[NIC]dr. Quinzel[/NIC] [AVA]http://funkyimg.com/i/2kd2o.png[/AVA]
[SGN]i got a crush for the freaky one
and nothing feels better than
MACHINEGUN GOGO[/SGN]
〈〈 это и есть психиатрия. попытка вычерпать воду из тонущей лодки с помощью наперстка 〉〉
Весной у психопатов обострение. Весной они становятся агрессивнее и любознательнее, они становятся активнее, словно что-то внутри них начинается отчаянно биться, трепыхаться, побуждая к действиям. Весной черный и болеющий гангреной Аркхэм выглядит еще более уродливо. Быть может, именно в этом таится его неописуемая жажда по весне? В чувстве неполноценности. Весна — отправная точка, тонкая черта. Весной жизнь зарождается, и даже отравленный химикатами Готэм выглядит почти влюбленным весной. Готэм выглядит глупо и ярко, вычурно под светом яркого ласкового солнца. В Готэме певчие птицы на ветках голых и крючковатых деревьев соседствуют с крикливыми воронами, мечтающими выклевать глаза и растерзать острыми когтями самодовольных пташек. Весной Готэм выглядит провинциальной дурочкой, приехавшей в столицу, дешевой шлюхой с порванным ртом и заплаканными глазами в поношенном корсете и драных чулках. Готэму под стать склизкая зима или удушливое лето. Да даже дождливая и рыдающая осень подходит ему куда больше весны. Весной зарождается жизнь. Готэм слишком мертвый внутри, он разлагается и воняет трупами, по ночам тут крысы обгладывают тела в канавах и стоках. Весна не идет Готэму, она делает его дурным.
И Аркхэм чувствует это. Аркхэм волнуется, его стены едва заметно дрожат, вибрирует крыша, нагретая мартовским солнцем. Аркхэм гонит весну прочь, кричит ей проклятья в спину, ему осточертело видеть Готэм разукрашенным яркими красками. Психопаты волнуются тоже. Психопатам милее зима, когда холод щекочет щеки, кусает за пальцы, когда серый снег скапливается на обочинах и стремительно чернеет от грязи и выхлопных газов. Психопаты терпеть не могут весну, потому что весна заставляет даже их чувствовать себя живыми, заставляет их потребности обостряться.
Я тоже терпеть не могу весну. Весной все кажется приторным и утрированным, весна во рту оседает привкусом полевых цветов и молодой листвы. Весной в психиатрических клиниках пахнет сиренью и черноземом. Весной все кажется слишком ярким и четким, от весны болит голова. Весной расцветает жизнь, и в крови гормоны творят черти что, заставляя желать чего-то столь же яркого и волшебного как проклятая весна. Этой весной я бью все рекорды, и даже сам Аркхэм удивлен с моих проделок. Этой весной я желаю Джокера.
Вот только признаваться в этом даже себе совершенно не желаю. Влюбленность вздор, но она кажется такой реальной, почти осязаемой. Влюбленность легче голубиного перышка, влюбленность заставляет людей глупеть еще больше, не видеть изъянов, игнорировать их, потому что общая картина ужасна. Я влюблена в убийцу и садиста. Я по глупости верю, что его можно исправить. Не таблетками, так электричеством. Не электричеством, так добрым словом. Разум замолкает предательски, а сердце глупое в груди мечется из стороны в сторону, сжимается так сильно, что ныть начинает под ребрами, сердце глупое верит. Отчаянно так, наивно и крепко, что готово проломить ребра.
Мне нужно научиться ненавидеть тебя, Джокер. Мне нужно научиться вновь быть с тобой строгой и самоуверенной, мне нельзя привыкать к тебе, потому что ты — яд, ты отравляешь изнутри душу, выжигаешь внутренности, и сердце глупое из-за тебя чернеет. Вот только я предпочитаю не задумываться об этом, не замечать, мне приятнее видеть в тебе какого-то непризнанного гения, с которым жизнь обошлась слишком жестоко и до ужаса несправедливо. Ты потерян, ты сломан, и потому ты нашел утешение в собственном липком безумии. Девушки вроде меня любят убогих, потому что недополученную в детстве любовь и заботу реализуют на подобных тебе. В психиатрию всегда идут только люди с собственными проблемами в просветленных головах, вот только психиатры отлично умеют абстрагироваться, не замечая собственных проблем у себя же под носом.
