День жатвы практически как прелюдия к трауру для всех жителей всех дистриктов. Я всегда боялась этого дня, каждый раз опасалась, что мое имя будет произнесено с трибуны – эгоистично, да, но в этот день каждый по-своему эгоист. В книге оно записано уже четыре раза. Осталось всего два, и этот кошмар навсегда для меня закончится. В этот день отменяют занятия в школах, но едва ли хоть один ребенок радуется освобождению от уроков. Пожалуй, лучше получить низший балл за не выученное домашнее задание, чем видеть, как твоего друга/брата/соседку всем дистриктом провожают на верную гибель. Отправляясь на игры, каждый встает перед выбором – стать жертвой или убийцей. Пожалуй, моим уделом было бы первое, я не способна причинить вред живому существу, если это не рыба. Каждый год мне страшно и волнительно, но в этот раз волнение несколько иное. Я думаю не столько о том, что мое имя могут извлечь из стеклянной чаши и зачитать на всю площадь, сколько о том, что сегодня я увижу человека, с которым так редко удается встретиться в последнее время, но который так плотно засел в моих мыслях.

Финник Одэйр. Мы всего лишь друзья, просто друзья, и я не могу даже допустить мысли о чем-то более глубоком и сильном. Где он, а где я? Неуклюжая смешная рыжая девчонка с бледной кожей, покрытой мелкими веснушками. В Капитолии множество красивых ухоженных женщин, благоухающих дорогими духами, облаченных в шикарные струящиеся платья, и все они окружают Финника ежедневно, все заинтересованы в его обществе. Я знаю, что все это значит, я в принципе знаю, пожалуй, гораздо больше, чем остальные. Выйти победителем с Арены автоматически означает оказаться в рабстве у Капитолия. Еще неизвестно, что хуже. Я знаю, что думает на этот счет он. Не то что бы Одэйр жалел о том, что вышел живым с Арены, более того, к своей нынешней жизни относится даже как-то философски. Мы стараемся не говорить об этом, не обсуждать всю капитолийскую грязь, в которой ему приходится барахтаться с юных лет. Когда он здесь, то старается полностью погрузиться в атмосферу родного дистрикта, вспомнить себя таким, каким был до игр. Увы, чем больше проходит времени, тем дальше от него эти воспоминания. И все же, здесь, на родных землях, он настоящий - смеется искренне, улыбается, когда действительно хочет это сделать,  иногда я вижу в его глазах грусть, а порой, и страх. Я же могу только слушать, быть рядом и хранить доверенную мне тайну его истинных эмоций. А потом он вновь возвращается на публику совершенно другим, не таким, каким знаю его  я. Я бы так не смогла.

На площадь нас загоняют как стадо – уж здесь нет разницы, в каком ты дистрикте, в какой семье вырос, каково твое состояние здоровья. Здесь все равны. Перед жатвой ничтожен каждый дистрикт, сколько бы богатств он в себя не вмещал. Со всеми одинаково не церемонятся, беря кровь для каких-то своих только им известных целей. Палец протыкают глубоко и больно, от чего я непроизвольно морщусь. Радует одно - все происходит быстро. И вот я уже в толпе людей, в толпе детей. В этом году их особенно много, а стало быть, много ребят, только-только переступивших возрастной порог, приемлемый для жатвы. Это ужасно. Я помню себя в двенадцать лет, помню, как боялась, как тряслись мои руки. Помню нового победителя, самого молодого из всех, кто ныне выходил с Арены. У меня тряслись руки, я сильно волновалась, думая, что вот-вот с трибуны прозвучит именно мое имя. В тот день имя не звучало вовсе, девчонка из старших классов, отчаянно тренировавшаяся каждый год, вызвалась добровольцем. Так и неизвестным осталось, чье имя было написано на вытянутом из стеклянной сферы клочке бумаги, сложенном вдвое и запечатанном по краям.

