В очередной раз сверившись с расписанием, нанесенным на мою руку, я вошел в тренировочный зал, решив начать с отработки ударов на груше. Мне нравилось это занятие. Оно позволяло выпустить отрицательные эмоции. В последнее время мне начало казаться, что я потерял некий ориентир, а может быть даже и цель в жизни. Раньше мои цели были четкими, близкими, осязаемыми: добыть еды, воды, дров и тому подобное, я мог протянуть к ним руку и взять их. Я добивался своих целей ежедневно, постоянно был занят делом, и находил в этом некоторый суррогат удовлетворения. Да, пусть я был одним из миллиона муравьев в неустанно кишащем муравейнике под названием Панем, отдающим мед и свою жизнь ненасытной матке - Капитолию, но я знал, что мне делать, и сам решал, в какую сторону мне идти утром. Но все равно я жил. Я просыпался с первыми лучами солнца, я был волен пойти в лес, мог вдыхать свежий чистый воздух, наслаждаться ходьбой, бегом, сам решать, какому труду посвятить день. И Китнисс была только моей. Теперь же она принадлежала искалеченному и не помнящему себя Питу, революции, всему Панему. А я стал колесом в беспрерывно работающем механизме тринадцатого, шарниром, существующим и движущимся по только им известному плану, который они ежедневно печатали мне на руке. Я, как и все бывшие жители двенадцатого, постепенно сливался с безликой серой массой, и даже по цвету лица стал походить на местное население. Умываясь по утрам, я видел в зеркале бледно-серую тень себя прежнего.
Я был растерян. Но вовсе не только потому, что мне больше не нужно было крутиться, словно волчок, ища пропитание. Я никак не мог примириться с тем, что произошло после успешного завершения операции по спасению победителей. Пит, тот самый всегда улыбающийся, обаятельный и до скрежета на зубах жизнерадостный, добрый и все понимающий, до крайности жертвующий собой, превратился в машину-убийцу, замаскированную под безобидного пекаря. Неужели капитолийские военные медики оказались настолько более изощренными, чем знаменитые распорядители Голодных игр? Ведь они смогли даже бескорыстную любовь превратить в разрушительную, убийственную ненависть. Мы, шахтеры, с детства научены вовремя выбирать из двух зол меньшее, но как быть, если зло прячется за спиной добра, и протягивая руку добру, ты сталкиваешься лицом к лицу с самым настоящим злом? Отправившись вызволять Мелларка из Капитолийского плена, я никак не ожидал, что доставлю сюда только лишь оболочку, внутри которой уже поселился самый жаждущий крови монстр.
По правде сказать, я много раз желал Питу смерти, я хотел, чтобы он остался на арене навсегда, только бы Китнисс жила. Но я никогда не просил для него такой участи. Ведь лучше потерять жизнь, чем навсегда утратить себя самого, забыть, чем ты дышал, кем ты жил, для чего просыпался по утрам, ненавидеть ту, кого любил всем сердцем. Эти мысли беспрестанно крутились в моей голове. Тренировки, обязательные для новичков занятия, помощь Бити с разработкой нового вида оружия, занимали мой ум. Но мой мозг как будто постоянно искал ту самую брешь, которую я пропустил раньше. Тот самый не сделанный шаг на недавно прожитом отрезке моей жизни, который я пропустил, момент, когда я должен был остановиться и свернуть в другую сторону. Предотвратить то, что произошло с Китнисс, а может быть даже и помочь Питу, ведь я никогда не испытывал к нему ненависти, даже когда ревность и ярость вконец застилали мне глаза. Но я не находил выхода, и такой возможности просто не было. Ведь мне давно пора было уяснить, что нельзя помочь всем.
Но зато душу немного грела мысль о том, что хоть кому-то я смог помочь. Когда я смотрел на обретших счастье Финника и Энни, я испытывал не только небольшой укол зависти, но и радость оттого, что эти двое смогли вновь быть вместе. Кажется, даже те, кто во время пожара в двенадцатом потерял своих близких, становились немного счастливее рядом с этой влюбленной парочкой. И я, глядя на не сползающую с лица Энни улыбку, каждый раз напоминал себе о том, что какие бы трагедии не происходили в чьей-либо душе, люди вокруг продолжают жить, а Земля все равно крутится по своей орбите.