Мне тоже пора учиться игнорировать факт того, что этой весной я почти влюблена в отпетого психопата и убийцу.
Голос у Джокера сочится безумием, но звучит грубым бархатом в стенах кабинета. Звуки наполняют комнату, разрывают тишину, и воздух почти начинает искрится, становится слишком вязким и тугим. Хочется раскрыть окно, но я не решаюсь даже просто повернуть голову, потому что боюсь нарушить ту невообразимую и безумную гармонию, что висит в воздухе, переливаясь в лучах пробивающегося сквозь жалюзи солнца. Кажется, одно лишь неправильно движение — взмах руки, поворот головы или просто неосторожный взгляд — и все рассыплется прахом, пойдет трещинами и разобьется тонким стеклом. Пурпурный аметист неуклюже скатится с черного атласного покрывала, упадет прямиком на холодный каменный пол и непременно разобьется. Разобьется вдребезги, как разбиваются не драгоценные камни, но хрупкие стеклянные бокалы.
Я вслушиваюсь в слова своего пациента, запоминая практически каждое. Его голос раскаленным клеймом выжигает в памяти каждую фразу, я уже очень давно — непростительно давно — не делала пометок в блокноте о том, как же ведет себя Джокер на приемах, я не заполняла документацию, отвечала дежурными фразами заведующей и главному врачу психиатрической клиники. Я запоминаю слова Джокера и берегу их где-то в чертогах собственного разума, сохраняю, как хранят бедняки самые ценные вещи, оставшиеся от далекого-далекого прошлого. Джокер не мое далекое прошлое, но он непременно коснется и его. Он влезет в мою жизнь нарочито и практически нагло, за такое вмешательство обычно получают по морде. Я слушаю безумца, затаив дыхание. Наверное, именно так Алиса вслушивалась в бредни мартовского зайца. Через несколько минут, что пролетят короткими мгновениями, сгорая на скудном мартовском солнце, я узнаю, как далеко Джокер влез в мою личную жизнь. Через несколько минут я тоже почувствую это странное желание дать по морде, и вся моя жизнь будет перевернута с ног на голову. Через пару коротких мгновений в моем личным мире сдетонируют бомбы — одна за другой, словно косточки домино — и мой воздушный замок взорвется. Все сгорит до сизого пепла. И даже пепел Джокер сожжет.
От небольшого свертка веет холодом. Могильным холодом, от которого в кончиках пальцах покалывает, и подушечки предательски леденеют. Люди зовут подобное ощущение предчувствием, когда подсознательно понимаешь, что ничем хорошим это не закончится. Поэтому, порой, не стоит по вечерам садиться в первое попавшееся свободное такси. Не стоит возвращаться домой через темный переулок. Не стоит принимать подарка от Джокера. Алые пятна распустились цветами, они слишком сильно напоминают кровь. Кажется, даже сквозь помаду заметно, как бледнеют мои губы.
«Подарок» — в голове это слово крутится волчком, повторяется эхом, отражаясь от стен черепной коробки, не желая затихать. Мне бы встать и в страхе отшатнуться, ни за что и никогда не думая раскрывать этот сверток. Мне бы прогнать Джокера, прогнать, крича что-то несвязное, мне бы дать волю своему гневу, что шипит где-то глубоко-глубоко внутри, но я лишь смотрю завороженным взглядом на «подарок». Подарок от Джокера. Это даже звучит страшно.
Пальцы подрагивают, но все-таки послушно разворачивают сверток, разбирая складки бежевой ткани. В местах, где засохли капли крови, ткань на ощупь кажется особенно грубой. Подарок от Джокера — это отрезанный мужской палец. Когда-то он принадлежал человеку, в кармане которого водились огромные деньги. Человеку, который преступал закон так же легко, как делает это сам Джокер, но он не был ни безумцем, ни психопатом. Он был просто ублюдком. Такие есть в каждом уголке мира, в каждом крупном городе, но в Готэме таких даже слишком много. Этот палец с перстнем, украшенным рубином, когда-то принадлежал тому, кого я ненавидела очень живо и горячо. Моя ненависть опаляла, моя ненависть была готова сжигать города, но даже ее пришлось взять под контроль. Потому что моя ненависть побуждала к действиям, она не терпела спокойствия, она желала купаться в горячей крови.
