[AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA][NIC]James Moriarty[/NIC]
.
   Раньше Битэм-тауэр был его любимым местом.
   Он успокаивал нервы и притуплял Скуку размеренным гулом ветра в стеклянных панелях и похожем на лезвие бритвы выступающем на одной из сторон "щитке". Но он был частью его прошлой жизни, частью Джеймса Мориарти, от которого остался теперь лишь ворох чужих воспоминаний да заметки из газет. Человек, стоявший сейчас на парапете, напоминает его лишь отдалённо и признать в нём криминального гения, Паука в центре Сети, мог теперь разве что только Шерлок. И то лишь потому что в эту игру они с ним уже играли.

   Он думает о том, что если шагнуть с башни не в ту сторону, то в самом низу при падении его голова лопнет, как переспелый арбуз. Да и всё тело в силу физических законов превратится в весьма неприглядное месиво. И его никто никогда не узнает. Да, может, ДНК и прогонят по базе, может даже всплывёт совпадение с неким давно почившим Мориарти.. Снеговику, возможно, придётся с этим фактом слегка повозиться, поломать голову. Или нет. Быть может, именно это имя напишут на его надгробии, но всё равно никто и никогда не узнает, кто он.. Ронан Лоулесс, неудачная копия, бракованный и выброшенный на свалку мироздания брат.

   Он сходит с парапета на чуть похрустывающую под ногами поверхность крыши и садится, привалившись спиной к выступающей части из металла и стекла. Видимо, страх неизвестности сильнее этой боли, или, быть может, инстинкт самосохранения в нём превалирует над всем остальным. Следующий час он сидит, глядя в небо и потирая перебинтованную левую руку, пока дожидается Себастиана, чтобы тот спустил его с башни и отвёз обратно домой.

-х-

   Это было около месяца назад. С тех пор состояние развороченной конечности улучшилось не шибко сильно - слишком часто Джеймс сдавливал её, словно в тисках, используя физическую боль как маяк. Галлюцинации и душевные муки исчезали, а эта боль - нет, и он цеплялся за неё, как за спасательный круг, пока ещё мог. И тем не менее терапия давала свои плоды - ткани затягивались, работоспособность потихоньку восстанавливалась, хоть мелкая моторика и давалась ему пока с огромным трудом.

   Для тренинга и в качестве какой-то изощрённой шутки, Моран подарил Джеймсу дзен-паззл из тысячи кусков чисто белого цвета. В первый раз содержимое было извлечено из коробки и вывернуто из надорванного пакетика полковнику прямо на голову во время завтрака. Второй раз он радостно вытряхнул тысячу мелких деталек в окно, чем заслужил недовольные возгласы соседей и был вынужден как паинька провести остаток дня с метлой, ликвидируя последствия своей ссоры с.. э.. соседом, да, соседом. На третий раз он был слишком подавлен, чтобы хоть как-то отреагировать и в итоге сдался, выделив под сбор паззла небольшой стеклянный журнальный столик, чудом переживший очередной его приступ.

   Вот только вместо дзена, в нём эта "картинка" вызывала вспышки гнева и раздражения. Возможно, как раз на что-то подобное и был расчёт - начиная с февраля шеф медленно, но верно превращался в одноклеточное, на ходу теряя концентрацию, интерес к происходящему и присущую ему ранее хватку. Если раньше официально даже не существующий Мориарти был реальнее любого действительно существующего человека, живее всех живых, то сейчас он был мертвее всех мёртвых вместе взятых. Потухшие глаза, вялые движения, начисто лишённые прежней грации, ни одного лишнего жеста в контраст к прошлой живой жестикуляции. Он был сер и почти прозрачен даже в ярко-голубой клетчатой рубашке, даже кеды с хулиганской раскраской и цветастый рюкзак не помогали ему не то, что выделяться, а хотя бы просто быть видимым. А этот гнев на краткие мгновения снова делал его живым - даже появлялся блеск в глазах, когда он вскакивал, сжимал и разжимал кулаки, борясь с желанием перевернуть столик, рассыпав головоломку по полу или - что ещё лучше - отправить их вместе в недалёкий, но фонтанирующий осколками полёт в стену. Быть может, разбей он стол в этой яркой вспышке, и блеск бы зажёг какой-то давно утраченный огонёк где-то внутри. Но каким-то непостижимым образом Джеймс сдерживался раз за разом и просто уходил на балкон или на улицу курить и пускать сизые кольца дыма.