Кажется, я слишком сильно ударил по мешку. Локоть прострелила резкая боль, заставив меня согнуться и зажмуриться. Не стоило так увлекаться, да еще правой рукой.

Отредактировано Gale Hawthorne (2016-12-08 15:50:56)

Так мне и надо. Следовало думать головой, прежде чем лупить со всей силы грушу, которая, как оказалось, может и сдачи дать. В минуты, подобные этой, я особенно жалел о том, что младший брат все реже составлял мне компанию в тренировочном зале. Будь он здесь, он обязательно остановил бы меня. Словом или делом, – не важно, брату всегда удавалось найти лучший способ, чтобы повлиять на меня. Рори страстно любил читать и изучать все новое и незнакомое, а потому я и сам порой чувствовал себя перед ним открытой книгой. Жаль, что этого любителя библиотечных корешков не было рядом сейчас. В нашей семье вся сдержанность и здравый смысл достались ему. Рори был землей, – надежной, незыблемой, твердой, тогда как я, зачастую самому себе напоминал нестабильное и порывистое пламя. Вот и думай теперь, кто из нас двоих старший. Но даже сейчас, несмотря на всю братскую привязанность, я не променял бы свое одиночество на его присутствие. Избавившись от постоянно витающей в воздухе и раздражающей легкие угольной пыли, Рори будто ожил, в миг освоившись на новом месте. Я то и дело замечал его в разных местах: на складе, в столовой, в медицинском отсеке, помогающего Прим. Он с легкостью перемещался по огромному подземному комплексу, так, словно бы и не был никогда болен и наконец-то чувствовал себя нужным и способным приносить пользу. Ни одна, пусть даже и серьезная травма, не стоила того, чтобы отнять у него блеск живых, умных, горящих глаз. А с рукой я и сам справлюсь, сам виноват. Я так долго барабанил по груше, что и не заметил, как остался в зале совсем один. Ну или почти один, потому что, когда звезды перед глазами перестали вспыхивать, я обнаружил возле себя девушку. Это была Энни, и на ее миловидном лице была печать той эмоции, что я ненавидел больше всего на свете. Жалости, а еще, может быть, чуть-чуть сострадания.
Забавная все-таки штука, – жизнь. Женщины всегда жалели мужчин за раны, которые нанесли не они. Но неужели я и правда так жалко выглядел? Всего-то лишь ударился рукой. Или не всего лишь? Повторный укол в руке сигнализировал о том, что с ней было явно что-то не так. Со знанием дела Креста попросила меня пошевелить пальцами, а затем и присесть, и мне ничего не оставалось сделать, как подчиниться. Будь я чуточку умнее и сдержаннее, я не оказался бы сейчас в столь глупой ситуации. Гейла Хоторна нокаутировала груша, - если подумать, Сноу даже не нужно было бы посылать за моей головой миротворцев. С причинением неприятностей самому себе я и без того справился бы на «отлично». Я терпеливо дожидался, пока Энни проверит мою руку на чувствительность, выполняя нехитрые манипуляции, о которых она просила, и стоически терпя боль. Электрический свет тусклых ламп отбрасывал кружевную тень от ее рыжеватых ресниц, делая девушку еще мягче, беззащитнее, юнее, чем есть. В такие минуты я не думал о том, что сейчас передо мной одна из победительниц Голодных игр, сумевшая не только выстоять и пережить всех, но еще и уцелеть. Глубоко под землей, вдали от родного дистрикта с его необозримыми морскими просторами и порывами свежего ветра, она наверняка должна была чувствовать себя неуютно, но я ни разу не застал ее за ропотом или жалобами. Энни Креста оказалась на удивление… стойкой. Может быть потому что, что ей было не привыкать выживать, а может быть потому, что ей всегда было ради кого бороться. Место рыбы было в океане. Место Энни было рядом с Финником. Поддерживая друг друга, как две створки морской раковины, эти двое, казалось, способны были справиться с любыми невзгодами. Я смотрел на них и спрашивал себя, - каково это, когда тебя любят так сильно? Каково жить, зная, что для кого-то ты – и есть целый мир? Хотел бы я однажды почувствовать хотя бы отзвук, тень нечто подобного.
