26 сентября 1818 г.
Р.Т.

Отец Браун настоял, чтобы я вёл записи в специально отведённой для этого тетради. Он считает, что это не только поможет мозгу быстрее восстановиться и вернуть мне воспоминания, но и разработать руку.

Первые полтора месяца я совершеннейшим образом не мог держать перо, не запоминал даты и не ориентировался в днях недели, поэтому записи эти по началу будут носить ретроспективный характер. Сейчас почерк мой всё ещё оставляет желать лучшего, но слова уже не выпадают из строчек, поэтому, за неимением другого выхода, я попробую.

Первая половина июля 1818 г.
Р.Т.

   Просыпаться легко.

   Просто открываешь глаза и лежишь, глядя в потолок или наблюдая за движением лучей по чуть облезлой стене напротив и ждёшь, пока не придёт сестра проверить, жив ли ты ещё.

   Просыпаться легко, потому что во сне я ничего не вижу - сознание просто отключается в какой-то момент и покидает меня, оставляя в абсолютной черноте. Меня не мучают кошмары, что несказанно удивляет докторов - по их мнению, после пережитого, о спокойном сне я должен лишь мечтать. Вот только.. Для того, чтобы "после пережитого" терзали кошмары, разве не должен я хоть что-нибудь помнить об этом? Но позади меня ничего нет, лишь клубится ядовитыми парами лондонский туман, начисто скрывая даже мельчайшие детали моего прошлого.

   Днём же, в своём настоящем, я вижу только больничные палаты. Халаты врачей, заботливые руки медсестёр, скромную пищу, частички пыли, витающие в густых снопах солнечных лучшей, цветастые витражи и виновато-сочувствующие, полные жалости взгляды персонала госпиталя.

   Почти целый месяц ничего не происходит. Тело как будто привыкает ко мне заново. Не представляю, что со мной было, но после той агонизирующей недели, когда я был на волоске от смерти - по словам сердобольных сестёр, сам я ничего из этого не помню - мои собственные руки словно не мои. Мои ноги плохо слушаются и реагируют через раз или внезапно сводятся судорогой посреди абсолютного покоя. Я не всегда могу повернуть голову, а иногда она поворачивается сама собой и беседующий со мной лекарь оказывается вынужден обойти кровать с другой стороны или всю оставшуюся часть беседы любоваться моим виском. Такое положение вещей представляется мне крайне унизительным, но мне не из чего выбирать. Да и можно ли унизить человека, который не представляет из себя ровным счётом ничего?

   Ни прошлого, ни будущего, только настоящее - краткий момент от пробуждения до сна, в который я тщетно силюсь осознать себя заново. Где-то в прошлом - судя по краям ран, недавно - я лишился пальцев правой руки и почти потерял один глаз. Бровь рассечена вертикально, лицо с левой стороны усыпано мелкими язвами от ожогов, затруднена мимика.

   Господи, кем же я был?..
(...)

Июль 1818 г.
Р.Т.

   Доктора настаивают на ношении повязки, дабы дать возможность сетчатке восстановиться. Есть небольшой шанс, что видеть им я всё-таки буду, хоть он и поменяет цвет. Поменяет цвет! Да какая разница, какого цвета твой глаз, если он видит?
(...)

   Мне сказали, что в тот день, когда я был подброшен на крыльцо госпиталя - как сирота к дверям монастыря в грозовую ночь отчаяния, - в кулаке уцелевшей руки был зажат обрывок какой-то бумаги с едва разборчивым именем. Инициалы на обгоревшем платке в кармане моего сюртука совпадали с ним, и персонал Святого Варфоломея, после недель жарких дискуссий и споров, пришёл к выводу, что, скорее всего, это моё имя.

   Родерик Турпин.

   Это всё, что у меня есть сейчас. И я всё чаще и чаще прихожу к мысли о том, что на достаточно долгий период - единственное, что будет.
(...)

Июль 1818 г., 20-е числа.
Р.Т.

   Когда я в полной мере восстановил способность разговаривать и поддерживать связную беседу дольше, чем в три предложения, мой лекарь послал весточку в Скотланд Ярд. Примечательно, что амнезия моя затронула лишь подробности моей личности - всего того, что представляло из себя моё я, оставив мне, словно в насмешку, память и знания об общечеловеческом опыте. Я знаю, что солнце встаёт на Востоке и движется в сторону Запада, что трава в Ирландии изумрудно зелёная, что зимой холодно и идёт снег и почему так губителен и густ ночами туман в этом чёртовом городе.

   Но я отвлёкся... Ярд.