Этот боров убил моего отца. И не то, чтобы мой папаша был самым лучшим человеком на свете, но он для меня был целым миром, и даже такой аферист и лжец как мой отец не заслужил подобной собачьей смерти под колесами автомобиля. Переломанные кости, разорванные сухожилия, раздробленная грудная клетка. Я помню все это слишком ярко. Где-то внутри шевелится боль. Бередить старые раны опасно. Порой, затянувшиеся шрамы горят от боли куда более ярче свежих царапин. На мгновение мир вокруг меня застывает, трескается и ломается. Расходится по швам, осыпаясь пылью. Я всматриваюсь в отрезанный палец, в алую кровь, что давно потемнела и засохла, становясь бурой, и где-то на периферии сознания начинает разгневано шипеть старая боль. Я мечтала убить этого ублюдка. Я живо представляла себе картины того, как прострелю ему голову. Проберусь к нему на работу или в дом — такой девочке как я с милым личиком и пухлыми губками подобное не составит труда — а затем я приставлю дуло револьвера, купленного где-то в подпольной лавке оружия, к его виску. Я нажму на спусковой крючок без капли сожаления, не задумываясь о последствиях. Я сделаю это так же четко и хладнокровно, как когда-то с Гаем Копски. Бум. Чужие мозги украсят стену дорогого дома. Чужая липкая кровь лужицей соберется у ног и вновь запачкает туфли. Черные туфли. Красное на черном выглядит поразительно и почти возбуждающе. До ужаса сексуально.
Но я ничего не сделала. По многим причинам. Нет-нет, всего по одной. Я не хотела в тюрьму. У меня не было ни статуса, ни денег, ни богатых родителей, которые бы отмазали меня от каталажки. Я мечтала отомстить за отца, но я не желала гробить и свою жизнь тоже. Маленькая эгоистичная девочка Харлин ставит любовь к собственной свободной жизни куда выше обжигающего желания мести.
Теперь это все кажется неважным. Теперь это все кажется не более чем отголосками прошлого, и у меня на коленях на бежевой ткани, украшенной бурыми пятнами засохшей крови, лежит отрезанный мужской палец. И я чувствую облегчение. Скрываю его умело под шалью из боли и шока, из животного ужаса, но все же Джокер смог то, чего не смогла я. Для него это нечто обыденное, нечто совершенно тривиальное и в каком-то смысле до ужаса банальное и скучное, только для меня это — невозможное.
Тяжелое дыхание Джокера на коже оседает липким безумием, я чувствую его острый взгляд — пытливый, изучающий, ему интересно. Интересно взглянуть на реакцию умной девочки-мозгоправа, у которой в голове есть собственных багаж проблем. Интересно изучить со всех сторон, показать, что он — велик априори, потому что свободен, а она зажата бетонными стенами громких правил и чужой морали, обернута шершавой фольгой из фальши и дежурных фраз, она притворятся по жизни, и маска ее фарфоровая отражает лишь мертвое идеальное лицо с голубыми глазами, в которых теплится жизнь — последний отголосок бурного огнч, что живет под сводом белоснежных ребер. Джокер — великое пламя, пожар, беснующийся черт в табакерке, и голос у него хриплый, сладкий, таким голосом говорят, чтобы только тебя слушали. Таким голосом говорят, чтобы только сводить с ума.
Не поддаваться желанию отбросить кровавый подарок прочь, вскочить на ноги и вцепиться острыми ноготками в лицо убийцы и психопата, который так близко. Преступно близко.
Не поддаваться на провокации, не слушать скрипучий смех, не улавливать движения Джокера и успокоить собственное тело, чтобы мурашки по коже от чужого горячего дыхания, полного безумия и ядовитого пламени, не поднимались по телу, стыдливо прячась под тонкой тканью до ужаса официальной красной блузки.