Но вот чего мне совсем не хотелось, так это того, чтобы Энни ходила за кем-то, тем более за миссис Эвердин. Китнисс лежала сейчас в медицинском отсеке, и если бы она услышала о моем вывихе плеча, то точно забеспокоилась бы, а сейчас она, как никогда, нуждалась в отдыхе. Да и я ей сейчас не был нужен. После нападения Пита ей лучше было побыть одной. Некоторым ранам нужно было время, чтобы перестать кровоточить и затянуться в одиночестве, – и иногда я знал это, как никто другой.
- Стой! – крикнул я девушке, которая так торопилась привести помощь, что уже успела добежать до выхода из зала. Зажмурившись, чтобы пережить очередной приступ боли, от резкого движения рукой, я прижал пострадавшую конечность к телу, а затем вновь обратился к Энни: – Не надо. Не ходи. Ты ведь сказала, что можешь. Сделай это. Вправь сама, ладно? Ты ведь считаешь, что это не сложно. Обещаю не кричать.

Отредактировано Gale Hawthorne (2016-12-18 15:18:50)

Как-то в детстве я вывихнул себе лодыжку довольно глупым образом. Мне тогда лет шесть было, в школу еще не ходил. Поскользнулся на мокрой земле, когда шел домой из Котла с мешочком пуговиц, который выменял на уголь. Отец понемногу в карманах таскал с работы. Тогда все так делали, откладывали и отапливали этими крохами печи зимой. Но те, у кого в доме не было шахтера, были готовы поменяться на что-нибудь полезное. Так что мама разрешила мне обменять горстку на подарок для Рори. А что может быть лучшим подарком, чем несколько переливающихся на солнце синих пуговок для пальто, которое мама сшила для него, раскроив старый тулуп отца? Потому я был так доволен собой, и практически бежал домой, не заметив, что глинистая тропинка размокла. Моя нога поехала вперед раньше, чем я сообразил, как держать равновесие, и я плюхнулся прямо в лужу. Обрадовался, конечно, что штаны не порвал, и даже не сразу понял, что получил травму, а просто встал и, хромая, пошел дальше. И как-то умудрился доковылять до дома. Нога тогда посинела и распухла. Отец был на работе, и мама отвезла меня к врачевателю, жившему в богатом районе нашего дистрикта, чтобы он вправил мне вывих. Заставила сесть в тележку для угля. А Рори, которого все это жутко забавляло, бежал рядом с тележкой и дразнил меня (оставить его дома одного было нельзя). Только говорить научился, а уже был такой занозой. А я был готов со стыда сквозь землю провалиться, и надеялся, что никто из моих дворовых товарищей не увидит, как меня везут в угольной тележке, словно маленького ребенка. Забавно, но я почти забыл об этом случае, только сейчас он всплыл в моей памяти. Правда, я даже отдаленно не мог вспомнить боли, которую тогда испытал. Зато отлично помнил свое смущение и неловкость.
Сейчас же боль была такой, что мне даже показалось, будто я как минимум сломал руку. Но Энни была убеждена, что это всего лишь вывих, и выглядела она при этом словно специалист, разбирающийся в вопросах вывихов. Я же разбирался только в угледобыче и охоте, на этом список моих талантов и заканчивался, так что, кто я такой, чтобы не довериться ей? В ее действиях не было ни суеты, ни паники, ее движения были отлажены. Она знала, что нужно взять, как действовать, и я подчинился ее просьбе пересесть на стул, и выполнил все ее указания. Даже несмотря на то, что она говорила со мной, как с ребенком. В иной ситуации меня это разозлило бы. Но сейчас я не знал, что делать, и чувствовал себя абсолютно беспомощным, а она пыталась помочь. Надо же, как меняется человек перед лицом сложной ситуации. В обычной жизни она была такой тихой, мягкой, незаметной девушкой, живущей в собственном мире. Но сейчас командовала не хуже Китнисс.