   Они получили сообщение о странном пациенте в Бартсе и, видимо, создали видимость некоей деятельности вокруг этого вопроса. Даже прислали человека. Юного полисмена ..кажется, его фамилия была Барнаби. Он долго разглядывал меня, будто где-то уже видел, а потом внимательно выслушал всё, что я имел сказать. Наверное, с час задавал уточняющие вопросы, пока голова моя не загудела от попыток вспомнить хоть что-нибудь и невероятного усилия вписать эту как будто бы знакомую фамилию - Барнаби - во всё происходящее. Глаз без повязки раскраснелся и заслезился, а этот юнец сник, вздохнул и ушёл, оставив меня на попечение засуетившихся сестёр. Потом от него передали записку с заверениями в том, что Скотланд Ярд обязательно разберётся и сделает всё возможное.

   Больше я о нём не слышал.

(...)

Конец августа 1818 г.
Р.Т.

   Я больше не могу оставаться в госпитале Святого Варфоломея. Но и идти мне некуда. Никто так и не явился за мной, а память осталась пустой, как и всё остальное. Сёстры и доктора смотрят на меня с каким-то особым выражением скорби на лице. Как мне объяснить этим прекрасным людям, спасшим мою бессмысленную жалкую жизнь и выходившим меня в самые ужасные мои моменты, что их жалость мне не нужна? Что это самое ужасное чувство, которым можно одарить вытащенного с того света человека, когда ему не за что зацепиться на этом?

   Я жив и относительно здравствую - ничто не вернёт мне пальцы, я ещё долго буду хромать и испытывать трудности в контроле над телом, но зато теперь совершенно точно известно, что я сохранил функционирующий глаз. Он посветлел на несколько оттенков, утратил былую остроту зрения и украшен шрамом, нарушающим некогда чёткую линию брови, но повязка мне больше не нужна. И я вижу. Господи, это уже огромное счастье.

(...)

2 сентября 1818 г.
Р.Т.

   Что грозит человеку вроде меня на улицах Лондона? Скорее всего, крайне неприглядное то, от чего меня с таким трудом спасали всем Бартсом в июле. Это не просто госпиталь, это великое место, и люди здесь работают поистине святые. Сначала они подарили мне здесь жизнь, ещё один шанс начать всё с начала, пусть это и будет абсолютный, гнетущий ноль, а потом и кров. Они дали приют моему телу, предложив затем приют и душе - хотя бы на время (...)

17 сентября 1818 г.
Р.Т.

   Теперь я - часть прихода Часовни Святого Креста. Отец Браун принял меня у сестёр с рук на руки и взял под свою опеку, как малое неразумное дитя. В каком-то смысле я им и был - как ребёнок в начале пути, пустой сосуд со знаниями, но без крупицы личности, которая придала бы этим знаниям хоть какой-то смысл.

   Он говорит, что стать человеком Господа - судьба ничуть не хуже любой другой, и придти к этому моменту в своей жизни никогда не поздно. Возможно, таков и был предначертанный мне жизненный путь - лишиться всего, чтобы найти своё место на стороне ангелов, стороне Господа. Почему-то же из всех больниц Лондона мой неизвестный до сих пор спаситель оставил моё тело именно на ступенях госпиталя Святого Варфоломея.

   Не знаю, верил ли я в Судьбу или проведение до всего этого. Не имею и малейшего представления, верю ли в это сейчас. Отец Браун говорит, что ещё слишком рано делать однозначные выводы, что я тороплюсь, как и любой неофит, и мне стоит учиться смирению. Я совершенно не в том положении, чтобы спорить или возмущаться - имею ли я после всей его доброты моральное право хотя бы оспорить слова этого человека? И тем не менее, случается, что заповедь о смирении и необходимости подставить вторую щёку вызывает во мне жгучий протест. Яркий, бурлящий и кроваво красный, сверкающий искрами и отдающий острой болью в левом глазу. (...)

1 октября 1818 г.
Р.Т.

   Мои руки наконец мне послушны почти полностью. Впрочем, стоит ли ещё употреблять множественное число, если рабочая рука у меня осталась лишь одна? Волею Господа в прошлом я, кажется, в одинаковой степени владел обеими руками, потому как, орудуя левой, я не испытываю никаких неудобств. Протез, смонтированный для меня приходскими умельцами, хоть и груб и лишён какой-либо эстетики, зато эффективен и позволяет не чувствовать себя совсем уж калекой.

   Наконец-то настало время не только чтения, лекций и бесконечных диалогов о Творце. Меня допустили к примитивному труду садовника, доверив кусты ароматных кроваво-красных роз, растущих с восточной стороны фасада. Коли они не падут от моей руки, я смогу надеяться претендовать на звание младшего помощника.

   Кров, крыша над головой и пища для тела и разума - или, как не устаёт поправлять меня отец Браун, души - это прекрасно и гораздо больше, чем многие могли бы на моём месте мечтать. Но всё же возможность куда-то приложить себя, что-то сделать и увидеть результат трудов своих, а не просто разглагольствовать, - вот, что для меня действительно важно. Смею надеяться, что однорукость не станет для меня помехой, и прекрасные розы будут цвести.