[NIC]Jim Moriarty[/NIC]
[AVA]http://i.imgur.com/CS0uZKe.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

Чай в кружке уже порядком остыл – без сахара тот горчит на языке, но Джим будто бы этого и не замечает вовсе, слишком увлеченный поисками. Нет, не так – слишком раздраженный поисками, и это определение куда лучше описывает его состояние в данный момент. Закончив исследовать верхний ящик стола и не найдя среди всевозможных проводков, бумажек, огрызков карандашей, колпачков от ручек и другого крайне нужного хлама то, что было необходимо именно сейчас, он выпрямляется, задумчиво покусывая ноготь на большом пальце и стреляя глазами по комнате в попытке выцепить взглядом искомую вещь. В банке на подоконнике приглушенно квакает лягушка – квакает как-то то ли неодобрительно, то ли озадаченно, но Джим не слишком уж задумывается над предполагаемыми настроениями земноводного. Пока есть дела поважнее.

И куда он мог его деть? Или этот поганец его опять куда-то упер или… Ах, да, точно, и как только мог забыть!
Джим вытягивает из-под стола свою школьную сумку, роясь в кармашках. Роется сосредоточенно и скрупулезно, пока не находит то, что искал последние минут десять. Остро наточенный скальпель приятно холодит руку и отливает металлическим блеском в лучах апрельского солнца, прорывающихся в окно.

Эта идея пришла в его голову совершенно неожиданно. Катализатором послужило пассивное состояние ничегонеделания, от которого к третьему дню каникул уже хотелось лезть на стенку, лишь бы делать хоть что-то.
Найти лягушку не составило особого труда – после недавно прошедшего дождя те сами повылазили будто бы из-под земли. Одна из них очень удачно материализовалась прямо под ногами у Джима именно в тот момент, когда тот в очередной раз маялся от скуки – на каникулах было совершенно нечем заняться, и он чувствовал, как изнутри его почти в буквальном смысле разъедало какой-то противной заразой. Банальная скука, но в последнее и довольно-таки долгое время он ощущал это почти перманентно.
Джим подозревал, с чем это связано и когда именно началось – даже знал точную дату, да что там – точный час, когда жизнь сделала оглушительное сальто в воздухе, перевернув все с ног на голову. Каждый раз, когда он задумывался над этими событиями, то будто бы чувствовал, как в его сознании взрывается ярким светом сверхновая. Он мог проследить эту четкую границу, которая разделила его жизнь на «до» и «после» – он даже мог ощутить эту ее на ощупь, прочитать кончиками пальцев, как шрифт Брайля.
«Как прежде» уже никогда не будет. И о прежнем имени тоже можно благополучно забыть – он и так уже почти привык к новому, всячески примеряя то на разный лад. Оно звучнее, оно приятнее ощущается на языке, когда его произносишь, и, он готов поклясться, так же приятно на слух.

Пусть даже это имя и разделено на двоих.

На столе уже все давно разложено для предстоящего небольшого действа, и Джим натягивает заранее заготовленные латексные перчатки. Те ощущаются, как вторая кожа, но все равно непривычны – от них пахнет аптекой, и они поскрипывают едва слышно. Он вытаскивает лягушку из банки – Джим не может ощутить текстуру ее кожи, но та отчетливо холодная даже сквозь латекс. Не глядя, он нащупывает на столе булавку и зажимает голову лягушки, проводя острием и выискивая место будущего отверстия. Раз – и игла в голове земноводного. Центральная нервная система поражена, и, по идее, лягушка сейчас ничего не чувствует.
Джим прикалывает ее булавками за лапы к куску пенопласта – и вот лягушка лежит распятая. Она дышит. Она живая. И лежит. Но ничего не чувствует. Чужая беспомощность странным образом завораживает и интригует. 
На мгновение Джим представляет, что вместо лягушки на самом деле человек, и его тоже нужно препарировать... Он коротко облизывает губы и снова отпивает остывший чай, беря скальпель и склоняясь над столом. Холод металла коротко обжигает даже через латекс, но под пальцами скальпель вскоре нагревается.
Теперь следует сделать продольный надрез на шее лягушки, но так, чтобы не повредить органы...

Рука со скальпелем замирает в нескольких сантиметрах от жертвы и нервно дергается, когда дверь вдруг резко распахивается. Не меняя позы, Джим медленно выдыхает через нос и прикрывает глаза, считая до пяти. Не помогает.

– Если это ты, то лучше закрой дверь. С той стороны, – произносит он даже почти спокойно, но голос все равно едва заметно дребезжит нотками раздражения. Дверь закрывается, но вот шаги звучат вовсе не за ней, как бы отчаянно того ни хотелось. Джим цокает языком и удобнее перехватывает скальпель, поводя головой из стороны в сторону и хрустя шейными позвонками.
Нашел самое подходящее время, чтобы нарисоваться, смотрите-ка. И где только шлялся все это время?

Отредактировано Richard Brook (2016-02-24 18:46:14)

[NIC]Jim Moriarty[/NIC]
[AVA]http://i.imgur.com/CS0uZKe.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

Джим пытается абстрагироваться от всех внешних раздражителей. А, точнее, раздражителя, под ногами которого сейчас недовольно поскрипывают половицы; который чавкает жвачкой, и этот звук слышно даже с другого конца комнаты. Джим почти чувствует, как вокруг него дробится на части и идет трещинами тишина, которая царила до чужого бесцеремонного прихода.
Джим пытается абстрагироваться – это же легко, он уже давно приноровился отделять себя от остального мира, выстраивая высокую непробиваемую стену. Но, по крайней мере, для одного человека в этой вселенной не существует никаких преград, а те, что Джим скрупулезно выстраивает всякий раз, оказываются безнадежно сломлены, словно неустойчивый и шаткий карточный домик, обрушившийся от резкого порыва ветра.

Топ-топ. Скрип.