Не поддавайся, ты же умница девочка, на тебя впору равняться другим, тебе не к лицу ни мрачность, ни задумчивость, пусть прошлое останется в прошлом, а ты улыбнись и выдохни. Ты же девочка-зажигалочка, такие, как ты, не грустят.
Отвлечься от чувств, от эмоций, от голоса Джокера, что ядом вливается в уши, от собственного состояния, слиться с разреженным воздухом, стать нечистым звуком.
Отвлекайся. Давай, девочка, ты проходила сквозь подобное сотни раз, неужели теперь ты опасаешься полного краха в эпицентре привычности?
Отвлекайся. Так ведь проще, так лучше. Сливайся шуршащей оберткой от сладкой конфеты с порывами ветра. Растягивай губы в обаятельной, избитой улыбке идеальной Барби.
Отвлекайся. Не поддавайся. Ты же больше вообще ни на что не способна.
Не получается. Мысли в голове кричат стаей разгневанных воронов, рвут голосовые связки, мечутся из стороны в стороны, острыми когтями задевая стенки черепной коробки. Мысли напуганные, мысли спутанные. Хаотично вращающие вокруг собственной оси, они постоянно концентрируются лишь на обрубке пальца, на драгоценном перстне. Кровь на золоте высохла и потемнела, она выглядит удивительно пошло. Кровь на рубине почти сливается. Преступный тошнотворный ком подступает к горлу. Второй по счету. Отвлекайся. Отвлекайся. Подними глаза — в них так ясно, так отчетливо читается растерянность и отвращение, смешанное с легкой тенью восхищения и ужаса, с какой-то благодарностью. Чувства на грани всегда самые острые, вот потому и у тебя, девочка, руки дрожат, и хочется вывернуться наизнанку, хочется выскочить прочь или открыть окно настежь, потому что воздуха в кабинете не хватает.
Молчание тяжелое. Джокер что-то говорит, но его слова лишь эхом доносятся сквозь пелену несвязных собственных мыслей. Он ходит по кабинету, мягко ступает, — так, наверное, волки подкрадываются к овцам по ночам, чтобы сомкнуть острые челюсти на нежной шее, переломать кости и пожирать жертву заживо, — возвращается на кушетку и прикрывает глаза. Он проваливается в вязкую дрему. Чудовище спит. Чудовище выглядит удивительно умиротворенно и в чем-то даже до ужаса мило, вот только мне до монстра, что дышит на расстоянии вытянутой руки от меня.
«Все умирают» — и только это имеет значение.
Когда сеанс подходит к концу, и я вновь надеваю на пациента смирительную рубашку, затягивая ремешки все еще дрожащими пальцами, я по-прежнему не в состоянии сосредоточиться. Я обязательно где-то, но только не здесь и сейчас — не в Аркхэме, не с Джокером. Я провожаю пациента взглядом, когда охрана уводит его прочь. Отрубленный палец — кровавый подарок — спрятан в верхнем ящике стола. Рядом с початой пачкой сигарет, к которой я так осознанно тянусь. Яркий язычок пламени зажигалки отражается бликами в стеклах очков. Сизый дым поднимается вверх, собирается под потолком и неохотно тянется к раскрытому окну, смешиваясь с мартовским воздухом и навсегда исчезая. Мне бы стоило выпить. Залить в себя что-нибудь покрепче чаев и кофе, что-нибудь, что неприятно обожжет горло и оставит горький привкус на корне языке. Мне бы стоило надраться или просто уйти во все тяжкие, а я кручу окровавленный перстень в пальцах и выпускаю едкий дым к потолку.
<...>
По всем правилам медицины ее называют электросудорожной терапией. Если коротко, то ЭСТ. Термин «электрошок» не используют уже лет двадцать. Знаете, почему? Потому что электрошок — откровенный садизм и пытка, и потому ее прикрыли красивым названием и приписали слово «терапия». Немного фальши, и даже акт неприкрытого садизма можно назвать необходимым лечением. Забавно, но электрошок чаще всего применяют к женщинам, потому что лечат им депрессию. Никогда не задумывалась о подобном. Быть может, это способ психического воздействия? «Милая, если ты не прекратишь рыдать и валяться в постели, я пропущу сквозь твой мозг немножечко электричества» Что? Почему бы и нет? Это отличный рычаг давления.
