Почему бы и нет?
Эстер перевешивается через балконные перила, насколько позволяет рост. Переминается с ноги на ногу, поджимает пальцы – холодно, холодная плитка, к босым ступням липнет грязь и снежная крупа; она кое-как вытирает поочерёдно каждую ногу о другую и встаёт на нижнюю перекладину перил. Ветер что-то нашёптывает мёртвым цветам в горшках, которые она не стала выкапывать на зиму, и Эстер прижимается к ним щекой, тонет в них лицом, её волосы цветом как трава, её кожа такая же сухая и обветренная, губы покрылись белёсой коркой. Останки цветов пахнут пылью и холодной землёй, она это чувствует, несмотря на то, что от холода стало больно дышать. Почерневшие соцветия царапают нежные веки. Иней осыпается на землю. Она стряхивает сантиметровый столбик пепла с сигареты и предрассветная мгла поглощает красные искры парой этажей ниже. 
- О, - выдыхает Эстер облако дыма (или пара). Как красиво.
Весь город спит, кроме неё – это единственное время суток, когда можно найти внутри себя спокойное место и попытаться на нём удержаться. Эстер – девочка на шаре, она прихлёбывает ещё водки и вытягивается стрункой, подняв руки вверх. Для того, чтобы идти вперёд, нужно шагать назад, для того, чтобы удержать равновесие, нужно расслабиться. Эстер не может расслабиться и каждую секунду точка опоры уходит у неё из-под ног. Её кожа не толще прозрачной рисовой бумаги и дневной свет причиняет ей боль, любое прикосновение оставляет синяки, любое слово выворачивает её наизнанку. Она давится криком, всхлипом, хрипом каждую секунду, поэтому у неё вечно болит горло. В пальцах, локтях, под коленями, на веках скопилась слабость. Но ей не плохо, вы не подумайте. О нет, ей не плохо, потому что тогда ведь она бы что-то сделала с этим, так? Ей не плохо и не хорошо. Дни незаметно плывут сквозь неё сплошным потоком, и в ней ничего не меняется. Так она думает. Она не может – сама не знает, чего не может, только твердит про себя: я не могу, я не могу, не могу, не могу, я не могу. Я не могу удержать равновесие. Я не могу удержать себя в руках – держите меня, но не трогайте.
На рассвете можно представить, что никто больше не нарушит её покоя. Бессонная ночь, алпразолам и алкоголь притупляют чувства, веки горят, но на минуту голова становится удивительно ясная – каждый момент ясности она хранит как драгоценное воспоминание, напоминание, что можно существовать без тяжёлого тумана в голове. Эстер старается запомнить каждую деталь: перед ней расстилаются бесконечные крыши и сотни пустых окон, где-то далеко гремит товарный состав, ещё дальше, на фоне узкой, не шире её мизинца, красноватой полоски у горизонта небо подпирают опоясанные красными огоньками трубы теплоэлектростанции; небо вытекает с паром из огромных котлов и заполняет всё пространство над головой; где-то внизу ветер гудит в проводах; откуда-то сверху сыплется мелкий снег и оседает на её непричёсанной голове. Конечности сводит от холода, побаливает треснувшая нижняя губа.  Во рту металлический привкус. В горле гадкое фантомное чувство, будто таблетки застряли где-то посередине. Последний глубокий вдох неприлично чистого для этого города воздуха – такой глубокий, что она, переполненная, чувствует рёбра изнутри, а где-то в глубине – плотный ком не то тоски, не то сердца.
Все спят, и Эстер тоже хочется спать.
В комнате тепло – пол почти обжигает замёрзшие ноги с онемевшими, ставшими чужими пальцами. Эстер садится на пол, потом ложится на спину и закрывает глаза. Она очень, очень, очень устала. Она останется здесь, в тепле. Больше всего на свете Эстер нужно по-настоящему расслабиться, и её отяжелевшее тело отправляется в плавание вместе с комнатой по спирали подступающей к диафрагме тёплыми щекотно-сахарными волнами тошноты, пока её сознание вдруг не соскользнёт по воронке в пропасть.

Отредактировано Esther (2016-12-01 22:00:06)