Последующие жатвы уже не так запоминались. Да, я точно так же каждый год волновалась, чувствовала себя потенциальной жертвой, как и любой другой ребенок. Каждый год мы стоим как стадо овец перед стайкой волков, которые путем слепого жребия решают, кем отужинать на этот раз. Сегодня мне сложнее так это воспринимать, потому что рядом с трибуной, среди "волков", я вижу высокую статную фигуру Одэйра. Он кажется внешне расслабленным и непринужденным, но я вижу, как напряжена его шея. Сколько я его помню, ему всегда была ненавистна система, практически в эпицентре которой он оказался. Он не видит меня, но я и не пытаюсь поймать его взгляд, мы встретимся чуть позже, ненадолго, всего на пару часов, быть может. Я слышу, как девчонки из моего класса перешептываются рядом, говоря о нем, как будто забыв, что находятся на смертоносной лотерее. Шорох голосов вокруг меня не смолкает, в соседней шеренге, отгороженной от нас, сквозь толпу я вижу спину и затылок своего друга детства Фергаса. Наши отцы очень дружны, часто вместе рыбачат, они всей семьей были на похоронах моей матери. Мы с Фергасом и сейчас хорошо общаемся, он часто бывает у нас в доме, за долгие годы он стал мне почти как брат. Мне страшно хочется пробраться к нему поближе, но это не представляется возможным. Еще мгновение и весь шорох голосов стихает, звучит только один. Он гулкий, громогласный, разносится по площади, держа в неприятном напряжении. После нас просят посмотреть на экран, где мы видим небольшой фильм, призванный мотивировать нас, напомнить, как важны игры для современного спокойствия и мира, как эта беспощадная кровавая традиция необходима обществу. Кидаю беглый взгляд в сторону Финника и вижу, как искажается его лицо. Я знаю, что он об этом думает, он делился со мной этими мыслями.

Экран гаснет. Прелюдия окончена. Начинается самое страшное, и вот уже немолодая женщина опускает руку в отверстие в стеклянной сфере, по какой-то своей логике первой выбирая девочку. Мои губы пересыхают от волнения, кажется, я почти забыла, как дышать. Так бывает каждый раз или только в этот? Я перевожу глаза на Финника и впервые встречаюсь с ним взглядом. На секунду бешеное волнение отступает. Здесь столько людей, мне осталось пережить всего две жатвы, не может же быть, чтобы...

- ... Энни Креста...

В этот момент мое сердце пропускает удар, имя кажется каким-то знакомым, но как будто бы и не моим вовсе. Я оглядываюсь по сторонам, а девочки, узнавшие меня, перешептываясь, расступаются в стороны, открывая путь к трибуне. Как будто волной, освобождают мне дорогу и другие дети, которые не знают меня. Я не понимаю, что мне делать. Идти? Я поднимаю глаза на Финника, но он не подает мне никаких знаков, его лицо как-то странно побледнело. То же выражение я замечаю на лице Фергаса. Оборачиваюсь назад, пытаясь взглядом отыскать отца, но кто-то рядом касается моей руки. Девочка из моего класса кивает в сторону приближающихся ко мне миротворцев. Как будто под гипнозом я делаю несколько быстрых шагов вперед. Слышу позади голос отца, выкрикнувшего мое имя, но я не успеваю обернуться.

- Энни Креста, – повторяет настойчивый голос уже не торжественно, а скорее раздраженно. Я ступаю быстрее в сторону трибуны, тем не менее, оглядываюсь, вдруг кто вызовется добровольцем. Ведь в нашем дистрикте все условия для воспитания профи, многие девочки тренировались с пеленок, чтобы быть готовыми к играм. Но все молчат, добровольцев нет. Я ступаю по ступенькам, придерживая полы сарафана, и поворачиваюсь лицом к толпе. Все смотрят на меня так, будто уже видят перед собой покойницу. Женщина рядом со мной тянется к другой сфере, чтобы назвать имя еще одного человека, который поедет со мной на эту бойню, но не успевает, потому что из толпы кто-то вызывается добровольцем. Я думала, что самым ужасным для меня был момент, когда назвали мое имя, но я ошиблась. К трибуне уверенным стремительным шагом направляется Фергас. Я с трудом хватаю губами воздух. Одно дело умереть на чертовых играх самой, но совсем другое – знать, что погибнуть может кто-то близкий. Парень поднимается на трибуну и встает со мной рядом, в то время как я с трудом сдерживаю рыдания. Я знаю, что Фергас – профи. Он может собрать плот из сухого хвороста и лиан меньше, чем за полчаса. Он учил меня ловить  рыбу гарпуном на мелководье, он сильный и выносливый, но кто знает, сколько там таких будет. И, тем не менее, жатва окончена, с Арены может вернуться живым только один. Кто станет жертвой, а кто убийцей?