Джиму не нужно поворачивать голову, чтобы представить в своей голове образ незваного визитера. Тот и так почти все время маячит перед глазами, мелькает на периферии яркой вспышкой шаровой молнии. Джим затылком ощущает чужой взгляд, который почти осязаем на коже в этот самый момент. Он мог бы с легкостью разбить это зеркало, избавиться от своего отражения раз и навсегда и остаться одному среди бескрайней вселенной, которая непременно однажды прогнется под ним. Но в голову прорывается назойливое осознание того, что при всем желании он не способен сделать это. Не способен ударить кулаком по этому зеркалу, позволяя ломаным искривленным трещинам испещрить отражение. 
А отражение словно чувствует эту вседозволенность, раз за разом будто бы испытывая его на прочность.

Скрип-скрип. Топ.

Джим может уже почувствовать чужое дыхание за своей спиной, уловить едва заметный запах клубничной жвачки, от которого у него самого рот наполняется слюной. Он медленно выпрямляется, пальцами сжимая скальпель чуть сильнее, чем нужно, будто бы старательно удерживая себя от слишком импульсивного и необдуманного поступка – и слышит звук лопнувшего пузыря из жвачки. Джим лишь слегка морщится, но ничего не произносит – так и продолжает смотреть на лягушку, занеся над ней скальпель. В металлическом отражении он может различить мутное и искривленное изображение того, кто сейчас стоит у него за спиной.
Границы личного пространства рушатся с оглушительным треском, и Джим в который раз понимает, что в случае с этим человеком это самое пространство неминуемо всякий раз оказывается поделенным на двоих. Вместе с границами рушится и четко выверенный беспорядок на письменном столе – в него врывается стеклянная банка, врывается так же бесцеремонно, как и ее владелец, снося на своем пути все незначительные препятствия. Джим чертыхается сквозь зубы и торопливо подхватывает опрокинутую чашку, отставляя ее в сторону. И только после этого, наконец, оборачивается, чтобы посмотреть ему прямо в глаза.

Посмотреть Джеймсу прямо в глаза.

Он натыкается на чужой взгляд, который отчаянно вопит о чем-то – Джим удивляется, почему до сих пор не дребезжат оконные стекла, потому что его собственные барабанные перепонки почти не выдерживают этот уровень децибелов, что сквозит сейчас во взгляде напротив. Хочется зажать себе уши ладонями, но Джим знает, что это вряд ли поможет – это звучит у него в подкорке, бьется загнанной в силки птицей о черепную коробку. Бесполезно.
«Посмотрипосмотрипосмотри, ну что же ты ждешь, давай!» – он почти читает это в глазах Джеймса и слегка сощуривается в ответ. Выжидает. Обдумывает над тем, чтобы испытать это шаткое и неустойчивое терпение на прочность, прекрасно зная, чем могут быть чреваты эти проверки. Только вот собственный интерес постепенно сам разгорается ярким пламенем, и Джим решает не мучить ни себя, ни брата, хоть последнее довольно заманчиво. Как-нибудь в следующий раз.

Он фыркает себе под нос, отводя взгляд от Джеймса, и свободной рукой берет со стола банку, поднося ее на свет, чтобы рассмотреть получше. Латекс перчатки липнет к банке, а само стекло мутноватое, но все эти мелкие детали отходят на второй план, когда Джим, в конце концов, понимает, что находится внутри.

Точнее, кто.

Их копошение слишком оживленное и бойкое, чтобы лишать их одушевленности. Их пять, и каждый из них совершенно разный – кто-то абсолютно безобидный, как крестовик или сенокосец, кто-то, как золотопряд, внушает страх лишь своим внешним видом, но человеку он едва ли нанесет какой-либо вред. А вот паук-отшельник и каракурт – ребята посерьезнее. И если первый вводит в смятение своим каким-то даже поэтичным названием, то вот прозвище второго резкое и хлесткое, как раз под стать такому. Глаза загораются живым и неподдельным интересом – он даже задерживает дыхание, закусив губу, пока наблюдает за пауками, движения которых завораживают и приковывают взгляд. И где он только умудрился достать?

– Откуда? – спустя полминуты спрашивает, наконец, Джим, продолжая рассматривать занятное содержимое банки, осторожно ее поворачивая. – Не на нашем же заднем дворе ты их нашел, в самом-то деле, – вздернув бровь, хмыкает он, поворачивая голову, чтобы взглянуть на брата.

[NIC]Jim Moriarty[/NIC]
[AVA]http://i.imgur.com/CS0uZKe.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

Джеймс сбивчиво рассказывает о том, как раздобыл пауков, а затем вдруг смеется. Смеется так, что у любого человека непременно скрутило бы душу в тугой болезненный жгут от этого смеха. Но Джим далеко не любой человек. Он уже привык к этому, привык к тому, что иногда эмоции брата переливаются через край в самом прямом смысле и разъедают все кругом, как серная кислота. Он уже видел сотню раз, как Джеймса то и дело распирает от этих чувств и ощущений, и каждый раз он невольно засматривается на это, в то время как любой другой бы уже давно спешно отвел глаза, то ли от страха, то ли от порыва неловкости.
Но Джим – не какой-то там любой человек. Он неотрывно наблюдает за этой фантасмагорией чувств, за этой какофонией ощущений, нисколько не чураясь и не смущаясь этого. Так смотрят на автокатастрофу, на лесной пожар – не в силах оторвать взгляд или что-либо сделать.

«Завораживающе» не совсем то слово, но именно оно приходит на ум в этот самый момент.

Джим так же молча и сосредоточенно смотрит на то, как острие булавки проникает под кожу – и почти может почувствовать этот короткий мини-взрыв боли, как если бы он сам воткнул в себя иголку. Он коротко облизывает свои губы – не то машинально, не то как-то нервно – и снова натыкается глазами на чужой взгляд, в котором теперь сияет и разгорается что-то иное. Нет – это будто бы две черные дыры на глубине зрачков, которые рискуют поглотить целиком и полностью любого, кто посмеет задержать свой взгляд на них немного дольше, чем нужно.