Если тебя назвали Сильвией, ты должна убить себя. Если ты Вирджиния – ты должна убить себя. Если тебя зовут Анна. Если тебя зовут Шарлотта. Дайана. Ингрид. Марина. Дора. Констанция. Если тебя зовут… впрочем, вы поняли, вернёмся к Сильвии: если тебя зовут Эстер, то у тебя, очевидно, нет выбора, поэтому тебе остаётся только смириться и определиться со способом. Вся соль в том, что ты или умираешь быстро, или мучительно, или в худшем случае вообще не умираешь (насчёт мучений после того, как ты вернёшься из царства теней – тут уж как повезёт). Эстер, конечно, хотелось бы быстро, но она боится боли и её передёргивает даже когда кто-то хрустит суставами пальцев, не то что шеей. Поэтому она решает уснуть и, в конце концов, если двухнедельная порция транквилизатора её не убьёт, всегда есть шанс захлебнуться рвотой, когда обездвиженное тело попытается исторгнуть из себя отраву. Неплохой план, правда? И даже не надо забиваться в вентиляционную шахту и писать записки о долгой прогулке – до утра понедельника её никто бы не хватился. Двух суток более чем достаточно… погодите-ка.
Вот ты умираешь, но ты возродишься в тот же день.
Эстер разбужена странным чувством. Кто-то… гладит… её… по голове? Серьёзно? Да ещё так ласково. Как-то… по-матерински. Эстер не знает – наверное, она так бы гладила своего ребёнка, если бы он у неё был. Вероятно, её мать так же касалась её в младенчестве, но Эстер этого не помнит, конечно, а всё, что перепадало ей в сознательном возрасте, ограничивалось шлепком по губам, когда она говорила что-то, что не нравилось матери, или резким, до синяков, одёргиванием за руку, или дёрганьем за волосы, или ещё каким ударом, хотя чаще, конечно, они были словесными. При мысли о матери она внутренне съёживается. Это не мать – от чужих деликатных рук по вискам растекается непривычное чувство безопасности, но ей оно нравится, и она решает, что это всё сон. Глаза открывать не хочется. Господи, как хорошо.
Потом она всё-таки решает робко  приоткрыть глаза. Первым делом в кадр вплывает знакомый потолок – светло, потолок залит жемчужным розоватым светом, солнце ещё не очень высоко, знакомые трещины на штукатурке и небольшое пятно, которое она никак не закрасит. Надо закрасить… проспала на работу… надо написать сообщение соседке по столу, чтобы прикрыла. Почему она на полу? Всё тело налилось свинцом. Вялая рука нашаривает телефон, но вместо него пальцы окунаются во что-то обжигающее, стук фарфора по дереву, плеск. Блядь, это ещё что такое? Эстер окончательно просыпается и машинально суёт обожжённые пальцы в рот. И тут она вспоминает, что вообще не планировала просыпаться. И тут она вспоминает всю прошлую ночь. Блядь, блядь, блядь – остекленевшие со сна глаза проясняются и на фоне потолка прямо над ней материализуется нечто, чего тут вообще не должно быть – рыжая макушка, длинная прерафаэлитовская челюсть, прерафаэлитовский розовый рот, до неё доносятся какие-то слова, но она не соображает, о чём речь. Это кто вообще? Она не должна была проснуться, после такого не просыпаются! Блядь, – Эстер накрывает паникой и она порывается встать, скользит слабыми пальцами по чайной луже на паркете. На глаза наворачиваются горячие слёзы. Как так получилось, что она проснулась, как так получилось, что её даже не выворачивает от боли, кто это вообще, парамедик? Врач не стал бы так нежно себя вести, она скорее очнулась бы в карете скорой помощи от того, что её дико хлещут по щекам и пичкают миллионом препаратов, а не в покое у себя дома. Между непонятными словами (кто умер?) мелькают намёки на улыбки, совершенно особенные улыбки в форме острого полумесяца, Эстер никогда таких не видела. Вероятно, если бы Лиззи Сиддал была мальчиком, она бы выглядела как-то так… женщины Россетти… Эстер не по душе нежная эфемерная Лиззи Сиддал, она всегда предпочитала земную и демоническую, источающую жизнь Джейн Бёрден, то есть Джейн Моррис, но сама-то она, конечно, из породы малахольных слабеньких Лиззи Сиддал, тут уж против природы не попрёшь, смирись – уж кто-кто, а Эстер умеет быть покорной, умеет молчать под градом нападок, о, Эстер сделает всё, о чём её попросят, потому что знает, что если будешь возражать, то придётся объяснять, откуда синяки.
– Ты… – голос у Эстер низкий, хриплый, потому что она слишком много курит, потому что она слишком много выпила вчера, потому что она простужена, потому что её связки вообще не должны были больше работать и о, надо было выбрать способ понадёжнее, как прожить ещё один день, надо было перерезать артерии, горло, прыгнуть с балкона, прыгнуть в петле, прыгнуть под поезд метро, под грузовик, с моста на самое дно незамерзающей холодной реки. Романтическая идиотка. Ну за что ей опять такое унижение? Эстер облизывает пересохшие губы и пытается сесть, закрывает заплаканное лицо руками и стонет.
– Ты кто такой? Как ты… – она усилием воли подавляет судорожный всхлип, её трясёт, – ты как тут вообще оказался?

Отредактировано Esther (2017-04-04 17:26:37)