Я стою на трибуне в полной растерянности, глупо надеясь, что кто-нибудь сейчас скажет, что это такая шутка, я даже готова посмеяться над ней, если бы это было так. Я так до конца и не осознаю, что происходит, как будто это все вообще не со мной, я всего лишь зритель в толпе, ежегодно смотрящий на ту трибуну, которая сейчас под моими ногами. Я не думаю об играх, не пытаюсь анализировать, что со мной станет, сколько я проживу. Я не думаю о смерти. В моей голове как будто сплошной белый шум. Единственное, чего я сейчас действительно хочу – это увидеть отца. Взглядом ищу его в том месте, где мы попрощались, прежде чем я зашла на площадь, но его там нет. Я слышала, как он выкрикивал мое имя, когда я шла к трибуне. А может, мне показалось? Я вижу движение в толпе, и мой взгляд устремляется туда – папа, он там, он пытается прорваться ко мне, но пара миротворцев его удерживают. Я едва пытаюсь сделать шаг вперед, как чья-то грубая рука ложится на мое плечо, сдавливая его сильными пальцами и заставляя следовать за собой. Я смотрю на Фергаса, его серьезное лицо и тяжелый взгляд становятся мягче, когда он встречает мой взгляд. Увы, мне от этого не легче, ведь он тоже может погибнуть, хоть и прекрасно подготовлен. Как показывает практика, не всегда побеждает тот, на кого делают наибольшие ставки - кажется, это были слова Финника.

Меня приводят в тесную, но довольно уютную комнату. Мебели тут почти нет, но зато чисто, светло и нет той толпы людей, смотрящих на меня жалостливыми взглядами. Зачем меня привели сюда? Почему отдельно от Фергаса? И долго пробуду тут одна? Неужели мне даже не позволят побывать дома с отцом и собрать вещи? Паника накрывает неминуемо. Никогда не страдала клаустрофобией, но сейчас испытываю острую необходимость выбраться из этой комнаты немедленно. Я подхожу к окну быстро, постоянно оглядываясь на дверь – вдруг кто зайдет и увидит, поймет. Не то что бы я хотела сбежать, чтобы не участвовать в Голодных играх, а впрочем, конечно хотела бы, но в данный момент, пытаясь отыскать в оконной раме хоть какой-то выступ, дающий надежду, что его можно открыть, я даже не думаю о том, зачем это делаю и куда побегу.

Звуки за дверью заставляют меня резко отпрянуть от окна и замереть, встав посреди комнаты. Я гипнотизирую взглядом дверь – а ведь я даже не попыталась ее открыть после того, как меня сюда привели, сразу бросилась к окну. Эта мысль приходит мне в голову, когда ручка просто поворачивается, рядом с ней даже нет замочной скважины. Впрочем, глупо полагать, что на выходе меня не отловила бы парочка миротворцев, наверняка дежурящих снаружи. Наконец, дверь отворяется, мне кажется, что я ждала этого момента вечность, хотя прошло не более десяти секунд. В комнату практически вталкивают моего отца, и дверь за ним сразу закрывается, но последний факт уже не имеет для меня никакого значения. Я крепко прижимаюсь к его груди, а он гладит меня по спине и растерянно что-то шепчет мне в волосы. Сквозь биение собственного сердца, отдающего глухим гулом в ушах, слышу как он говорит что-то про маму, и у меня в горле встает ком, а на глазах выступают слезы. Он останется один. Совсем один. После смерти матери я была для него всем, он постоянно говорил, как я похожа на нее, говорил, что только я помогаю ему перенести боль от ее потери, и теперь ему приходится переживать это снова, вновь терять самого родного и любимого человека. И мне нечем его утешить, нечего пообещать, мы оба понимаем, что живой с Арены мне не уйти. 