Но Джим – Джим не любой человек.

Он аккуратно ставит банку с пауками на полку над столом – будто бы там внутри нее таится величайшее и самое драгоценное сокровище. Краем глаза Джим замечает как брат по-хозяйски плюхается на стул, а в тоне его голоса теперь сквозят и переливаются совсем иные оттенки интонаций. Он вдруг осознает, что все еще сжимает в руке скальпель – сжимает так, что пальцы почти онемели от этой мертвой хватки. Джим понимает, что ему, в общем-то, ничего не мешает сейчас взять и вспороть лезвием чужую шею. Он уже почти может почувствовать, как руки заливает горячей и липкой кровью, как сдавленно хрипит Джеймс в попытке глотнуть воздуха…

Джим знает, что он – не любой человек. Но он так же знает, что и совершить подобное он не сможет при всем своем желании.

Остается только фыркнуть себе под нос в ответ на чужую реплику и снова склониться над столом, перехватывая удобнее скальпель. Джим чувствует на себе чужой взгляд, пытается от него абстрагироваться – но все попытки проваливаются с оглушительным треском, который, кажется, разносится на десятки километров.
И поэтому он начинает говорить – только чтобы нервы не разъедало этой вязкой и тягучей тишиной.

– Помнишь, как в седьмом – или в шестом? – классе, когда мы препарировали лягушек, одного парня вырвало прямо во время урока? Его звали то ли Кевин, то ли Саймон – как-то так, по-дурацки, – говорит Джим вполголоса, пока делает продольный разрез на шее лягушки. Он не знает, зачем это вдруг вспоминает – он даже не уверен, слушает ли его Джеймс, но это его волнует в последнюю очередь.
– А потом на следующий день в школу приперлась его мамаша. И столько шуму подняла. «Почему мой ребенок должен заниматься подобными мерзостями?! Это школа или мясная лавка, в конце-то концов?!» – Джим вдруг повышает голос, театрально взмахивая рукой со скальпелем и почти в точности пародируя интонации разъяренной женщины. Он делает такой же надрез между нижними конечностями лягушки, а затем кидает короткий взгляд на Джеймса – будто бы для того, чтобы лишний раз убедиться, что тот еще здесь.

– Ты же видел ее – натуральная жаба. Небось, беспокоилась за своих собратьев, – деланно-озабоченно покачав головой, произносит Джим, проводя лезвием скальпеля тонкую вертикальную линию, чтобы соединить два горизонтальных надреза, а затем заворачивает куски кожи и обнажает брюшную полость. – Но теперь, благодаря ей, в нашей школе больше лягушек не-пре-па-ри-ру-ют… – склонив голову вбок, нараспев добавляет он, рассматривая свою работу. – Какая жалость, правда, Джеймс? – спрашивает Джим, намеренно делая ударение на последнем слове, и глядит на брата, коротко скользнув языком по губам.

[NIC]Jim Moriarty[/NIC]
[AVA]http://i.imgur.com/CS0uZKe.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

Джеймсу скучно, и он бы неминуемо почувствовал это, даже если бы брат и не озвучил свои ощущения. Джеймсу скучно, и эта скука, Скука? заполняет собой всю комнату подобно какому-то ядовитому и удушающему газу. Она витает в воздухе в виде частичек пыли, живет в каждом предмете, отражается солнечным светом от стеклянной банки с пауками на полке. Джим чувствует эту Скуку, которая пробирается ему под кожу, которая смертельной инъекцией впрыскивается в вену, распространяясь ядом по всему телу.
Забава с лягушкой – всего лишь промежуточный пункт, тщетная попытка отвлечься от этого зудящего и пробирающего до костей ощущения, когда хочется вывернуться наизнанку. Потому что Скука опять берет свое, заставляя в нетерпении оглядываться по сторонам, пытаясь отыскать хоть что-нибудь, что отвлекло бы от этого гадкого чувства.

Джеймсу с к у ч н о – и Джим, стиснув зубы, признает, что это именно то, что крепко сплетает их вместе кроваво-красной нитью. Сплетает настолько, что даже при всем желании не сможешь отсечь себя, отрезать, отстранить. И поэтому приходится каждый раз мириться со своим положением.
И пока он орудует пинцетом в отчаянной попытке хоть чем-то, хоть на какое-то время занять свои руки и создать хоть какую-то иллюзию деятельности, Джеймс нервно вышагивает по комнате, скрипя рассохшимися половицами, и распространяет по комнате свое присутствие – оно почти осязаемо, его даже можно пощупать пальцами, и Джима это невозможно раздражает. Потому что это заражает и его, поднимает что-то со дна его уже выжженной до основания души, заставляя сильнее сжимать пальцами скальпель.

Он сосредоточенно смотрит на выпотрошенную лягушку, но попутно внимательно вслушивается в чужой голос. Джиму уже знакома эта интонация – ее ни с чем не спутаешь. Ему совсем не обязательно смотреть на Джеймса – он как будто бы чувствует кожей каждое его движение, от которого словно распространяется смертельное излучение на десятки километров.

Счетчик Гейгера непременно бы вышел из строя.

Но Джим уже привык к этому. И только лишь это не дает ему окончательно и бесповоротно слететь с катушек, хоть он и находится на тонкой и опасной грани – где-то между. Шаг влево, шаг вправо – и темная бездна.
Он делает глубокий вдох и все же откладывает скальпель – тот соприкасается с поверхностью стола с едва уловимым звенящим звуком. Перчатки же наоборот – противно скрипят и липнут к коже, когда Джим стягивает их и отбрасывает куда-то на стол, даже не глядя толком куда именно.

– Да уж. Старина Клей оказался таким растяпой, правда? – вкрадчиво произносит он, разворачиваясь и медленно приближаясь к Джеймсу, сокращая между ними расстояние. Под ногами Джима половицы не стонут так жалобно, как от шагов брата, будто бы те притаились, тихонько выжидая.