Эстер горько плачет. Её складывает пополам. Она горбится, подтягивает колени к груди, раскачивается вперёд-назад, не веря своим ушам. Что происходит. Что происходит, господи боже мой. Первоклассная плакальщица Эстер берёт за свои услуги совсем недорого. Ваша жизнь разрушена? Вы потеряли родного человека? Вы ударились мизинцем о дверной косяк? Выезд в любую точку города. За дополнительную плату – причитания, особая летняя услуга – рыдания ничком на голой земле. На немую скорбь скидка двадцать процентов. Звоните: восемь восемьсот (неразборчиво из-за очередного всхлипа) ноль ноль.
Оооо…
Она кое-как вытирает лицо подолом платья (наверняка всё пошло пятнами – и платье, и лицо, изначально они одного цвета, и лучше уж расколотый череп, ей-богу). Слушает прерафаэлитовского мальчика – на этот раз всё ясно, то есть ничерта не ясно, но смысл слов хотя бы доходит. Прикусывает губу, шмыгает носом, отколупывает чешуйку облезшего лака с ногтя, пока слушает. Слёзы сами по себе тихо катятся по лицу и так же тихо вытираются. Послушно неуклюже поднимается, сбив вторую чашку, опускается обратно на колени, с преувеличенной осторожностью ставит пустые чашки рядом. Прабабкин фарфор (прабабка не её). Платье тоже прабабкино (на этот раз её). Стягивает с дивана плед и вытирает лужи от чая и слёз, иначе паркет некрасиво вздуется. Плед пахнет мокрой шерстью. Она нанизывает на палец золочёные чайные ручки – два кольца на указательном пальце, и плетётся на кухню – каждый шаг отдаётся от стен тонким фарфоровым звоном, неровным, потому что она спотыкается и той же рукой поправляет сползший с плеча ворот и кое-как приглаживает растрёпанные волосы. Пальцы спотыкаются о полузаплетённую косичку на виске. Всё это поза, конечно, настолько привычная, что естественная. Да и чего вы хотели от девицы, наглотавшейся таблеток? Тут сразу всё ясно. Всё не как у людей.
- А имя у тебя есть?
Эстер ставит для него на стол чашку со свежезаваренным чаем взамен разлитого, шарит по шкафам – к чаю нет ничего, кроме пары засохших каменных ирисок (что, если янтарь – это окаменевшие карамельки?). Вытаскивает молоко и сахар на всякий случай. Закуривает в открытое окно. На улице минус двадцать один градус, молочное нежное небо, бледное нежное солнце. Старается не ронять пепел с зажатой губами сигареты на методично нарезаемые овощи. В холодильнике нашлась упаковка не просроченного тофу. Всё нужно чуть обжарить по отдельности, потом довести до ума вместе. Рутинная доведённая до автоматизма работа успокаивает её, только голос ещё слегка дрожит. Она закуривает следующую и присаживается за стол напротив, пока её, она надеется, съедобная стряпня томится на плите. Если сделать вид, что всё нормально, то всё и будет нормально. Любой абсурд в отдельно взятой кухне. Она принимает правила игры, потому что единственный за всю жизнь её акт непокорности обернулся чёрт знает чем, да вы и сами видите. А вдруг будет ещё хуже? Магическое мышление! Эстер устало трёт припухшие веки.
- Я думала, это как выключить свет, и всё… я не хотела просыпаться. Объясни, что тут происходит.

– Угадать… – Эстер чешет указательным пальцем висок. – Если ты не только ко мне приходишь, то у тебя должно скопиться порядочное число имён и, значит, я почти в любом случае угадаю? Лучше просто скажи, какое из них тебе больше нравится. Не то, если я и правда умерла, придётся звать тебя каким-нибудь Анубисом или Азраилом, а тебе эти имена совершенно не пойдут, звучат даже глупее Румпельштильцхена… да и какой ты карлик, вон какой высокий... и прерафаэлитовский, как все их музы, я имею в виду, – она всё-таки говорит это вслух и даже улыбается (смущённо). Если приглядеться. – Поэтому, думаю, у тебя должно быть простое и красивое имя. – С ресниц капают неконтролируемые слёзы и она вытирает их тыльной стороной ладони. Эстер – в спокойной точке внутри торнадо. Шаг вправо, шаг влево, и на ней опять лопнет и  клочьями слезет едва народившаяся кожа, и голос сорвётся от крика, и кругом будут лететь искры, но пока она чувствует себя в относительной безопасности. Вон, и приглядываться к улыбке уже не надо. Всё хорошо, тихо, всё хорошо.
Эстер наливает в чашку молока на два глотка. Молоко горчит, но она всё равно пьёт. Прижимает холодную чашку к щеке и так и сидит некоторое время: рука с тлеющей сигаретой подпирает подбородок, чашка прижата к щеке, глаза полузакрыты. Слушает. Слушать она умеет, а вот говорить – не очень. Почти все разговоры, в которых она участвует, состоят из длинных неловких пауз и негромких замечаний не к месту.
– Хорошо, – медленно произносит, медленнее, чем медленно, дальше и дольше, чем издалека. – Хорошо, я верю тебе.
Пепел падает, искры прожигают дыру в юбке, Эстер морщится и трёт обожжённое бедро, встаёт, гасит сигарету, закрывает окно, открывает окно, закуривает нервно третью. Вытаскивает из шкафа красивые тарелки с райскими птицами из того прабабкиного свадебного сервиза, который трём поколениям чужих людей было запрещено трогать, а потом его некому стало передавать по наследству и он по дешёвке достался Эстер, которой нет дела до чужой сентиментальности, только до своей. Две тарелки и чашку она разбила в первую же неделю, потом посуда смирилась со своей долей и больше не падает из рук. Вот испорченное платье жалко, но можно попробовать его незаметно заштопать… или оставить так для пущего декадентства? Эстер делит деревянной ложкой приготовленное на две части: мальчику побольше, себе поменьше. Она вообще не уверена, что сможет съесть хоть кусочек, но она попробует. Мечется по кухне, как будто у неё есть силы, но это всё волнение, остатки того, что она пережила… переумерла… не важно. Старательно унимает очередную волну лихорадочной дрожи. Ставит тарелки на стол, гремит приборами. Пытается допить молоко. Наливает ещё. Ставит на огонь чайник.
– Угощайся. Я надеюсь, не слишком отвратительно вышло, – оправдывается. За то, что он вынужден тратить на неё время. И за то, что приходится находиться с ней в одной комнате… и вообще. Всегда и за всё чувствует себя виноватой, злится на себя за это, злится на других, испытывает чувство вины за эту злобу и оп! – Уроборос заглатывает свой хвост. Удивительно, но какой-то части её существа даже приятно принимать гостя, пусть его никто и не звал – с другой стороны, звал, умерла-то она осознанно. Не важно. Она не выносит, когда кто-то приходит в её дом, вот в чём дело. А тут даже легче немного… кажется… очнуться одной всяко было бы куда более отчаянным, чем оно случилось. Ладно. Неловкая пауза затягивается. Эстер вяло ковыряет вилкой содержимое тарелки, опускает глаза, тщательно подбирает слова.
– Такое чувство, будто ничего и не случилось. Так странно… А куда мы пойдём? Ты сказал, нужно будет много ходить. Я не против ходить. Я люблю ходить… – ей хочется провалиться сквозь землю от стыда за свою глупость. Эстер вскакивает с места и уносится в комнату, через полминуты садится обратно за стол, накинув на плечи свитер. В броне, знаете ли, всегда проще.