Хотя в каждой девушке, наверное, есть и та и другая стороны медали. И Китнисс, несмотря на ее решительный характер и лидерские качества, тоже временами была ранимой и мягкой. И сейчас я имел ввиду вовсе не те минуты слабости, которые она позволила себе после возвращения с арены, где она многое пережила. Я знал ее разной еще до того, как Капитолий вытащил ее на всеобщее обозрение, вывернул ее личную жизнь наизнанку, и сломал в ней жажду к жизни. Помню, как-то раз во время охоты она подвернула ногу, запнувшись за корягу и неудачно упав. То еще зрелище было, я наверное больше, чем она, испугался в ту минуту. Но она даже не пискнула, а вот идти конечно не могла, и я нес ее на руках до самого дома, где ее мать вправила ей вывих. Потом ей еще некоторое время пришлось отлеживаться, что ее ужасно раздражало, и она ворчала всякий раз, когда я заходил и заносил половину добычи. Наверное, именно в тот день я, сам того не замечая, посмотрел на нее иначе в первый раз. Но не осознавал этого. Осознал я намного позже. Когда в один из зимних дней после Нового года в двенадцатом мы были в Котле, ели похлебку у Сальной Сэй, а Дарий дразнил ее по поводу того, что она не хотела сторговать ему зайца за один его поцелуй. Вот тогда-то я и почувствовал что-то похожее на ревность. Как же давно это было. А теперь она лежит в больничном отсеке с шейным корсетом.
Мысли о Китнисс не помогали мне сохранять спокойствие. Да и последнюю просьбу Энни я не мог выполнить. Почитать стихи? Ну может быть в четвертом дистрикте и есть время на заучивание стихов, то у нас в двенадцатом мы заучивали только виды пород угля.
- Шахтеры стихов не учат, - заметил я, стараясь дышать глубже, чтобы расслабиться, - там любой лишний звук может срезонировать и обвалить свод. Но я кажется знаю одну песню.
Уставившись в потолок, чтобы не видеть, в какой момент Энни сделает попытку вернуть мои кости на место, я напел пару всем знакомых строк:
- Не жди, не жди. Путь тебя ведет к дубу, где в петле убийца мертвый ждет. Странный наш мир, и нам так странно здесь порой. Под дубом в полночь встретимся с тобой?... Ааа!
Кажется, я нарушил данное обещание не кричать, но какая теперь разница. Рука уже не болталась, и я чувствовал, что дело сделано, и плечо почти не болело.
- Спасибо, - поблагодарил я, по инерции держась за пострадавшее плечо, и сжимая пальцы. – А ты молодец. Приходилось делать это раньше? – вообще, этот вопрос я хотел задать еще до того, как она попытается вправить мне руку, но не решился. – Давай… оставим все это между нами, ладно? – попросил я.

Отредактировано Gale Hawthorne (2016-12-23 23:31:54)

После того, как девушка вправила мне вывих, я собирался покинуть спортзал. Я больше не мог тренироваться, так что оставаться здесь смысла уже не было. Но Энни вдруг начала рассказывать о своей жизни, и я остался сидеть там, где сидел. Я неожиданно понял, что за все время, мы с ней ни разу не общались с глазу на глаз. Ну если не считать того короткого диалога в планолете, в день ее прибытия в тринадцатый. Я понятия не имел о том, что она за человек. Все, что я слышал от других, так это то, что она не в себе. Я и сам пару раз замечал, как она словно отключалась от реального мира, уходя куда-то в глубины своих фантазий. Ее можно было понять, я и сам иногда хотел бы уйти от опостылевшей реальности, но у меня-то не было таких умений.
Оказалось, ее мать была врачом, и Энни часто помогала ей. Мне было интересно, врачи в четвертом также готовили лекарства из подручных средств, как в двенадцатом, или Капитолий что-то присылал им. Но задавать вопрос я не стал, он слишком уж отдавал жалобами на несправедливость по отношению к более отдаленным дистриктам.
Она говорила о своем родном доме, и я подумал о том, что тюрьма, должно быть, не всегда выглядит как клетка, или загон с куском земли, огороженным со всех сторон электрическим забором. Каково это жить на берегу прекрасного моря, видеть каждый день его бескрайние просторы и знать, что куда бы ты ни пытался убежать, тебя обязательно настигнут. В лесах и горах хотя бы можно было укрыться. Призрачная, но все-таки надежда. Но в море бежать некуда, на многие мили вокруг, ты словно на ладони. Мелкая букашка под микроскопом Капитолия.
А потом Энни, продолжая делиться воспоминаниями, перешла на тему Голодных игр. Рано или поздно каждый из победителей, да и не только, приходил к этому в любом диалоге. Слишком приросли к нашим жизням проклятые игры. Порой мне даже не верилось, что когда-нибудь мы сможем просто жить, не деля время на отрезки от игр до игр. В двенадцатом к играм никто не готовился, но в четвертом, как я только что узнал, все обстояло иначе: дети не просто тренировались, но и калечились, и даже погибали в процессе тренировок, что Энни считала нелепым. А как же иначе?