   Полковник просто не понимает, что с ним происходит. Не может понять, потому что не знает ни отправной точки, ни подробностей. А Джеймс не может и не хочет ему рассказать. Полковник называет его Джимом, не замечая, как его каждый раз внутренне дёргает от этого имени. А Джеймс за три года так и не смог заставить себя возмутиться и попросить обращаться к себе иначе. Даже сейчас.

   Джим был жив и снова был в Лондоне, но не пришёл даже за ним ни через день, ни через неделю, ни через месяц. Мысль о том, что близнец захочет избавиться от него физически, проскакивала метеором среди мириад прочих, терзавших его сознание после односторонней встречи в Бартсе, но Джим не пришёл. Не было ни сообщений, ни внезапно подосланных киллеров, ни угроз, ни даже следов какого-то поиска. Глухая вакуумная пустота и безразличие действовали эффективнее любого яда, расползаясь по его венам, отупляя и лишая воли к сопротивлению. Посещение Битэм-тауэр однозначно показало ему, что сделать с собой он не может ничего, зато чёрной твари внутри по силам было многое, Джеймсу лишь оставалось дать ей волю, а потом наблюдать, как его сознание расползается в стороны. Отдаться воле стихии - позволить волнам безумия скрыть себя с головой и уже не пытаться выплыть. Он и так всю жизнь провёл на тонкой грани саморазрушения, и сейчас эти мысли его не пугали, а даже наоборот - удивительным образом примиряли с его положением, ведь оригинальный Пиноккио умирает в конце. 

-х-

   Очередной кусочек паззла не встаёт на место. Собрать из этой огромной белой кучки материального Ни-че-го, потрясающе точной иллюстрации того, что сейчас представлял из себя бывший консультант, хоть небольшой цельный участок стоило неимоверных сил. И вот эта клякса в очередной раз отказывается разрастаться, и всего лишь девятьсот шестьдесят семь деталек лежит перед ним для проверки. Скука воет над ухом, сводя с ума, заставляя Джеймса закатить глаза и заткнуть уши руками - вот только это не помогает. Она требует настоящих дел, чего-то существенного, что могло бы действительно занять их обоих, она требует отвлечений, а не этого пошло-тупого времяпрепровождения, годящегося только для людей с растениями вместо мозгов. Когда он наконец открывает глаза, белизна дзен-паззла расползается радужными пятнами, всё плывёт и становится душно.

   Мориарти привычно тянется к пачке сигарет, но обнаруживает ту пустой и смятой. Значит, настало время размять ноги, пройтись без цели и направления по цветущим улицам апрельского Лондона - и почему он до сих пор не покинул этот город? - и заодно купить ментоловых сигарет. Проигнорировав верхнюю одежду, Джеймс выходит на улицу в одной рубашке и ощущает как прохлада моментально впивается в кожу своими тонкими пальцами, поднимая волоски. Это именно то ощущение, к которому он привык - холод всегда был неразлучным спутником его одиночества, однозначной ассоциацией на его положение в мире людей.

   В наушниках даже что-то играет, но Джеймс на столько не чувствует себя, что даже не пытается вслушаться, что это - просто на фоне какой-то шум. Улицы все сливаются в однообразную массу, он не выделяет ни адресов, ни ориентиров, автоматически лавируя меж людей и препятствий, переходя дороги и спускаясь в метро. Там он садится на первый подошедший поезд, едет пять остановок и выходит, отыскивает переход между станциями и повторяет процедуру несколько раз, варьируя пересадки и количество остановок. В какой-то момент ветка Waterloo & City на карте Подземки цепляет его взгляд своим ментоловым оттенком и напоминает об изначальной цели путешествия. Он понятия не имеет, сколько часов катался в метро и, не стараясь разобрать, на какой сейчас станции, просто выпрыгивает из вагона, выползая затем и на солнечный свет.