- Я люблю тебя, - шепчу сквозь слезы, целуя щеку, покрытую трехдневной щетиной. Мне больше нечего ему сказать, да и не хватает сил и воздуха в легких. Я понимаю, что нам едва ли доведется встретиться снова, и я крепче прижимаюсь к отцовской груди, как будто желая срастись с ним воедино, чтобы никто не смог разлучить нас. Но вот дверь снова отворяется, и грубый мужской голос заключает, что свидание окончено. Но я не хочу, я еще не готова. Цепляюсь пальцами за скользкую куртку отца, но тщетно, его практически силой выводят от меня. Почему? Почему нам дали так мало времени? Только сейчас я осознаю в полной мере, как хочу жить, как люблю свою жизнь и как боюсь ее лишиться. Увы, трибутам не дают право выбора. Если никто не пожелал выйти на Арену вместо тебя, то тебе уже никуда не убежать.

Оставшись в комнате в одиночестве, я не имею представления, что будет происходить дальше. У меня больше нет родственников, желающих со мной попрощаться, значит, остается только ждать поезда, который увезет нас с Фергасом в столицу Панема. Я кое-что знаю об играх, как к ним подготавливают трибутов, что происходит на самой Арене, про спонсоров, которых необходимо покорить любыми доступными способами. Я не имею ни малейшего представления, чем всерьез могла бы удивить их я. Пытаюсь унять слезы, вытирая их тыльной стороной ладони с раскрасневшихся щек. Дверь снова открывается, и я готова увидеть миротворцев, которые уведут меня, чтобы посадить на поезд. Но в комнату заходят не они. Одэйр. Неужели ему тоже позволили попрощаться? Спустя мгновение я оказываюсь  его объятиях, в руках человека, который уже через все это прошел, который действительно знает, что меня ожидает. Я боюсь поднимать на него взгляд, чтобы не увидеть в его глазах собственную же обреченность. Но приходится это сделать, как только он заговаривает.

- Ты? - только и могу спросить, отстраняясь и глядя на парня. Возможно, он просто пытается меня успокоить, а может, имеет ввиду поезд в Капитолий. Я не знаю, но в этот момент мне почему-то становится страшно. Я никогда раньше не покидала родной Дистрикт, от меня как будто вот-вот оторвут какую-то часть меня, и я ничего не могу с этим сделать. - Мне страшно... - непроизвольно делюсь первой же мыслью, и сама же не могу себе объяснить, чего боюсь больше всего. Я не знаю, сколько нам дано времени на прощание, кажется, с отцом оно прошло слишком быстро, а стало быть, и Финника вот-вот уведут, но сегодня с выражением мыслей у меня все плохо, в голове полный хаос. Финник - тот человек, у которого я мого спросить обо всем касательно игр, но я бестолково молчу, растерянно глядя на него, как будто бы надеясь, что он сам догадается прочитать мои мысли.

Только находясь на пороге смерти начинаешь всерьез задумываться, почему кто-то принимает решение, кто должен жить, а кто умереть. С точки зрения  Голодных игр решает слепой жребий, и все же, кто-то там наверху изъявляет свою волю - жребию быть, а это значит, что вновь двадцать три человека, еще даже не достигших совершеннолетия, погибнут на глазах у целой страны. Интрига лишь в том, кто выберется из этой бойни живым. Глупо тешить себя иллюзиями, это точно буду не я. Повезет, если моя смерть будет быстрой и я не успею испытать всю предшествующую боль и ее тяжелое дыхание у меня над ухом. Мне не хочется обо всем этом думать, но другие мысли в голову почему-то не приходят. Финник обнимает меня как никогда раньше, и этот жест странным образом идет вразрез с его словами интонациями. Он говорит, что все будет хорошо, что я обязательно вернусь домой, при этом объятиями будто прощаясь со мной навсегда. Быть может, вся в слезах с красными глазами я создаю впечатление человека, который остро нуждается с словах поддержки, как бы далеки от действительности они ни были. Я  ничего не говорю, не пытаюсь спорить, лишь покорно киваю, опустив взгляд и разглядывая свои старенькие кеды. Мне странно и непонятно, ведь Одейр еще совсем недавно говорил, что охотнее пойдет на Арену еще раз, чем в менторы, неужели кому-то удалось его уговорить? С одной стороны, меня радует перспектива его присутствия рядом,  поддержки, советов, коими он может засыпать меня с ног до головы. С другой - я прекрасно понимаю, почему он так настойчиво избегал этой должности раньше.