А потом растяпа-Клей перевелся в другую школу – эту историю знают все, но только им двоим известно, что же случилось на самом деле. И пусть Джим задумывается об этом только сейчас – на самом же деле подсознательно он всегда знал, что Джеймс причастен к этому. И от этого что-то разрастается внутри Джима подобно чернильному пятну на рубашке. Раздражение на какое-то время стремительно отступает на второй план, давая место другому ощущению.

«Гордость» не совсем то слово, но именно оно почему-то вдруг приходит в голову.

Поэтому приходится что-то сказать, дабы развеять это новое странное ощущение.
– Переломы – это, конечно, хорошо, но-о-о… – Джим чуть морщится, отводя на мгновение взгляд в сторону, а затем снова смотрит на брата, окидывая того с ног до головы. – Как-то это мелко, ты не находишь? Наверное, дурачина-Карл в этот момент помирает со смеху где-нибудь у себя на том свете. Если ты хочешь повеселиться, то мелочиться уж точно не стоит. Или я не прав, мм?

[NIC]Jim Moriarty[/NIC]
[AVA]http://i.imgur.com/CS0uZKe.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

Джим чувствует чужое напряжение, стоит ему только подойти еще ближе. Они раз за разом, всю свою жизнь переходят эту личную границу вторжения и раз за разом, всю свою жизнь убеждаются в том, что, на самом деле, для них двоих априори не существует никаких границ. Огромное необъятное пространство, постоянно расширяющаяся бескрайняя вселенная – это их поле боя. Общее поле боя, хоть каждый из них не желает признавать это вынужденное единство. Это в какой-то степени удобно – они одновременно взаимозаменяемы и неотделимы друг от друга. Две полярные крайности одного общего целого.

Но иногда случаются исключения из правил.

Джеймс, наконец, оборачивается, а Джиму кажется, что прошло не несколько секунд, а несколько световых лет прежде, чем ему удается взглянуть в чужие глаза, которые совершенно идентичны. Это практически то же самое, что и смотреть на собственное отражение – и сейчас это отражение глядит на него в ответ как-то немного затравленно и настороженно.
«Все тайное рано или поздно становится явным – ты разве не знал об этом, Джеймс?» – хочет он произнести, но на его плечо вдруг ложится ладонь брата, как будто бы крючками впиваясь в кожу. Джим едва подавляет в себе желание отшатнуться и скинуть с себя руку брата, но вместо этого он замирает на месте и коротко косится на ладонь.

Чужой голос звучит едва слышно, на границе с шепотом, а взгляд стреляет куда-то вниз, под ноги. Джим неотрывно глядит на Джеймса, будто всем телом впитывая каждую чужую эмоцию и реакцию, и отвечает лишь спустя несколько мучительно долгих секунд.

– Он бы и свернул шею, – вкрадчиво произносит Джим так же тихо, невольно подстраиваясь под тональность брата. Он медленно поднимает свою руку, обхватывая запястье Джеймса, и крепко стискивает то пальцами, впиваясь ногтями в кожу так, что чувствуется биение чужого пульса – быстрое, рваное, не-ров-но-е. – Непременно бы свернул, если бы я был там. Но ведь ты решил, что прекрасно сможешь сделать все и сам, ведь так? – голос взлетает под потолок на последних словах, а сам Джим сощуривается, склоняя голову набок, но почти не мигает, вглядываясь застывшим взглядом в лицо брата. – А если бы тебя поймали?

«Ты разве еще не понял, что вместе мы намного сильнее? Что только если мы будем вместе, мир рано или поздно встанет перед нами на колени? Неужели ты такой идиот, Джеймс?» – чуть не срывается с языка, но ясно читается во взгляде Джима, который готов чуть ли не под кожу пробраться, в самую черепную коробку залезть, чтобы как следует там пошебуршить и вернуть брата в чувства.

На мгновение Джиму кажется, что вселенная замедлила свой извечный ход, застыла, замерла. Все потеряло свое значение за пределами этой комнаты, в которой Джим сжимает запястье своего брата, чувствуя под пальцами его пульс, отчетливо и ясно, как отголоски метронома. Он отчаянно хочет сделать ему больно, хочет сломать его, превратить в пыль и туманное воспоминание, но понимает, что тогда он и сам сломает себя, расщепит на атомы и мириады составляющих.

Потому что только вдвоем они способны противостоять этой ежесекундно расширяющейся вселенной, которая уже оглохла от бесконечных взрывов, возвещающих о рождении новых галактик.
Потому что только вдвоем они являются единым и нерушимым целым – и от этой мысли одновременно хочется и закричать от бессилия, и торжествующе расхохотаться. Родиться двумя частями одного целого – и проклятие, и благословление в одном лице. Двуликий Янус в своем живом бинарном воплощении.

От улыбки Джеймса любому бы стало не по себе. От улыбки Джеймса у любого бы скрутило внутренности в тугой узел страха, и мурашки бы побежали по телу. У любого – но не у Джима.

Голос Джеймса – как зазубренное лезвие ножа, безжалостно царапающее кожу. Как легкое перышко по оголенным нервам. Но Джим вслушивается в этот голос, срывающийся на шелестящий шепот, и вглядывается в эти черные дыры вместо глаз совершенно без опаски. Потому что он – не любой человек. Потому что он – Джим. Они – Джим и Джеймс. Джеймс и Джим. Это похоже на игру в наперстки, только вот игрока в любом случае будет ждать проигрыш.

Потому что они – Джеймс Мориарти.

Брат прав – никто и никогда не узнает. Люди слишком глупы, не в состоянии разглядеть что-нибудь дальше своего носа. Слишком ограниченные, слишком зацикленные на себе, совершенно не обращающие внимание на детали. Куда им до них.