   Крупные красные буквы TESCO многозначительно смотрят на него через улицу, подчёркнутые синим пунктиром. Слишком привычный, слишком знакомый логотип. Даже после Падения их обоих - троих? - TESCO продолжал принадлежать ему. Или Джиму? Мориарти так или иначе, через подставных лиц. Единственный известный Джеймсу случай своеобразной сентиментальности - эта сеть однажды приютила их, дав старт небольшому капиталу и возможность снять первую квартиру.

   Несколько минут простояв с задранной головой, разглядывая вывеску, Джеймс наконец переходит дорогу и протягивает вперёд руку, заранее открывая автоматическую дверь.
[SGN]

[/SGN]

Отредактировано James Moriarty (2016-06-23 23:16:37)

Kaneki サウンド [Confusion]

.
   Найти пачку сигарет - не проблема. Они ожидают своих потребителей в строго определённом уголке, куда Джеймс добирается почти сразу, попав в магазин. Там он застревает на какое-то время, разглядывая блестящие пачки. Упаковка сигарет - почти отдельная индустрия, совершенно точно отдельное искусство, в котором каждый производитель изощряется в меру сил и фантазии. Кто-то уходит в хай-тек, добавляя высокотехнологичные детали к строгим цветам и формам, кто-то - в откровенный гламур, украшая пачки яркими блестящими стразами, кто-то просто плюёт, вешая большую букву "М" или верблюда. Там практически всегда есть, на что посмотреть.

   Воспалённый мозг Джеймса зависает в разнообразии цветов, форм и шрифтов. Его взгляд без цели блуждает по стенду, сравнивая внешний вид и уровень пестроты с ценником, прикидывает возможную целевую аудиторию и процентное соотношение популярности отдельных брендов в этой среде. В какой-то момент ему надоедает, он тут же выделяет кластер с Winston'ом и как-то совершенно безэмоционально подмечает отсутствие того вида, что употребляет сам. Рука автоматически тянется за аналогом от Kent, он отворачивается и выходит из чуть огороженного уголка для юродивых, предпочитающих травить себя ещё и изнутри.

   Казалось бы, миссия выполнена, но он никуда не торопится, застывший в пустоте момента, словно мошка в капле янтаря. Ощущение жажды приходит внезапно, будто всплывает на липкую, подёрнутую густой нефтяной плёнкой поверхность его сознания из каких-то неведомых глубин.

   Потребности тела не шибко его интересуют, и им приходится добиваться его внимания практически с боем. Тем не менее, вместо воды, он рисует себе совершенно другой образ, полный вкусовых и тактильных ощущений, наверное, из какого-то бесконечно далёкого и вообще не его детства. Леденящий кожу влажный изгиб стеклянной бутылочки Coca Cola в ладони на столько реален, что он почти чувствует его в руке физически, ощущает покалывающе-обжигающие пузырьки и характерную сладость на губах и языке. Такая простая вещь, бывшая когда-то лекарством от мигрени...

   Интересно, продаются ли здесь именно они - небольшие стеклянные бутылочки чистого прохладного волшебства вместо массивной и бездушной пластиковой тары, оскверняющей саму суть напитка? Маленький мальчик в теле тридцати семилетнего мужчины отправляется искать ответ на свой вопрос, бездумно ковыряя на ходу сигаретную пачку.

   Его образ давно идёт трещинами, обваливается кусками, перемешивая снаружи все те множества ролей, что Джеймс когда-либо играл. За ухом теперь торчит чуть смятая на кончике сигарета - явный признак Джимми-бомбы; левая рука согнута в локте, а на раскрытой забинтованной ладони лежит серебристая пачка iSwitch, вокруг которой он чуть сжимает и разжимает на ходу пальцы, будучи всё ещё не в состоянии сомкнуть их над картоном полностью - привычка, которая подозрительно быстро выработалась у Обычного Джима. Правой рукой он настраивает эквалайзер в айподе, а потом, несколько раз крутанув его между указательным и большим пальцем, засовывает в задний карман джинс - это лёгкий отголосок Джеймса Мориарти. Избавившись от плеера, он заменяет его место в руке зажигалкой, беспрестанно щёлкая кремнем и высекая искры, пока пальцы не становятся почти чёрными, как это делал курьер Томми Хант - один из образов далёкого прошлого. Томми тогда ещё не курил, но душераздирающе действовал людям на нервы, щёлкая зажигалкой, а потом выжигал ей глаза тем, кто нарушал правила игры. Томми делал это нарочно, Джеймс-Без-Фамилии - потому что помнило тело и дающий сбои мозг.