Отредактировано Esther (2016-12-04 12:49:06)

- Красивое имя… Имена. У меня тоже имя украденное, - она говорит так тихо, что едва слышит саму себя. Но оно и не надо. Не надо, чтобы кто-то её слышал. Какая разница, что она говорит. – Моя мама читала Сильвию Плат, когда была беременна мной, знаешь. Она вообще всегда читает: в ванной, в кровати, за едой – я тоже читаю за едой. И в транспорте, но она не любит в транспорте, её укачивает. Так вот, она читала её и разные другие книжки, собрала целую вавилонскую башню на прикроватной тумбочке. Один раз, когда мой отец ушёл и хлопнул дверью, она упала и завалила всю комнату до самых окон… Так вот, я к чему это говорю – спасибо, что она тогда ещё не прочитала свою любимую Айн Рэнд, да? Я бы не вынесла быть Дагни, – смеётся сама не знает почему. А вот почему: Эстер она тоже не вынесла. Всё равно ей суждено было стать картонным персонажем, набором характеристик и клише, бумажной куклой – вырезай дорогие платья с чужого плеча, туфли, сумочка и ремешок обязательно в тон, можно подрисовать пару синяков тут и там, книжку в руки, что там ещё полагается. Ей ещё до рождения было продиктовано, как себя вести, вот она и стряхивает пепел послушно в бесчисленные хрустальные пепельницы и бережно стирает пыль с комнатных растений и рамок репродукций на стенах. Некоторые просто вырезаны из журналов или напечатаны на открытках, но их она тоже протирает с не меньшей нежностью. Вот Маргарет Макинтош, например, с серебряными лунными яблоками. Эстер тешит себя мыслью, будто похожа не героиню (совсем не похожа) – это её любимая картина. «Зима» Мунка. И всякое разное. Эстер, впрочем, всегда мечтала жить в квартире с совсем пустыми стенами, матрасом на пустом полу, простым деревянным столом и стулом – когда-то так всё и было. С чистого листа: любой лист и любой холст и любое пространство рано или поздно заполнится линиями, пятнами, звуками, запахами и всяким хламом. Эстер не чистый лист. Сказать по правде, она уже пообтрепалась по углам, лихорадочно заполненная неразборчивым чужим почерком… как же тошнит от себя.
Эстер с трудом заставляет себя доесть, потому что ей было бы неловко выбрасывать еду при постороннем человеке. Выливает остатки молока в раковину, домывает посуду, аккуратно вытирает и расставляет всё по местам. Засовывает босые ноги в старые растоптанные оксфорды, красит губы винным цветом, кладёт в карманы кардигана ключи, зажигалку и сигареты.
- Кому может быть плохо без меня? Глупости. Со мной гораздо хуже, чем без меня, поверь, – она доверительно понижает голос. – Всем станет только легче… да и не так много этих всех. Ты тоже будешь рад от меня отделаться – это ведь твоя работа? Не по доброй воле же ты пришёл. Но, скажу тебе, я рада, что ты пришёл, Тьери. Правда рада.

Отредактировано Esther (2016-12-04 17:27:14)