Когда голос брата замирает где-то под потолком, затаившись вязкой тенью, Джиму кажется, что он и сам оглох на несколько секунд вместе со всей остальной вселенной, но в сознание прорывается безжалостная в своем однообразии реальность в виде шума проехавшей машины за окном. Он медленно отпускает запястье Джеймса и делает шаг назад, стряхивая его руку со своего плеча, которое уже почти занемело от этой цепкой хватки. Джим разворачивается, скользнув взглядом по полке, и рука, потянувшись, цепляется за прохладное стекло банки, в которой копошится совершенно иная жизнь. Совершенно иная вселенная в миниатюре.
Взгляд цепляется за маленького невзрачного паучка с красными пятнышками на спине. Однако этот способен сделать человеку очень и очень больно. И как Джеймс умудрился поймать его и не заработать свою порцию яда? Паук принял его за своего и решил не трогать?

– Каракурт, – скользнув языком по губам, произносит Джим, смакуя на языке паучье имя. – Ка-ра-курт. Как ты его поймал? Это его ты стянул из террариума? Расскажи мне.

Он ставит банку на стол и откручивает крышку с заботливо проделанной на ней дырочками, а рука уже нашаривает карандаш. Джим осторожно опускает его конец в банку, чтобы каракурт смог перелезть на него, и попутно отгоняет в сторону остальных. Сейчас ему интересен именно этот. Ка-ра-курт.

Зажатый в пальцах карандаш совсем не дрожит – паук цепляется за ластик своими лапками и переползает дальше, перемещаясь к центру. Джим глядит на него, не мигая, а затем протягивает к пауку свободную ладонь, подставляя палец. Колкие лапки паука касаются его безымянного пальца, и Джим понимает, чем это может для него обернуться, если паук вдруг углядит в нем угрозу, однако все равно хочет попробовать. Если тот не тронул Джеймса, то и ему не будет никакого вреда, ведь так?

[NIC]Jim Moriarty[/NIC]
[AVA]http://i.imgur.com/CS0uZKe.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

Джим чувствует, как все внутри слегка сжимается в тягучем и остром ощущении адреналина. Тот впрыскивается в кровь, проносится в сознании колким электрическим разрядом, пока паук путешествует по его руке, цепляясь своими лапками за пальцы и переползая с одного на другой. Джим наблюдает за ним, не мигая, однако ни на секунду не отвлекается от слегка дерганного и сорванного голоса брата. Если бы даже он и хотел, то не смог бы проигнорировать его, интонации  в котором скачут и переливаются самыми несочетаемыми оттенками, и Джим почти ликует, слыша это неловкое дребезжание в голосе, но с каждым словом эти ноты выравниваются, как показатели на барометре.

Смотри-ка, взял себя в руки.

Он вдруг представляет на несколько долгих секунд, как паук все-таки впивается в его руку, как яд распространяется в его теле и его скручивает в судорогах. Джим прокручивает эту картинку в голове несколько раз, с каким-то суеверно-восторженным страхом наслаждаясь ею, но этот образ тут же расплывается, рассыпается, не оставляя и следа.

Нет. Не укусит. Не отравит. Джим уверен в этом со стопроцентной уверенностью, и это лишь сильнее подстегивает его.
А паук словно чувствует эту уверенность, которая почти исходит от Джима волнами. Чувствует и будто бы принимает за своего – как совсем недавно принял и Джеймса.

В голове вдруг щелкает досадным осознанием – пока он от безделья разделывал дурацкую и бесполезную лягушку, брат в это время выискивал этих ползучих членистоногих, среди которых в итоге нашелся и ядовитый. Джим чувствует резкий и почти болезненный укол злости, который намного более едкий и смертоносный, чем какой-то там укус паука. И тут посмел обскакать, поганец! На каждый яд всегда найдется свое противоядие, но не на то, что сейчас испытывает Джим по отношению к своему брату. Да и не только сейчас – практически всю свою сознательную жизнь.
Все их вынужденно-совместное существование – бесконечная попытка убежать друг от друга, но их всегда притягивает обратно, будто бы крепкие узы какой-то невидимой связи не дают убежать слишком уж далеко. И это вынужденное «они», вынужденное «вместе» – как особый вид проклятья, от которого никак не отделаться. Где Джим – там и Джеймс, где Джеймс – там и Джим. И иногда – да почти всегда – проблематично разгадать, кто из них кто. Джим видит в этом явное преимущество, видит в этом факт некоего превосходства над всеми остальными людьми. Но…

Бесит. Бесит до злого тремора в пальцах и удушающей темноты перед глазами.

Джим коротко скользит языком по своим губам и разворачивается к Джеймсу, не сводя глаз с паука, но все же краем своего периферического зрения не упуская из виду брата.
– Ну и что дальше, Джеймс? Ты уже придумал, что будешь с ними делать? – взгляд стреляет в сторону брата, колко скользя по его фигуре, и возвращается на паука. – Или ты хотел насадить их на булавки, как какой-нибудь варвар? Особенно этого.
Он подходит ближе к Джеймсу, будто бы невзначай вытягивая ладонь с пауком, теперь уже открыто глядя в лицо брата. Джим с удовольствием и каким-то даже ликованием замечает, как расширяются чужие зрачки, отчего взгляд становится совсем темным, и тихо усмехается себе под нос, прикусывая губу.

Бедняжка-Джеймс, каких же трудов тебе стоило собрать эту небольшую коллекцию?

Конечно, в планах Джима был вариант того, чтобы сохранить этих пауков в качестве бессмертных экспонатов, но перед этим они могли сослужить небольшую службу. Было бы огромным упущением и сущей глупостью не воспользоваться подобным шансом.

– А теперь давай подумаем, кто был бы особенно рад познакомиться с нашим каракуртом, мм?