- Не обещай, не надо... - шепчу в отчаянии весьма слышно. Мы оба понимаем, что не вернусь,  сколько бы обещаний он ни дал. Еще никому не удалось избежать Голодных игр, и ни он, ни я ничего не сможем сделать. Как и все наши предшественники мы бессильны перед беспощадной традицией Капитолия.

Слезы крупными каплями все еще скатываются по щекам как будто бы по инерции, и я даже не прилагаю усилий, чтобы остановить этот поток соленой воды из глаз. Какой бы хрупкой и слабой я ни казалась со стороны, я не так уж и часто плачу и в целом довольно оптимистично смотрю на вещи, стараясь во всем отыскать хоть что-нибудь хорошее. В данной ситуации, увы, это не работает, в Голодных играх что-то хорошее способны разглядеть только те,  кого прямым образом это не касается. Политики, светская тусовка, Капитолийская богема. Все те, чьих детей не отправят на жатву, те, кто ничего не потеряет, кому ничто не помешает насладиться красочным кровавым зрелищем. Никогда этого не пойму, как  созерцание чьей-то смерти может доставлять кому-то удовольствие?

Голос Финника выдергивает меня из собственных мыслей, заставляя поднять на него взгляд. Он говорит, что я должна выглядеть хорошо, должна понравиться публике, но как это сделать, если я даже сама себе не нравлюсь? Я осознаю, что далека от представления о красивой девушке, гадкий утенок, которому не суждено узнать, сможет ли он когда-нибудь стать прекрасным  лебедем. Одейр просит меня о том, что дается мне очень тяжело - успокоиться и улыбаться. Я делаю глубокий вдох и пытаюсь вытереть слезы с лица тыльной стороной ладони, но получается лишь размазать их по щекам. Вытираю руку о юбку сарафана и повторяю маневр. Когда мне кажется, что кожа достаточно сухая, поднимаю взгляд на парня и приподнимаю уголки губ в попытке изобразить улыбку.

- Так лучше? - спрашиваю слегка осипшим от волнения голосом. Едва ли я сейчас выгляжу хорошо. Но я стараюсь быть послушной, следовать советам, которые мне дают. Стараюсь не думать о своей участи, о том, что будет со мной, не вспоминать минувшие Игры и все те ужасы,  которые на них творились. Остатки отведенного мне времени не стоит тратить на страх перед будущим, куда важнее и приятнее вспомнить самые теплые и волнующие воспоминания из прошлого. А настоящее... назовем это небольшим приключением. Да, так улыбаться гораздо проще. Дверь открывается, и я вновь слышу неприятный, как будто бы искусственный, мужской голос. Он требует немедленно покинуть помещение и проследовать к транспорту. Я кидаю взгляд на Финника, как будто желая убедиться, что мне действительно нужно следовать за миротворцем. Как будто у меня есть выбор ...

***

- Ты в порядке? – Знакомый голос заставляет меня вынырнуть из бесконечного водоворота мыслей. Я как будто пробуждаюсь ото сна, смотрю растерянно на парня, который садится рядом со мной. Я знаю его много лет, мы выросли вместе, он старше меня на год, в шутку называет меня младшей сестренкой и всегда считал своим долгом защищать меня. Видимо, это превратилось в своего рода инстинкт, который сработал и сейчас. По правде говоря, меня это ужасно злит и расстраивает, меньше всего на свете я бы хотела, чтобы кто-то подвергал свою жизнь опасности из-за меня. Единственная надежда на то, что он станет тем самым единственным победителем 70-х Голодных игр. Мне хочется рвать и метать, спрашивать его, зачем он это сделал. Но я прекрасно знаю, зачем, и нет смысла злиться, когда ничего уже нельзя изменить.

- Я ни разу не ездила на поездах, он мчит быстрее отцовского катера, а мы тут внутри как будто и не движемся никуда, - произношу негромко и даже с улыбкой, игнорируя сам вопрос. Думаю, ответ на него и так очевиден. Я обещала Финнику больше не плакать и старательно держу обещание, пытаясь отвлекаться на вещи хоть сколько-нибудь отвлеченные.  – Тебе интересно посмотреть на столицу? Сложно представить себе место, вблизи которого нет океана, – я задаю глупые вопросы, не рассчитывая  получить на них ответы, но Фергас всегда меня понимал. Он не настаивает на тяжелых разговорах, с легкостью подхватывая совершенно беспредметную тему.