Эстер не успевает и глазом моргнуть – рывок, и её кухня растворяется в ледяном воздухе, под ногами вместо твёрдого пола осыпаются камни. Её рот складывается в маленькую округлую «о». Теперь она окончательно верит, что умерла. Она даже произносит, точнее, выдыхает:
- О…
И больше ей нечего сказать об этом. Смыкает губы.
Морская галька кажется нежной и округлой, но на самом деле она острая, Эстер чувствует, как обкатанные волнами грани впиваются в ноги сквозь подошвы туфель. Особо шаловливая волна немедленно захлёстывает туфлю и обжигает ногу. Здесь холодно, адски холодно, это самое холодное место на Земле, не иначе. Это вам не тихая мирная заснеженная Антарктика. Это вам не заросший сказочными кружевами по веткам берег незамерзающей реки в городе – нежно-розовый как сахарная вата и пастила по утрам, пронзительно-белый на синем днём. Эстер немедленно начинает бить крупная дрожь от туфель до макушки. Ветер пробирает до костей, продувает насквозь, жадно кусает голые ноги, отхватывает пальцы целиком, глотает, не жуя, царапает когтями щёки. Губы дрожат так, что можно и не пытаться что-то говорить. На ресницах и тонких прядях волос у щёк моментально нарастает слой инея – у Тьери, кстати, тоже, но он совершенно не обращает внимания на холод. Ему весело – ей так кажется, хотя кто его разберёт. Ей совсем не весело. Мёртвые не мёрзнут, напоминает она себе, но это не очень помогает. Вспоминает, что оставила окно на кухне приоткрытым, невольно порывается обратно – цветы замёрзнут, почернеют, свесят головы, но её голова тоже скоро почернеет, какая разница, и выскользнувшими было пальцами отчаянно хватается за его руку. Пусть их руки примёрзнут друг к другу. Не оставляй меня здесь – лепечет беззвучно – она по-настоящему, всерьёз пугается, широко распахивает глаза – чёрные точки зрачков, смотрит с ужасом, когда он внезапно встряхивает её за плечи. Вот и всё, думает, вот оно, наказание, её оставят здесь. Убивать себя грешно, она знает. Она была готова… почти… Она не видит красоты, только бесконечный холод. Гул моря (океана?) в ушах. Шелест жёсткой травы. Смаргивает крупные слёзы (опять), тяжёлые капли шмякаются на мокрые камни у её ног, мокрое и солёное сливается с мокрым и солёным. От ветра солоно на губах. Обкусывает помаду. Нервно кивает – всё, что угодно, только уйдём отсюда – и со смесью облегчения и ужаса на душе тащится за ним, спотыкается, поскальзывается, виснет на его руке до побелевших, посиневших костяшек, цепляется слабыми пальцами другой руки за локоть. Вдруг дальше будет ещё хуже?
Люди, пережившие клиническую смерть, утверждают, что видели свет. И всю свою жизнь, смонтированную в пару секунд. Эстер не видела света, и снов про свою жизнь она тоже не видела – провалилась и всё, а потом проснулась. Возможно, потому что именно так она представляла смерть в детстве: вот лежит она под землёй и ничего не происходит. Возможно, потому что ей и смотреть в этих снах особо нечего. Возможно, картинки показывают только тем, кто вернётся – чтобы рассказывали живым. Возможно, это всё набор клише, которые подкидывает умирающий мозг, чтобы сгладить неприятный момент.
Потом она вспоминает что-то про блуждание души девять дней после смерти. Или сорок дней? Она не очень разбирается во всех этих религиозных обрядах. Может, это оно и есть? Значит, Тьери ангел? Эстер тупо смотрит на маячащее выше уровня глаз плечо (он идёт легко и уверенно, будто по ровной поверхности, будто бывал здесь тысячу раз и знает каждый камень), потом оглядывается по сторонам: серо-жёлтое, белое, тёмно-серое, светло-серое, кое-где валяются облизанные ласково и терпеливо кусочки бутылочного стекла, выбеленные солью и ветром кусочки дерева – очень лёгкие, она знает. Она никогда здесь не бывала раньше, это точно. Но она всегда мечтала побывать на море зимой, это чистая правда… это всё Каверин с его прогулками по зимней революционной Ялте. Лидия Никанорова… высокие скулы, раскосые глаза, ветер, ветер, тоска по родине, которой нет – у Эстер нет. И опять мерещатся эти проклятые художницы, настоящие и выдуманные, они хватают её за подол, выглядывают из-за камней, издеваются, разумеется, подмигивают, даже те, что грустные, даже те, которых она не переносит. Вон Маша Башкирцева прижимает лукаво к губам окровавленный платок. На голове сияющая корона, разумеется. Лили Бриско видеть гораздо приятнее, она сочувственно взмахивает рукой, и эти… китайские… глаза… может, они отправятся на маяк? По морю прочь... волны... что там ещё. Время замедляется. Эстер передёргивает. Может, ей суждено вечно здесь бродить? Может, она стала призраком?
- А что будет дальше?  - ветер отбрасывает её слова назад, в бледные лица на охре склонов. Они хохочут.

Отредактировано Esther (2016-12-05 21:04:36)