[NIC]Jim Moriarty[/NIC]
[AVA]http://i.imgur.com/CS0uZKe.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

Джим так увлекается наблюдением за пауком, что не сразу замечает, как Джеймс подбирается совсем близко – как будто бы этот самый каракурт. Когда успел перенять повадки, а? От внезапного прикосновения к ладони хочется инстинктивно дернуться в сторону, отшатнуться – но Джим даже не сдвигается с места, не вздрагивает, хотя все внутри невольно напрягается в ожидании. В ожидании – чего?
Он не знает, чего ждать от Джеймса – пусть даже они и похожи до мельчайших деталей, но проследить путаные и темные хитросплетения чужих мыслей он не в состоянии, сколько бы он ни пытался – а он пытался. Пытался сотни и тысячи раз, но прорваться сквозь эту оболочку ему не по силам. Даже если он вскроет эту черепушку и напрямую доберется до мозга, это все равно никак не поможет понять того, кто настолько идентичен, кто настолько похож и не похож на него одновременно.

От осознания этого каждый раз скручивает внутри каким-то неприятно-тягучим чувством – как будто болото с непроходимой трясиной, зыбучие пески, минное поле. Плюс еще один повод в копилку ненависти – никто другой, кроме Джеймса не вселяет в него такого ощущения.
Застывшим сосредоточенным взглядом Джим смотрит на то, как брат сжимает его кулак, оставляя паука копошиться где-то там внутри – он чувствует, как тот начинает судорожно метаться, еще сильнее царапая кожу ладони. Джим с трудом заставляет себя отвести взгляд от своего кулака и посмотреть на Джеймса, который глядит на него сейчас с каким-то особым торжеством в черных глазах. Он мог бы отдернуть руку, мог бы стряхнуть этого паука и растоптать его ногами – но тогда это будет означать оглушительное и бесповоротное поражение, а такое Джим просто не может допустить.

Проиграть самому себе? Бред какой-то.

И потому Джим тоже дергает уголком рта в ответ, когда замечает на лице Джеймса ухмылку – это происходит как-то почти неосознанно, по инерции, на грани чувств и неосознанных реакций.
Теперь в голосе Джеймс нету дрожи – он говорит тихо и размеренно, но каждое слово будто бы царапает старым ржавым лезвием по коже, оставляя рваные кровоточащие порезы. Осмелел, братец?

Джим облизывает губы, но тут же стискивает зубы, как только он слышит последнюю реплику Джеймса. Вдруг возникает настойчивое желание со всей силы сжать кулак, превращая паука в неразборчивый темный комок. Но вместо этого он тихо хмыкает себе под нос и перехватывает свободной рукой запястье брата, медленно разжимая кулак. Паук судорожно дергается, перемещаясь на кончики пальцев, но это только Джиму и нужно. 

– Твой каракурт, говоришь? – вкрадчиво произносит он, в деланном удивлении вздергивая бровь. Удерживая Джеймса за запястье, он позволяет пауку переместиться на его ладонь, все это время не отрывая взгляда от лица брата. – Может, ты уже и придумал, что сделаешь со своим каракуртом, а, Джеймс? Может, что-нибудь типа той выходки с Клеем, когда ты облажался? – голос звучит почти ласково – Джим смотрит, как паук перебирает лапками по ладони Джеймса, и отпускает запястье брата, глядя на него в упор. – Смирись, братец, один ты ничего не сможешь.

[NIC]Jim Moriarty[/NIC]
[AVA]http://i.imgur.com/CS0uZKe.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

Чувства обостряются до предела – избитое клише, уже набившее оскомину с самого своего возникновения, но именно это сейчас ощущает Джим. Все настолько гипертрофировано и настолько остро отдается в сознании, что медленно и методично выворачивает наизнанку. В голове – белый шум, но сквозь него отчетливо прорывается голос Джеймса. Особый вид помех, который раз за разом взламывает его внутреннюю систему, смертоносный вирус, который пробирается в самую подкорку мозга, разрывая сознание маленькими локальными взрывами.
Джим теперь неотрывно глядит на его ладонь, в которой копошится паук. Он не особо вслушивается в слова Джеймса – ему это и не нужно, потому что он будто бы ощущает их кожей. Эти слова впитываются в него, проникая в кровь подобно резкому выбросу адреналина. Приходится вдыхать и выдыхать медленно и размеренно, потому что воздуха вдруг начинает не хватать, пока он наблюдает за тем, как с каждым произнесенным словом пальцы Джеймса смыкаются в кулак все плотнее. По спине будто прокатывается ледяная волна, от которой хочется нервно и зябко передернуть плечами, но Джим стоит неподвижно.
Стоит неподвижно он и тогда, когда невидящим взглядом смотрит на то, как Джеймс сжимает пальцы в кулак – но это проносится замедленным кадром где-то на периферии его сознания.

В первую секунду ему кажется, что все это произошло у него в голове – всего лишь очередной оглушительный взрыв фантазии и воображения, как это часто бывало у него раньше, когда он живо и в красках представлял, как в буквальном смысле отмирает его вторая часть.
Но за окном оглушительно визжит автомобильная сигнализация, бесцеремонно прорываясь в сознание и в их обособленный мир, ограниченный на данный момент стенами комнаты. Автомобильная сигнализация воет и почти разрывает барабанные перепонки, но настойчивый образ никуда не отступает, стоит перед глазами и никуда не уходит.

«А что можешь один ты?»

Эта фраза оглушает намного сильнее – Джим чувствует, как все внутренности скручивает в узел от какого-то ужасно мерзкого, ужасно неприятного чувства.

[Ты же так хотел это! Хотел почти всю свою сознательную жизнь!]

Ему ничего не мешает сейчас просто простоять так все то время, пока яд распространяется по телу брата, разъедая изнутри. Ничего не мешает наблюдать за тем как медленно и неотвратимо силы покидают Джеймса. Ничего. Не. Мешает.

[Давай, просто постой так несколько минут, а яд все сделает сам!]

Внутренний голос вопит. Внутренний голос беснуется и бунтует, а самого Джима разрывает на части. Проходит всего лишь несколько секунд, но для него это – словно несколько световых лет. Бесконечно долгих – и за это время в голове успевают промелькнуть сотни и тысячи мыслей.