По всем правилам медицины, чтобы воспользоваться электросудорожной терапией, нужен серьезный повод и не менее серьезные обоснования для подобной процедуры. Нужна стопка бумаг, подтверждающих, что иные виды лечения не дали своих результатов. В конце концов, нужно письменное разрешение самого пациента, который так не прочь повеселиться под электрическими импульсами. Вообще, для электрошока нужно очень и очень много, вот только мы в Аркхэме, и наши пациенты — ублюдки всех мастей, а потому ни разрешения, ни обоснования врачам не требуется для того, чтобы проводить электрошоковые терапии. Насилие ради насилия. Ради короткого мига контроля, когда чужой разум распадается на куски под влиянием разрядов электричества, и ты, только ты властен над тем, как долго будет продолжаться данная пытка. Во время электрошоковых терапий при нормальных условиях используются анестетики, чтобы снять боль. Но, как я уже говорила, мы в Аркхэме, здесь крики, полные агонии и боли, скучная обыденность.
Я назначаю Джокеру электросудорожную терапию. Я заполняю бумаги и делаю запрос, главный врач без проблем дает мне зеленый свет. Я вольна делать все, что угодно. Кто-то бы на моем месте упивался этой властью над чужим разумом — над разумом самого Джокера, ведь его можно попытаться попросту выжечь, лишить Джокера память, заставить его разум потрескаться, но подобное чувство — всего лишь иллюзия. Мнимая, наглая. Слишком лживая. Контроля над Джокером не бывает. Нельзя управлять хаосом, нельзя приручить безумие. Но можно попытаться направить его в нужное русло. Перестроить разум. Научить по-новому воспринимать этот мир. Менее враждебно. Выжечь его тягу к насилию и жестокости.
Отчасти я понимаю, что даже это нереально. Все, что касается Джокера, в принципе нереально. Его даже нельзя запереть в четырех стенах так, чтобы почувствовать хотя бы тень истинного облегчения, но я все равно пытаюсь. Если бы врачам в Аркхэме было чуть менее наплевать друг на друга, они бы заметили, что доктор Харлин Квинзель по дурости своей позволила себе влюбиться в психопата. И теперь, осознавая, что объект ее желания слишком далек от нее, она пытается перестроить его.
Но, кажется, проще перестроить себя. Проще себе провести электрошоковую терапию и выжечь всю память.
Чтобы только избавиться от тебя, Джокер.
— …нарушение сознания, дезориентация, нарушение концентрации внимания, рассеянность, нарушение памяти, головная боль, слабость, сонливость, головокружения, оглушенность, усталость, заторможенность. Так же возможны психомоторное возбуждение или, в редких случаях, делирий. Так же есть возможность серьезных нарушений памяти вплоть до частичной амнезии. — я перечисляю побочные эффекты, хотя на самом деле я просто тяну время. Может, ищу хоть единственную внятную причину, чтобы не проводить эту ненужную и болезненную процедуру. Хотя Джокер все равно не чувствует боли, а потому и анестетика требовать не станет. — Мне совершенно не хочется делать это с вами, но я надеюсь, что это поможет вам. Это крайняя мера. — у доктора Харлин Квинзель взгляд восхищенный и немного жалостливый, она так верит, так надеется, хотя и осознает всю величайшую глупость своего поступка. Я бросаюсь в крайности, словно спокойна только в них найти решение, но суть в том, что решения просто нет. — Вы готовы? Многие пациенты испытывают эйфорию после терапии. — умница Квинзель словно оправдывает свой поступок. Прости прощения. — Начните с половины мощности. Далее по нарастающей.
Знаете, почему пациенты испытывают эйфорию после электрошока? Потому что это не более чем защитная реакция организма. Если тело испытывает боль — дикую, страшную боль — мозг диктует усиленно вырабатывать эндорфины — гормоны счастья, делающего человека счастливым, чтобы притупить боль. Как бы это парадоксально не звучало, но именно боль заставляет нас чувствовать истинное состояние блаженства. Вот она — прелесть катарсиса.