- Смерть всегда неожиданна и нелепа, особенно когда умирают молодые, у которых должна была быть впереди вся жизнь. Но смерть в родном дистрикте, наверное, хотя бы была более милосердной, чем на арене, - тихо ответил я, не сводя взгляда со своей собеседницы. Она хотела выговориться, и я не смел ей мешать, внимая каждому ее слову. Энни была права, Голодные игры были как чума, выкашивали все, к чему прикасались, оставляя после себя множество трупов. Выжить могли только самые крепкие, в результате чего оставались сильнейшие. Это горе и нечеловеческая жестокость, но, как и все беды, оно сплачивало людей, и помогало увидеть, что больше так продолжаться не может. Это и произошло с жителями Панема. Горе затронуло уже столько жизней, что не осталось ни одного равнодушного. И поэтому все поднялись как один, готовые даже свою жизнь принести в жертву, и понести страдания на благо революции. Кто-то сможет выжить, но кто знает, смогут ли когда-нибудь зажить их раны?
Энни Креста отлично умела держать себя в руках. Ей потребовалось всего полминуты, чтобы высушить слезы в уголках глаз, и от острой темы перейти к бытовым вопросам. Наложив мне повязку, она велела придерживаться правил реабилитации, умело торгуясь и выдвигая свои условия взамен на слово, держать все произошедшее в секрете. Ну надо же, оказалось, что Энни еще та командирша. Возможно все, кто думал, что в их паре лидером является Финник, очень глубоко ошибались.
- Для малознакомой девчонки ты слишком хорошо меня изучила, - усмехнулся я, выслушав преждевременные упреки о том, что я вряд ли послушаюсь, и скорее всего не стану беречь руку более двух недель. Прикоснувшись к своей шее, я обнаружил там милый бантик. Она как будто не первую помощь оказывала, а козу продавала. Все девчонки всегда остаются девчонками, делая даже самые обыденные вещи чуточку красивее. Ну или почти все. Китнисс была другой. Она не любила платья, никогда не носила бантов, но умела выглядеть неповторимо женственной даже в бесформенной куртке, доставшейся ей от отца.
Наверное, нелегко было бы найти логическую связь между мыслями Энни, перескочившими с воспоминаний о родном дистрикте на нашу суровую реальность, а затем снова уведшими ее в прошлое. Она запела всем нам известную запрещенную когда-то песню, и вспомнила о том, о ком я в последнюю неделю заставлял себя забыть, - о Пите. Так уж вышло, что именно с появлением этого парня все в моей жизни окончательно пошло наперекосяк. И если был бы он каким-нибудь отрицательным персонажем, мне было бы гораздо легче таить на него злобу. Но на него, такого донельзя понимающего, приторно доброго, готового глупо пожертвовать собой ради других, а теперь еще и искалеченного капитолийскими извергами, я не мог злиться, одновременно не испытывая чувства вины. И это выматывало меня вдвойне. Но может быть отвернуться от него было не лучшим выходом из ситуации, может быть мне нужно было, напротив, узнать все?
- Знаешь, - осторожно начал я, выдержав недолгую молчаливую паузу, а затем откашлявшись, потому что слова никак не хотели сорваться с моих губ, - я удивлен, что Пит пел. Когда он с экранов обращался с предостережениями к Китнисс, его голос был сорван. Я даже боялся, что он вообще не сможет говорить, - я вздохнул, уставившись в пол, а затем перевел взгляд на лицо Энни, надеясь не увидеть в нем эмоций, которые заставили бы меня тотчас же замолчать, после чего продолжил:
– Расскажи мне, Энни, - попросил я, – что было там, в Капитолии? – Я потянулся к ее руке, чтобы сжать ее тонкие пальцы, но в последний момент остановился, заглушив свой порыв на корню. Кто знал, как бы она отреагировала на это с моей стороны дружеское прикосновение? И что могло бы произойти, посчитай она его неуместным. Но я не знал, как еще дать понять, что она может рассчитывать на мою поддержку. Но я не сомневался в ее проницательности, и был уверен, что она знает, что если не хочет, или не может, то она не должна ничего говорить.