- Там рядом есть водохранилище, - замечает он, тоже пытаясь изобразить улыбку, за что я ему очень благодарна. – Оно огромное, и с берега может показаться, что это и есть океан. – Фергас, в отличие от меня, бывал в Капитолии, завод его отца поставляет рыбу и морепродукты в столицу, и парень несколько раз помогал их перевозить. Впрочем, его представления о столице тоже весьма расплывчатые, он едва пересекал границу города.

- Но это ведь совсем другое, правда? – спрашиваю, сама едва ли имея полное представление о том, что такое водохранилище. Почему-то мне кажется это чем-то мертвым и пустым, холодным, глубоким и совершенно неуютным.

- Правда, - отвечает он коротко, и меня этот ответ устраивает. Едва ли мы увидим что-то вне здания, в котором будем жить и готовиться к играм. Финник говорил, что в город трибутов не выпускают, чтобы они не вздумали сбежать, так что придется довольствоваться только видами из окна поезда. – Здесь есть еда, хочешь что-нибудь съесть?

- Я не голодна, - отвечаю с улыбкой, умалчивая о том, что мне кусок в горло не лезет. Меня не отпускает ощущение, что все происходящее как будто не со мной. Фергас встает с кресла и, пообещав скоро вернуться, выходит, оставляя меня одну в просторном шикарно обставленном вагоне.

Отредактировано Annie Cresta (2016-10-19 16:33:35)

Я всегда считала себя домашним ребенком, у меня почти не было друзей, и я практически никуда не выбиралась, кроме извилистой речки, что течет у нас за домом и берега океана. И там и там у меня было что-то вроде тайного  местечка, куда не каждый сумеет случайно забрести. В целом я была и сама себе довольно интересна, и крайне немного было вокруг меня людей, которые стремились проводить со мной время. Таковым является Фергас и, как ни странно, Финник Одейр. Я не имею привычки ловить звезд с неба, и, пожалуй, это то, что было ему нужно, когда он возвращался в родные края - отдохнуть от бесконечных поклонниц и просто поговорить. Мне это было не сложно, а слушать со стороны об играх и Капитолии, будучи уверенным, что вряд ли когда-нибудь там окажешься, даже интересно. Теперь все реально, каким бы фантастическим это путешествие ни казалось. Я сейчас так далеко от дома, как,  еще никогда не была. И сердце болезненно сжимается при мысли, что я туда больше никогда не вернусь.

Когда Фергас покидает вагон, я внезапно ощущаю себя одинокой и слабой. Беспомощной и обреченной, как рыба выброшенная на берег. Стараясь не углубляться в эти мысли, чтобы вновь не начать жалеть себя, смотрю в окно, в надежде полюбоваться пейзажем, но поезд несется так быстро, что я не успеваю ничего рассмотреть, и, тем не менее, ненадолго меня это увлекает. Равномерный стук колес как будто напевает мне какую-то мелодию, такую новую и в то же  время хорошо знакомую, уверенную и стабильную, как настенные часы, отсчитывающие секунды. Я всегда любила ловить звуки и составлять у себя в голове целую симфонию из них.  Конечно, стук колес и тиканье часов не сравнятся с шумом прибоя, шелестом ветра в пышной листве раскидистых ив и густых вязов, с пением птиц и стрекотом цикад. Но, увы, это все, что у меня осталось из звуков - простая, глухая и уродливая композиция, но даже в ней я усердно пытаюсь отыскать хоть капельку жизни, которой у меня осталось так немного.

Боковым зрением вижу как кто-то появился в вагоне. Поворачиваю голову,  ожидая увидеть Фергаса, но это оказывается не он. Финник непринужденно прогуливается между рядами с едой, что-то выбирая и складывая на тарелку. Меня он как будто бы и вовсе не замечает. Я же сижу тихо, хоть и понимаю, что рано или поздно игры наступят, а перед этим мне придется задать некоторые вопросы и получить ответы на них. И все же хочу оттянуть этот момент как можно дальше, как будто это и будет той самой отправной точкой, как будто именно с той секунды, как слетит с моих губ первый вопрос, пойдет обратный отсчет в сторону неизбежности. Я понимаю, что эта самая неизбежность настигла меня уже в тот момент, как мое имя прозвучало с трибуны на главной площади Дистрикта, и глупо тешить себя тем, что есть какие-то иные ориентиры.