Через электроды разряд прямиком в мозг. У меня руки не дрожат, но я нервно поджимаю губы. Электрошоковая терапия — не самое приятное зрелище. Обычно оно полно боли. Чужой боли. Вот только с Джокером терапия наполняет маниакальным хохотом, от которого холодеет все внутри. И тогда у меня начинают дрожать руки, потому что я отчетливо начинаю понимать, нет, я вижу перед собой прямое доказательство того, что хаос нельзя даже направлять. Приручить бешеного зверя не получается даже с помощью электричества, что выжигает память и разбивает сознание.
Когда мои тщетные попытки изменить естество самого безумия заканчиваются, я покидаю процедурную первой, оставляя Джокера санитарам и охранникам. У меня внутри все трясется. У меня в глазах стоят слезы. Влюбленность — самое ужасное чувство. По ряду причин. Представьте теперь, как ужасна влюбленность в убийцу психопата, изменить природу которого невозможно.
«Надеюсь, вам станет лучше, мистер Джей» — короткая записка полная наивной искренности и не менее наивной девчачьей глупости. Я передаю ее через санитара, который приносит пациентам еду, а вместе с запиской отправлю игрушечного котенка, словно это будет иметь хоть какой-то смысл. Я дарю мягкую игрушку садисту. Молодец, Харлин, бьешь все рекорды.
<...>
Этот сеанс с Джокером для меня последний, хотя я еще не подозреваю об этом. После электрошоковой терапии мой пациент кажется слишком вялым, словно все вокруг в одно мгновение осточертело ему вовсе. Мне совершенно не нравится подобное, но я списываю это на побочные эффекты от электричества. Мы как всегда говорим о чем-то отвлеченном, но только не о том, что, по сути, должно быть важно для психотерапевта вроде меня. Я спрашиваю Джокера о том, как он себя чувствует, но мужчина уклоняется от ответа. Он маневрирует между моими вопросами, игнорируя добрую половину. Он рассказывает мне об иллюзорности многих понятий в этом мире, которые общество возвело в пошлый абсолют. Он рассказывает, что смирительные рубашки нужны не для смирения, а для иллюзии безопасности, ведь, если у психопата связаны руки, то он практически безобиден. Вот только Харлин Квинзель знает, что все это чушь. Я знаю, что Джокер становится куда более опасным в смирительной рубашке. Я уже однажды испытала это на собственной шкуре.
Просьба о пулемете звучит неожиданно и резко. Он заставляет меня усомниться в собственной адекватности восприятия реальности.
— Пулемет? — и можно было бы сказать, что все это шутка, вот только Джокер серьезен. Пугающе серьезен. Что же ты замышляешь, милый пациент? — Я боюсь, протащить его через пункт досмотра будет довольно проблематично. — а еще тяжело. Вряд ли я даже смогу протащить его через коридор так, чтобы у меня не отвалились руки. Но, знаешь, что пугает больше всего? Я всерьез задумалась о подобной возможности. Если бы не вся эта охрана и не камеры видеонаблюдения, я бы абсолютно точно попыталась притащить тебе желаемое.
<...>
Заведующая психиатрической клиники Аркхэм подозревает мою некомпетентность. Она начинает внимательнее следить за мной, вызывает на разговоры и спрашивает о Джокере. Я прячу эмоции глубоко в глотке, я веду себя строго и спокойно. Я играю на публику, как играла уже тысячи раз. Харлин Квинзель удивительная актриса, которая может запудрить мозги даже такому же психиатру, как она сама. Но я узнаю нечто новое, и мои мысли о Джокере на короткое мгновение уходят на задний план. Эта сука заведующая использовала мои материалы, мои заметки, которые я делала в свое блокноте, работая с Джокером, чтобы написать статью в медицинский журнал. Как я узнаю об этом, у меня внутри что-то начинает трещать. Ярость? Нет. Злоба. Чистая злоба с оскаленными клыками. Мы долго ругаемся в кабинете, меня обвиняют в привязанности к пациенту, и тогда я совершаю то, о чем мне бы стоило жалеть, но почему-то мне совершенно плевать. Я бью коллегу-врача. Со всей силы. Наотмашь. Звонкий удар пощечины гремит в раскаленном докрасна воздухе.
