоих, если не всех троих.
Несколько секунд младший молча разглядывает лицо брата и чуть склоняет голову на бок. Сейчас боли почти нет, остался лишь самый дальний её отголосок. Выбранный полковником Мораном нейролептик силён и хорош. Он отлично справляется с поставленной задачей, снимает симптоматику, делая существование Джеймса на какое-то время хоть чуточку, но легче. И вместе с тем он остаётся сильнейшим психическим лекарством, а использование таких никогда не проходит для организма бесследно, и никогда не лишено побочных сторон. Конкретно от этого может серьёзно сесть печень и развиться сахарный диабет, а само действие, блокируя и забирая у Джеймса его вечно воющую и грызущую его изнутри острыми зубами боль, оставляет его совсем пустым и бесчувственным, почти растением. Но Джим, кажется, сильнее даже этого, потому что ему всё равно нестерпимо грустно, а по щеке очень медленно, но всё же ползёт одинокая слеза.
- После всего, что ты видел... Всё ещё хочешь остаться?
[AVA]http://s2.uploads.ru/dsy2v.png[/AVA]
[SGN]
Wherever we fall with all that’s shattered around
The broken glass will surely follow.
And when we hit the ground all that keeps raining down
Is all the glass we couldn’t swallow. | 
|
[/SGN]
Отредактировано James Moriarty (2016-07-19 16:24:06)
[/float] А потом время словно начинает двигаться какими-то квантовыми скачками – Джим вдруг понимает, что упустил тот момент, когда они вышли из вагона поезда и вместе с остальным потоком людей двинулись в сторону выхода из метро, к эскалаторам. Все, что он в состоянии чувствовать в этот момент – так это перманентное присутствие Джеймса, которое теплится где-то совсем рядом. И, стоя на эскалаторе – брат на одну ступеньку ниже – они вновь обнимаются, прижавшись друг к другу почти синхронно. Джим утыкается носом в макушку Джеймса, полной грудью вдыхая запах его волос – и чувствует, как брат осторожно поглаживает его по спине, словно он что-то хрупкое, готовое раствориться в воздухе в любую секунду.
[/float] За все это время они не произносят друг другу ни единого слова, словно боясь как-то неосторожно разрушить это хрупкое воссоединение. Хотя, по правде говоря, им никогда и не нужны были слова, чтобы понимать друг друга. А тем более сейчас их язык – это прикосновения, недостаток которых они пытаются судорожно восстановить, боясь отцепиться друг от друга хотя бы на секунду. 
[/float] Глядя в небо несколько секунд, он затем зажмуривает глаза, все еще некоторое время продолжая видеть на внутренней стороне век мерцающие отблески цифр и математических знаков.