Набрав полную тарелку сладостей и фруктов, Одейр садится рядом со мной в то кресло, которое несколькими минутами ранее занимал Фергас. Парень протягивает мне тарелку, утверждая, что мне обязательно надо поесть и набраться сил. Смотрю на него с некоторым недоверием, немного замешкавшись, и все же беру с тарелки самый близкий ко мне персик.

- Спасибо, - отвечаю, пытаясь изобразить на своем лице нечто вроде благодарной улыбки, но персик не ем, предпочитая крутить его в пальцах и обнимать ладонями его круглые бока. Я рассматриваю фрукт и более не произношу ни слова, как будто надеясь, что Финник сейчас встанет и уйдет или хотя бы Фергас появится в помещении, и мне станет чуточку спокойнее. Когда-то еще совсем недавно я очень любила рассказы Одейра про игры, теперь же я понимаю, что многие из них мне придется проецировать на себя.

Парень недолго выдерживает паузу, переходя сразу к делу. Он просит меня задать пару вопросов, которые волнуют меня больше всего. Я перестаю крутить в пальцах персик и на секунду замираю. Если он думает, что хоть один наш с ним разговор был пропущен мимо ушей, то он глубоко заблуждается. Но есть одна тема, которую я не решалась затрагивать, а он просто ничего не говорил. Сейчас, видимо, самое время затронуть эту самую тему, на которое наложено негласное табу.

- Расскажи, каково это.... убивать людей? - спрашиваю, обращая к нему свой внимательный взгляд. - Как ты так смог? Хладнокровно и беспощадно, как будто их жизни ничего не стоят... - мой голос выравнивается, чуть вздрогнув, а по коже пробегает холодок. А ведь я и впрямь сижу сейчас рядом с человеком, которому пришлось убить с десяток других людей, только чтобы выжить и одержать победу в Голодных играх. Имена погибших трибутов довольно быстро забывают, и я даже уже не помню имя той девушки, чье тело привезли в Четвертый Дистрикт в закрытом гробу. По правде говоря, я сама не уверена, что хочу и готова услышать ответ на этот вопрос. Мне кажется, сама я не способна на убийство, и в данной игре выступлю скорее жертвой, нежели охотником. А вот Фергас... Мне кажется, что есть у них с Финником нечто общее, эта чертовщинка в глазах, способная подтолкнуть на самые дерзкие подвиги. И все же, пожалуй, это первый вопрос, который возник в моей голове...

Отредактировано Annie Cresta (2016-11-02 01:32:11)

Не нужно быть эмпатом, чтобы почувствовать напряжение, застывшее в воздухе после моего вопроса. Если бы не стук колес поезда, я бы решила, что пространство вокруг меня застыло, а время остановилось, давая небольшую передышку. Но нет, это неловкая пауза, вполне ожидаемая, в общем-то. Едва ли я осмелилась бы задать этот вопрос там, в нашем родном 4-м Дистрикте, вдали от Капитолия с его безжалостными играми. Напротив, предпочла бы не думать об этом, не очернять своими мыслями безупречность самого Финника Одейра. Но все переменилось в один миг, перевернулось с ног на голову, и вот мы с ним на равных, и я имею полное право лезть к нему в душу, затрагивая даже самые темные ее уголки, ведь моя - вот она, вся целиком в его руках как открытая книга. Глупое ощущение, что я должна довериться ему полностью, заставляет меня требовать от него ответного доверия. Я знаю, что он не обязан мне отвечать, но так же знаю, что он ответит. Я не произношу ни звука, замирая в ожидании. Единственное, что может сейчас спасти Одейра от этой исповеди - появление Фергаса.

Финник прирожденный оратор, его истории всегда казались мне  яркими ожившими картинками, настолько реалистичными,  что порой теряешься, действительно ли тебе  об этом когда-то рассказали или ты сам был свидетелем этих событий. Как выяснилось, это касается не только забавных рассказов, но и мрачной прописной истины, с которой и без того знаком каждый трибут, но все равно боится сам с собой вступить в этот диалог. С Арены живым вернется только один, мои шансы, как и шансы любого трибута объективно равны 1 к 24, а если смотреть детально, то и того меньше. Ты хочешь жить, Энни? Не этот вопрос ключевой для меня. Вернее будет сказать, какую цену я готова заплатить за свою жизнь, что принести в жертву собственному эгоизму? Финник рассуждает иначе, он говорит как боец, и его слова меня скорее пугают, чем воодушевляют. Я не перебиваю его, слушая внимательно. Именно с этим человеком мне придется провести вероятно последние три дня своей жизни. С каждым его словом, я все отчетливее чувствую, как смерть дышит мне в затылок. А еще мне кажется, что в вагоне стало холоднее, по моим рукам и плечам бегут мурашки.