Нет. Ты так просто не сдохнешь у меня. Только от моей руки, ты понял, Джеймс?

– Ну что ты за непроходимый идиот, – вполголоса цедит Джим и хватает запястье поврежденной руки, рассматривая ладонь. На месте укуса – две точки, еще не вспухшие, но это в перспективе. Нужно действовать быстро...
Точно. Этот придурок всегда таскает с собой спички.
Джим хлопает свободной ладонью по чужим карманам и вытаскивает коробок – спички гремят внутри, и этот звук кажется в этот момент самым оглушительным на свете. Джим утягивает брата за собой и усаживает того на стул, выпуская его запястье только для того, чтобы чиркнуть спичкой.

– А теперь слушай меня внимательно, идиот, – стискивая запястье Джеймса, произносит он, и в голосе рокочет отчетливая злость. – Если вздумаешь еще раз выкинуть нечто  подобное, – пламя спички проходится по коже со следами укуса, облизывая их, – честное слово, я вытяну тебя с того света и удесятерю твои посмертные страдания.
Спичка догорает до половины, и уже пальцы Джима обжигает пламенем, но тот будто не чувствует боли. Он поднимает взгляд, встречаясь с глазами Джеймса, а затем выкидывает куда-то на пол почти сгоревшую спичку, утаптывая ее ступней.
– Ты это усек? – почти шипит Джим, когда вцепляется пальцами в шею брата, сжимая со всей силы.

[NIC]Jim Moriarty[/NIC]
[AVA]http://i.imgur.com/CS0uZKe.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

Только передавить посильнее дыхательное горло. Крепче сжать пальцы на шее, оставляя на коже красноречивые следы от пальцев – и вот он уже один. Один, уникальный и неповторимый, без тени своего брата, который неотвратимо следует за ним на протяжение всей его жизни. [Или он за ним?] Вечно погоня за собственным отражением, бесконечная, без всякого исхода.
Теперь же это отражение целиком и полностью в руках Джима – он в буквальном смысле чувствует, как это отражение пытается вдохнуть воздух, чувствует, как это отражение машинально судорожно сглатывает, делая себе только хуже.

Нужно только дожать, добить, довести до конца.

А Джеймс лишь улыбается в ответ, даже будучи в таком положении. Улыбается той самой улыбкой, которая уже давно отпечаталась клеймом где-то глубоко в сознании Джима. Ее уже никак оттуда не вытравить, никак не стереть.
Ладонь брата снова касается его руки – такая же ледяная, как и всегда – и на какую-то долю секунды Джиму кажется, что уже все кончено, и теперь он один. Один во всей этой вселенной. Один против этой вселенной, которая искрит и переливается под пальцами всем спектром красок и ощущений.

Так было всегда, всю их жизнь, поделенную неровным росчерком надвое, но в то же время сшитую намертво неровными стежками. Где Джим – там и Джеймс. Где Джеймс – там и Джим. И если один рухнет в бездну, то он непременно потянет за собой и другого. Потому что таков закон их жизни. Так было всегда.

Он сжимает зубы до неприятного скрипа, глядя на брата, не мигая. Они смотрят друг на друга все лишь несколько секунд, пока Джим сжимает шею Джеймса, а сам Джеймс в это время касается его руки – но, кажется, будто проходит несколько жизней, в которых они несколько раз умирают и перерождаются, однако суть происходящего не меняется ни на йоту.
Джим размыкает пальцы, отпуская шею Джеймса – и пусть он знает, что потом будет жалеть об этом. Невыносимо жалеть, до искусанных губ и нервного стука пальцев по горизонтальным поверхностям. Он отпускает шею брата, чтобы потом иметь возможность сжимать на ней пальцы всякий раз, когда будет казаться, что точка невозврата подступила слишком близко.

Он отпускает его – потому что двое всегда лучше, чем один, и пусть даже вторая твоя половина ненавистна тебе до тремора в пальцах. Ненавистна своей идентичностью и непохожестью одновременно. Джим готов это вытерпеть.

– Вытряхни свои шмотки, паук там еще где-то ползает, – произносит он так, словно это не он несколько секунд назад раздумывал над тем, чтобы сжать свои пальцы на чужой шее посильнее.
«А не то в следующий раз так и оставлю подыхать тебя от судорог, Джеймс», – хочет произнести Джим, но слова так и замирают где-то на полпути, невольно заставляя откашляться.

– Только зря яд разбазарил, – деланно-озабоченно вздохнув, добавляет он вместо этого, скользнув взглядом по чужой шее, на которой все еще краснеют следы от его пальцев.

[NIC]Jim Moriarty[/NIC]
[AVA]http://i.imgur.com/CS0uZKe.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

Обычные люди способны проявлять глупые, подчас даже наиглупейшие слабости – этот факт был всегда известен Джиму, и этот самый факт всегда предостерегал его от подобных глупых и безрассудных поступков. Слабости – это удел ординарных, заурядных и простых людей, которых можно увидеть насквозь, почти в буквальном смысле рассмотреть под микроскопом и изучить досконально. Только такие люди способны совершать и не совершать те или иные поступки только лишь по зову какого-то там сердца, а по сути –  всего лишь сокращающейся мышцы в центре грудной клетки.

Он – Джим Мориарти. Вместо сердца у него уже давным-давно выжженное пепелище. И он не должен позволять себе быть слабым, быть нерешительным, как все эти до омерзения обычные люди вокруг.
Но Джим смотрит на свое отражение, которое сейчас отчаянно пытается вдохнуть воздух и восстановить его привычный ритм. Он смотрит на свое отражение, которое одному ему на этом свете видится искривленным и искаженным, как в комнате смеха. На первый взгляд никаких видимых различий, но мельчайшие детали, заметные только им двоим, колют глаз своими неровностями и шероховатостями.
Джим смотрит на свое отражение и в этот самый момент отчетливо понимает, что единственная его слабость корчится на полу его комнаты от нехватки воздуха и хрипло дышит, сверкая черными глазами.