Девочка на шаре часто перебирает ногами, опасно кренится вперёд и в стороны, взмахивает руками по-птичьи, обнимает воздух. Шар под ногами качается и застывает, и она с ним, но это на время.
Вода к воде. Соль к соли. Боль к боли. (?) Аминь. Да будет так.
Прерафаэлитовское лицо перед глазами подрагивает, расплывается, растягивается, течёт вниз – то есть это слёзы стекают, а Тьери проясняется, – стекает по щекам, капает протяжно с подбородка под ноги, течёт за шиворот. Тёмные радужки плавают в горячих красноватых лужицах, влажно блестят, ресницы по берегам остро топорщатся, намертво склеившись замороженными паучьими лапками. Лицо, между тем, больше не кривится в страдальческих гримасах, только чуть взволнованы приподнятые арками бледные брови да расчерченные мокрыми полосами щёки зарделись – но это от мороза. Они просто текут - вся дрянь и мерзость выходит со слезами. Слёзы очищают, слёзы обновляют, слёзы перерождают. Слёзы утешают. Это море наплакала она, Эстер, и тысячи таких, как она. Вот почему нам так отрадно и волнительно смотреть на море. Вот почему море дарит покой – кто-то уже поплакал за нас. Всегда кто-то стоит на другом берегу или на одиноком острове и обнимает камни, траву и деревья, пока не превратится в поток. Вот почему море оживляет, вот почему оно убивает в тот же момент… вот почему.
Эстер опускает глаза, отпускает робко руку Тьери, но так, чтобы в случае чего сразу ухватиться за неё снова – ей неловко и страшно смотреть ему в глаза, потому что в отчаянии она так цеплялась за него, что на коже остались синяки и маленькие розовые полумесяцы от ногтей. Ей невыносима мысль о том, что она могла причинить вред таким деликатным пальцам. Поддевает сконфуженно носком туфли плоские камни. Ветер раздувает колоколом и прижимает юбку к коленям, забивает подол между ними, она запахивает полы кардигана, скручивает вязаное полотно вместе с пуговицами в руках и вместе с ним сжимает в ладонях боль и решимость. Она думает: что значит это всё моё? Она знает, что от десятков жадных взглядов со склона не ускользает ни одно её движение, поэтому опасается смотреть назад. Что значит моё? Я сама себе не принадлежу. Как я могу остаться здесь с ними, думает Эстер. Они меня сожрут, стоит тебе отвернуться, стоит мне отвернуться…
Ещё она думает: разве я заслуживаю? Нет, я не заслуживаю, я не заслуживаю даже - особенно твоей доброты, что там говорить о морошке, об острове, о море, о свободе, о покое, о втором шансе.
Она качает сухие листья в тазу с солёной водой, нежно укачивает, как ребёнка. Она Рода. Она иногда Невил. И ещё она немножко Сьюзен (она хотела бы быть цельной, как Сьюзен или как Эмили Бронте, цельной значит с целью, цельной значит настоящей и любить свою природу во всех смыслах, и на этом сходство заканчивается). Вода из таза плещет на туфли – можно снять их и отправить в плавание по волнам, всё равно толку ноль. Во мне никогда не будет столько правильных слов. Она Эстер Гринвуд (и даже столько не будет). Что вижу – о том и пою. Скоро прилив.
А также она думает: разве я смогу с этим справиться? У меня же совсем нет сил. Я с трудом стою на ногах. Я разваливаюсь на части. Меня сдует ветром и смоет волнами. Я не справилась со своей жизнью, как же я справлюсь теперь?
Огненная макушка Тьери царапает загадочно-опаловое небо – так низко оно опустилось. Из царапины падают ленивые снежинки, пока полотно не прорывается под тяжестью и не начинается настоящий снегопад крупными, крупнее фаланги пальца хлопьями, такой густой, что заглушает ветер и все звуки вокруг, и уже не видно несчастных и ехидных фигур в отдалении, и море теряется на расстоянии вытянутой руки: остались только они двое, и камни, и обрывки водорослей, и отяжелевший, обманчиво ленивый и нежный прибой неторопливо заглатывает берег сантиметр за сантиметром.
- Там письма, - говорит Эстер. – По-настоящему её звали Лидией, на самом деле она была настоящей, но её сделали придуманной, и она много скиталась неприкаянно по миру, искала своё место, и писала письма мальчику, которого гимназисткой встретила на балу – там только её письма, которые превратились в дневник… иногда они виделись… я плохо запоминаю имена, даты и сюжеты, у меня совсем плохо с памятью, и читала я её давно, но я помню, как она проводила зиму в Ялте перед тем, как бежать от революции в Константинополь, а дальше в Париж и, кажется, был снежный шторм, вот как сейчас, а может и не был – в любом случае там наверняка было холодно, почти как здесь, и огромное дикое графитовое море билось о рукотворные беломраморные берега, такие с красивыми баллюстрадами, или я это всё выдумала, но это было очень… обширно… и красиво, конечно, это было очень красиво, я чувствовала биение жизни, и силу, и ветер, хотя никогда там не была. А потом она стала художницей, разумеется, говорят, даже более значимой, чем её муж-художник, хотя теперь её никто не помнит, а его помнят, потому что он прожил дольше, и она рисовала такими живыми формами… не динамичными, но там есть жизнь. Однажды она довела Марину Цветаеву до слёз, я читала, когда они глупо спорили, что важнее: живопись или поэзия. Вот так. История её жизни оказалась важнее того, что она делала, удивительно, правда? Она там – Эстер кивает в неопределённом направлении, потому что ничего не видно, - вместе со всеми остальными.