Меня отстраняют и выставляют вон, но сперва позволяют собрать вещи.
Я остаюсь в Аркхэме на ночь, чтобы утром покинуть его навсегда. Видит бог, это было ошибкой.
〈〈 control is an illusion 〉〉
Выстрелы яркими вспышками разрывают тишину и спокойствие ночи в психиатрической клинике. Коридоры, залитые алым светом старых ламп, наполняются шумом. Сумасшедшие волнуются в своих клетках, охранники пытаются противостоять нападению, но получается крайне паршиво. Внутри страх сжимается в кольцо тугой змеей. Холодной и склизкой. Штурм Аркхэма. Кому вообще подобное могло только прийти в голову — штурмовать психиатрическую клинику для ублюдков на отдельном острове? Ответ приходит сам собой. Ответ слишком очевиден, он искрится в воздухе.
Револьвер в руке приятно холодит кожу. Каблучки туфель по каменному полу звучат приглушенной канонадой, когда я пытаюсь сбежать вдоль коридоров по лестнице прямиком вниз к главному залу. Колени дрожат, да и руки тоже. Лишь бы выбраться из этих стен. Лишь бы выбраться с острова и желательно не в пластиковом мешке. Обещаю свалить ко всем чертям из Готэма. Подальше от этого безумия, подальше от Джокера. Вернусь в Нью-Йорк, устроюсь в дом престарелых выписывать снотворные и слушать жалобы на нерадивых внуков, но только не Готэм. Только не Аркхэм.
Нападавшие в костюмах фриков. Это и есть твой грандиозный финал, Джокер? Скажи, где ты только их отыскал, в цирке уродов? Нет, не отвечай, я не желаю знать. Я не желаю знать более ничего, что касается тебя. Мои стадии принятия неизбежного хаотичные и неправильные. Это твое влияние. От отрицания сразу к смирению, я приняла факт своей идиотской влюбленности, но теперь я зла. Я зла на тебя, Джокер, и, черт возьми, как же мне хочется до боли в груди ненавидеть тебя. Обещаю, я займусь этим, если выберусь отсюда.
Выстрел из моего револьвер звучит слишком громко. Дрожь в руках усиливается и тошнотворный ком подкатывает к горлу. Я прострелила кому-то бедро, но меня подобное сейчас не особо волнует. Главный выход перекрыт. По лестницам вниз к подвалу, чтобы отыскать другие лазейки, ведь они наверняка есть, верно, мистер Джей? Ты же знаешь каждый угол в Аркхэме.
Ошибаюсь дверью, и меня встречает холодный свет белых ламп процедурного кабинета. Несколько фриков расстреливают санитаров. Делают это нарочито показушно. Среди всех этих костюмов и идиотских масок человек в строгом костюме с холодным взглядом и не менее строгим выражением лица кажется каким-то диковинным. Он слишком выделяется на фоне всего этого безумия, усугубляя и разбавляя его одновременно. И я бы бросилась к нему просить помощи, если бы не понимала только, что он совершенно не желает мне помогать.
Сбежать не удается. Безусловно, я пытаюсь, вот только пистолет из моих рук быстро выбивают. Расцарапываю острыми ногтями кому-то лицо или руку, я чувствую чужую кожу и кровь на собственных пальцах. Человек в костюме хватает меня в охапку, и я чувствую напряжение его мышц. Мне не вырваться, и от этого мои попытки становятся еще яростнее. Мне до одури страшно, и я что-то кричу. Что-то несвязное и слишком грубое.
Меня прижимают к холодной кушетке, и свет ламп слепит глаза. Холодное дуло пистолета прямиком ко лбу. Я готова разрыдаться от страха, но только зажмуриваю глаза, отсчитывая про себя мгновения до выстрела. Сердце в груди замирает и проваливается куда-то в желудок. Сердце растворяется в кислоте.
♠ 
♦ 