Единственная слабость Джима – это Джеймс.

Желание расхохотаться от всей ироничности и нелепости этой ситуации прожигает насквозь, но вместо этого Джим сам не замечает, как машинально сжимает и разжимает кулак, раз за разом больно впиваясь ногтями в собственную ладонь.
Пока Джеймс превращает каракурта в непонятную расплющенную субстанцию, Джим неотрывно смотрит на это, не мигая и не двигаясь с места.
Пока Джеймс будто бы пытается свернуться в клубок от внезапной – но, по сути, вполне себе ожидаемой и закономерной – волны приступа, Джим чувствует на какое-то краткое и мимолетное мгновение торжество и удовлетворение, которое тут же сменяется саднящей злостью и удушливой ненавистью.

Слабость. Дурацкая человечность, которую, как Джим наивно думал, он уже сумел из себя вытравить, филигранно вырезать, как совсем недавно вырезал внутренние органы у лягушки.

Как же ты на самом деле ошибался, Джим.

Он смотрит на Джеймса, пока тот пытается совладать со своим самым злейшим врагом – собственным искривленным сознанием – смотрит и надеется на то, что тот сейчас растворится без следа сам по себе, как проекция, как мираж, как дымка вязкого предрассветного тумана. Но ничего не происходит ни через пять секунд, ни через десять. Джим вслушивается в тяжелое и загнанное дыхание брата и думает о том, что именно это он будет еще долго слышать в своих снах.
Придется снова не спать несколько ночей подряд. Ему не привыкать в какой-то степени.

Надо что-то с этим делать.

Джим опускается на одно колено прямо перед братом, рассматривая теперь того с более близкого расстояния – взгляд почти-равнодушный, почти-бесстрастный, но цепкий и внимательный. Он глядит на Джеймса, чуть склонив голову вбок, как до этого рассматривал каракурта на кончике карандаша, а затем хватает брата за плечо, слегка встряхивая.
– Прекрати, – Джим надеется, что его голос звучит твердо, и это у него действительно получается, только вот откуда-то взявшаяся хрипота заставляет коротко прочистить горло. Ох хмурится и стискивает плечо брата сильнее, склоняясь чуть ближе. – Прекрати, я сказал. Джеймс, слышишь меня?

[NIC]Jim Moriarty[/NIC]
[AVA]http://i.imgur.com/CS0uZKe.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

Джим вполне мог бы просто оставить брата корчиться на полу. Мог бы просто смотреть на то, как тот тщетно пытается совладать с самим собой. А мог бы и вовсе выйти из комнаты, оставляя Джеймса одного, и налить себе на кухне чаю.
А еще Джим мог бы вспомнить - в очередной раз - как в детстве он всегда оставался обделенным вниманием, потому что ты же должен понимать, Ронану ведь так тяжело, заботься о своем брате, Рейли. И эти воспоминания уже никак не вытравить, не выжечь - те въелись в подкорку, отпечатались в подсознании. Они то и дело вспыхивают яркими красками в определенные моменты, подкармливают Ненависть, которую Джим взрастил за все эти годы, взрастил заботливо и умело, ибо пищи для нее было преогромное количество.

И потому он вполне себе мог бы сейчас снова вспомнить все это. Мог бы заставить всю свою Ненависть, каждую ее мельчайшую частичку встрепенуться и начать скрести когтями землю, утробно рычать и метаться в тесной грудной клетке.
Мог бы.

Мог бы - но не может. Отчего-то не в состоянии повернуться спиной к тому, кто так ему ненавистен, кого он так желает размазать по стенке, как того паука. Джим может сколько угодно продумывать в своей голове самые изощренные способы убийства этого человека и красочно воссоздавать их раз за разом в своем сознании - но едва ли он в состоянии воплотить в жизнь хоть один из них. И он отчего-то знает, что Джеймс непременно поступил бы так же. Просто уверен в этом на сто процентов.
Потому, что Джим - это Джеймс. А Джеймс - это Джим. Один без другого просто не может существовать. Точнее, только существовать и может. Но не жить в полном смысле этого слова.

И сейчас Джим может почувствовать, как крошится и трескается сознание Джеймса, отваливаясь кусками, подобно старой штукатурке. Почувствовать на себе, на физическом уровне. Как будто это его самого сейчас тоже разрывает изнутри на части.
Невыносимо.

Джим чувствует, как пальцы брата стискивают его запястье - болезненно-отчаянно, то ли в смутной попытке оттолкнуть, то ли неосознанно упрашивая остаться. Он хочет сбросить с себя руки Джеймса, отшатнуться, отстраниться - но не может. И от всей этой иронии и уровня абсурда хочется расхохотаться в голос, но Джим едва ли может выдавить из себя хоть слово.
Он еще несколько секунд всматривается в лицо напротив - так до тошноты похожее на его собственное. Будто пытается хотя бы сейчас пробраться в голову Джеймса, пока его сознание взрывается тысячами сверхновым, но снова и снова ничего не получается.

И никогда не получится.

- Джеймс, неужели ты снова позволишь этой заразе пробраться в свой мозг? - в голосе Джима нет волнения и сочувствия. Голос Джима отливает блестящей на солнце сталью, искрится и взмывается вверх на определенных словах. Расставлять акценты - он уже давно знает, как это делать правильно. Он приближается еще сильнее - и вот теперь между ним и братом расстояние всего лишь в ничтожных десять сантиметров. Но все кажется, будто бы десять световых лет.

- Возьми себя в руки, Джеймс. Ты же должен быть выше всего этого. Мы должны быть выше всего этого, - произносит Джим уже чуть тише, понижая голос почти до полушепота. - Ты же не хочешь остаться куковать внизу, правда?

[NIC]Jim Moriarty[/NIC]
[AVA]http://i.imgur.com/CS0uZKe.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]