Отредактировано Esther (2016-12-08 20:47:26)

Я сделала это, потому что я хотела покоя и равновесия; я сделала это, потому что бесконечно устала; я сделала это, потому что не могла больше держать голову над водой. Я сделала это, потому что хотела исчезнуть: я надеялась стать воздухом, или камнем, или деревом. Я сделала это, потому что надломлена внутри. Я сделала это, потому что потеряла себя. Я сделала это, потому что нуждалась в утешении, но всё, что мне предлагали, отвергала, отворачивалась от протянутых рук, потому что это были не те руки, которые я хотела. Я сделала это, потому что боялась, что если те, кого я хочу, увидят меня, то я и от них отвернусь, потому что я их не заслуживаю. Я сделала это, потому что вдруг они меня уже видят, а я этого не замечаю… Я сделала это, потому что мне всегда всего слишком мало: я сделала это из жадности. Я сделала это из страха, что ещё много лет пройдёт впустую и я ничего не смогу с этим поделать. Я сделала это из страха, что меня отвергнут. Я сделала это, потому что мне было плохо плохо плохо плохо. Я сделала это из жалости к себе, я сделала это, потому что я жалкая. Я сделала это, потому что потеряла надежду. Я сделала это, потому что это был единственный способ взять себя в руки. Я сделала это, потому что боялась, что если не сделаю этого сейчас, то не сделаю этого никогда. Я сделала это, потому что больше ничего не смогла придумать. Я сделала это, потому что вокруг было столько невыносимо прекрасного, и я не могла к этому прикоснуться и не могла это выразить. Я сделала это, потому что ненавидела себя. Я сделала это, потому что слишком любила себя. Я сделала это, потому что мне было тошно от себя. Я сделала это, потому что чувствовала себя голой в дневном свете и чужих взглядах. Я сделала это, потому что я была одним напряжённым нервом, одной сплошной раной, и даже прикосновение воздуха делало мне больно. Я сделала это, потому что у меня не было кожи. Я сделала это, потому что я была несчастной. Я сделала это, потому что я сломалась. Я сделала это, потому что мне не хватало любви. Я сделала это, потому что я нашла любовь в себе и не знала, куда её деть, кому её дать, чтобы не отвергли, и она лежала во мне, пока не загнила и не отравила меня. Я сделала это, потому что мои робкие послания были проигнорированы, я сделала это, потому что слишком многого ждала, но не получила, потому что не заслужила. Я сделала это, потому что меня преследовали тени. Я сделала это, чтобы доказать, что сама могу решать, что делать. Я сделала это, потому что всё равно не могла сделать ничего полезного. Я сделала это, чтобы ты пришёл и мы стояли в холодной воде в Богом забытом месте среди остовов брошенных кораблей, потому что я чувствую себя упавшим на бок кораблём. Однажды я видела кладбище кораблей, но они не были такими большими и такими одинокими… Я сделала это, потому что боялась, что кто-то узнает, что у меня внутри, какая я слабая, и вторгнется. Вот почему я это сделала.
В тебе есть много слов и ты умеешь их говорить, во мне есть много образов и я не могу их складно выражать; сойдёмся на этом. Я бы нарисовала всё, о чём говорю, но и это смогу прочитать только я, хотя я отчаянно надеюсь и даже верю, что ты сможешь увидеть знаки, потому что кто ещё тогда сможет… не надо ничего объяснять, просто дай знать, что видишь, и этого достаточно… я и не хочу, чтобы другие их могли прочитать – это было бы неловко. Пусть оставят меня в покое, но ты останься.
Смешанная со снегом густая вода лижет щиколотки; Эстер наклоняется, стягивает бесполезные туфли и отправляет их в плавание: покойникам полагается быть босыми. Бледные босые ноги – ноги трупа – прозрачные в воде, ступни скользят по камням, пока не находят устойчивый участок; камни впиваются в непривычную нежную кожу, ей больно, но она рада этой боли. Она чувствует точку, на которой стоит, она чувствует свой вес, она здесь. Вокруг лодыжки лентой оборачивается водоросль. Почему здесь не слышно птиц? Они все замёрзли и улетели на юг? Ветер прибил их к сопкам?
О, пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста… иногда это срабатывает, но чаще нет.
Знаешь, мне кажется, ты и без меня знал, зачем я это сделала, я права?
Знаешь, мне кажется, во мне сидит какая-то заноза, но я не могу её вытащить и боюсь.
Знаешь, мне неловко и стыдно, что мы так много говорим обо мне, как будто больше не о чем говорить... о тебе.

Отредактировано Esther (2016-12-09 22:55:02)