- Моя жизнь не ценнее, чем любая другая, - качаю головой, опустив взгляд. Нет, я не осуждаю его, не считаю его монстром, и вообще стараюсь не проецировать все сказанное на него, хоть это и резонно. - Я понимаю, что на такой философии далеко не уедешь, - пожимаю плечами. - Но если у меня все равно нет шансов, я хочу хотя бы умереть, оставаясь собой. - Наконец, поднимаю на него взгляд. Не повезло ему с первым трибутом. Впрочем, ему следует поработать с Фергасом. Уверена, что у друга куда больше необходимых для победы качеств, чем у меня. - Нелепость, правда? Выиграть смерть в лотерею, - говорю с печальной усмешкой, принимая бутерброд. - Я поем, спасибо, - киваю, слегка улыбнувшись. - Чуть позже...

***

- Мне обязательно обувать это? – спрашиваю, склонив голову и с недоверием разглядывая туфли из небесно-голубой замши, украшенные ракушками, а главное, на очень высокой шпильке. – Я никогда не носила обувь на каблуке, я не умею, - поднимаю взгляд и перевожу его со стилиста на Финника и обратно. Это чистая правда, не знаю, как вообще можно удерживать равновесие на подобной конструкции, а перспектива упасть с высоты собственного роста на глазах у всей страны не особенно воодушевляет. К тому же, переломанные конечности не освобождают от участия в Играх, иначе год за годом был бы полон травмпункт дезертиров.

- Что там уметь, дорогуша, - в очередной раз закатывает глаза мой стилист, и мне становится немного стыдно. Все те несколько часов, что он пытался привести меня в порядок, он был чем-то недоволен. Видимо, он ожидал материал получше, а я нелепая, непропорциональная, глаза у меня маленькие, губы тонкие, слишком худые руки, выпирающие ключицы – не помню, что еще он там говорил, но я не в обиде, ведь все это действительно так и есть. Сейчас же я стою в струящемся платье, многослойном, потому кажущемся воздушным, от глубокого синего лифа цвет переходит к голубому, а на краях каждого слоя оно белое, что имитирует морскую пену. В волосы, спадающие локонами на обнаженные плечи, заплетены ленты тех же цветов – пожалуй, это было единственное, чем он был доволен. На лицо свое я взглянула лишь мельком, даже не узнав своего отражения, кожа ровного цвета, без единой веснушки, скулы острые, а глаза обведены так ярко, что кажутся едва ли не вдвое больше, чем были. Обзору немного мешают накладные ресницы невообразимой  длины, а от глаз к вискам вся кожа в синих и голубовато-белых блестках. Интересно, сделало ли это меня хоть чуточку красивее в глазах капитолийской богемы? – Ты очень невысокая... – Ах да, совсем забыла, еще и это, причем, первым пунктом. – А Фергас выше тебя на голову, причем, его голову. Если ты не наденешь эти туфли, то тебя вообще из колесницы не видно будет, - выдав это заключение, мой стилист оставляет нас с Финником наедине с злополучными туфлями.

Глубоко вздохнув и кинув обреченный взгляд на своего ментора, встаю одной ногой в неудобную обувь и пытаюсь сделать упор на обутую ногу. Туфли ужасно неустойчивые, и, чтобы удержать равновесие, опираюсь рукой о плечо Одейра. В принципе, не так уж и страшно, слегка пошатываясь, стоять я могу, а вот шаг сделать – проблема. Впрочем, я и правда стала выше, только вот едва ли меня это красит.

- Я похожа на цаплю? – спрашиваю с рассеянной улыбкой. Платье уже не волочется по земле, а достигает примерно середины каблука. Спереди оно короче и немного открывает ноги, позволяя рассмотреть узор из ракушек на туфлях.