Эстер машинально наклоняется и ловит в ладонь ещё не успевшие осесть на дно бусины, целую пригоршню: металлические узорчатые, прозрачные стеклянные с огоньком внутри, матовые, деревянные, всего около десятка – не считает. Кладёт их в карман кардигана. Можно сделать из них новые бусы... Она бы взяла и камни, но всё, что красивое, по-настоящему красивое только там, где ему положено быть. Морские камни и стекляшки переливаются всеми цветами радуги только в прибое; стоит принести их домой, дать им высохнуть, и они становятся одинаково-серыми, подёрнутыми белёсой плёнкой. Да и к чему ей камни в карманах, ведь она уже мертва. К чему ей эти ассоциации, ведь ей и других хватает. Должно же быть что-то своё… это я сейчас очень смешно пошутила. Всё, что мы говорим, в той или иной мере мы говорим о себе, так? Но это всё чужое, всё чужие лохмотья, и я красуюсь в них, будто это какой-нибудь Гальяно или Маккуин, не меньше… ну, почти всё чужое, исподнее-то оно всегда своё. Чужие бусины в намокшем отяжелевшем кармане утвердительно звенят.
Эстер послушная. Послушная Эстер послушно снимает кардиган и аккуратно раскладывает его на траве там, куда не дотянется прилив – теперь он похож на распятую чёрную птицу, как у Эндрю Уайета. Послушная Эстер послушно идёт в воду: прыгать страшновато. Прибой зло хлещет белым по бёдрам и приклеивает подол платья к коленям (в платье купаться красиво и романтично, спросите Лиззи Сиддал, а лучше попробуйте сами, даже если вы юноша; не забудьте распустить волосы и накрасить губы вашей любимой помадой, а также взять с собой побольше цветов), укладывает оранжерейным цветком юбку по поверхности, когда она заходит глубже (викторианские барышни нашивали груз на подолы своих длинных купальных платьев, чтобы избежать такого срама, поэтому шли на дно быстро и с честью). Вода приветливо обнимает её, когда достигает талии, и о, её никто ещё так не обнимал, как это море, никакое другое море, озеро или река, тем более никакой другой человек. Всё было иначе, потому что кто ещё будет одновременно таким холодным, ласковым и всеобъемлющим? Она уже совсем не мёрзнет, это правда: вода ледяная в самом прямом смысле, но Эстер больше не боится холода. Очередная волна захлёстывает голые плечи и ей всё равно, ей даже приятно. Море обнимает её целиком. Когда пальцы ног теряют опору, она позволяет себе лечь на воду и снег падает прямо в широко распахнутые глаза.
Однажды я купалась ночью в водохранилище под дождём; однажды я купалась в ночном море сразу после шторма; однажды меня унесло морским течением и я смирилась и ждала, но меня вытащили на берег и я долго лежала без сил; несчётное количество раз я переплывала разные реки; однажды я наступила на разбитую бутылку в воде и так рассекла ступню, что вода в реке стала красной; однажды я прыгнула из лодки в открытое море и не могла забраться обратно; однажды я купалась в урожайный на крохотных смертельных медуз сезон и потом три дня думала, что простудилась, а потом узнала, что могла там и остаться; однажды я шла зимой по колено в снегу в пойме холодной реки, текущей с гор, название которой переводится как волчья пасть, и наблюдала, как голые люди прыгают в прорубь с моста; однажды в начале мая холодное озеро обняло моего друга и оставило в своих водах навсегда; однажды в начале мая я впервые оказалась в степи, где реки не глубже чем по колено каждый раз меняют свои русла, появляются и исчезают каждый сезон; много раз я смотрела с моста в незамерзающую холодную реку и река манила меня к себе.
Волны проходят сквозь неё, прежде чем разбиться о берег.
Эстер старается не думать о том, что под ней. Когда-то давно, она не знает когда, к ней пришёл страх того, что происходит в толще воды под ней: на дне и между дном и поверхностью. Ей неприятно касаться рыб и водорослей и прочего, что может оказаться живым. Тогда она перестала заходить в большую воду - это первый раз с тех пор, и какой-то её части всё ещё неуютно. Лучше и вовсе не касаться дна. Лучше попробовать не думать ни о чём и дать волнам себя укачивать. Пусть её даже унесёт в открытое море.
- Как это мне поможет? – волны катятся, катятся, и приносят её к Тьери. Волны так ревут, что она едва слышит себя. Волны захлёстывают рот, гасят слова; она сплёвывает, вытирает лицо, облизывает солёные губы, потому что они тут же обветриваются и сохнут, убирает липкие волосы со лба и щёк. Нащупывает каменное дно кончиками пальцев, стоит, как балерина на пуантах, и волны качают её. – Все эти слова… всё очень просто, - она даже улыбается. – Все решения всегда такие простые, тогда почему не получается ничего? Почему не получается просто взять и перестать грустить? Почему не получается просто взять и полюбить себя? Почему не получается просто взять и перешагнуть через свою боль и беды? Это ведь не только обо мне. Почему люди не могут взять и перестать страдать? Это всё стихия, её нельзя взять под контроль, её можно только переждать, или пережить, и бороться каждый день или смириться. Я смирилась. Когда я убила себя – это было последней попыткой борьбы. Мне не нужно перешагивать через себя, чтобы зайти в воду – разве что совсем немного. Мне легко отдаться стихии. Мне трудно удержать себя в руках. Я могу внушить себе… я честно пробовала. Я твердила себе: всё хорошо. Я заставляла себя встать с кровати, стояла перед зеркалом и твердила себе: ты хороша, ты заслуживаешь хорошего. Я старалась быть хорошей с людьми, потому что говорят, что мы сами создаём свою жизнь, атмосферу, и прочую чепуху… Я старалась, правда. Я искала во всём плюсы, и я действительно их видела, но знаешь что? Однажды во мне не осталось сил, потому что это всё напускное. Когда настоящее – это как с любовью и вдохновением, для меня это одно и то же – когда настоящее, ты отдаёшь и не жалко, и никогда не опустеешь, и оно никуда не уйдёт, и вернётся, потому что это истина. Потому что ты не обманываешь себя. Потому что это твоя суть, потому что ты горишь, потому что ты – поток. Каждое утро я отращиваю на себе броню из самообмана, и к вечеру она разваливается на части, и я падаю без сил. Нельзя так… это не работает, Тьери.

Отредактировано Esther (2016-12-11 18:07:53)