   Именно таким, медленно сжимающим пальцы над пачкой сигарет и рассыпающим небольшие снопы искр из дешёвой зажигалки, с невидящим взором, направленным куда-то перед собой, он и натыкается на своё отражение. Но замечает Джима не сразу, потому что, хоть и смотрит вперёд, сознание его где-то в другом месте. Джеймс лишь физически присутствует в супермаркете в этой географической точке, все остальные его части хаотично располагаются на мириадах других слоёв реальности. Его разум не здесь, потому что здесь ему не за что зацепиться, кроме оглушающе воющей Скуки, кроме пляшущих по стеллажам химических элементов, красителей, Е-шек и прочей "радости" жизни. Здесь для него нет ничего нового и ничего старого, что привлекло бы его внимание, пока он не скользит сканирующим в автономном режиме взглядом по до судорог знакомым карим глазам.

   Прошедший по касательной, взгляд возвращается обратно и замирает в таком положении, пока вслед за глазами из пустоты [не]восприятия не проступают и остальные части: черты лица и волосы - медленно, словно видеокарта реальности испытывает какие-то особые сложности при рендеринге близнеца Мориарти, - шея, туловище, руки и ноги. Джеймс замирает на месте и не мигая вглядывается в лицо напротив, так напряжённо и внимательно, что через пару мгновений глаза начинают болеть и слезиться. Внутри всё сжимается в тугой комок, который сразу выпускает иголки, впиваясь в лёгкие и, кажется, протыкая насквозь живот, выходя меж рёбрами из грудной клетки и торча со спины. Он хмурится и, уронив на пол пачку Кента, привычно обхватывает правой рукой левую ладонь, уложив большой палец в самый центр - чтобы надавить и силой настоящей физической боли прогнать плод своего больного воображения, так не кстати нарисовавшийся здесь и сейчас.

   Всё легко и просто - небольшое усилие, и незваный гость растворится, как и все остальные наваждения до того, но Джеймс медлит, легонько поглаживая всё ещё болезненную рану под эластичным бинтом. Несколько минут он молча разглядывает лицо близнеца, чуть склоняя голову в сторону, потом всё же опускает руки и поднимает пачку с холодных кафельных плит.

   - Решила под конец явиться мне в образе Джима? - выпрямившись, он не поднимает обратно глаза, глядя куда-то перед собой. - Ты ошиблась во взгляде, знаешь... он никогда меня не боялся. Но спасибо, что хоть больше не рисуешь его с дыркой в затылке.

   Говорит Джеймс тихо, и голос его звучит глухо и вязко, будто сам процесс даётся ему с большим трудом, а голосовые связки отвыкли звучать. Потерев тыльной стороной правой ладони переносицу, он зажмуривается и, запрокинув голову, приваливается спиной к стеллажу с мюсли и сухими смесями для завтрака, пропуская мимо себя странно оглядывающуюся на него пару.

   Когда-то давно брат был его якорем в стремительно крошащейся вселенной, единственной константой, по которой он определял, что реально, а что - нет; теперь же он стал символом прогрессирующего безумия и вестником надвигающегося конца. Ирония столь тонкая и красивая, что Джеймс невольно усмехается, хоть и с едва заметной горчинкой.

   - Я думал, у нас перемирие, и ты даёшь мне время до лета... - Младший взъерошивает волосы и упирается затылком в полку, поднимает глаза к потолку, медленно и прерывисто выдыхая через рот. Боли и страха почти нет, лишь что-то оставшееся ядовито шипит на разъедаемых рёбрах, дымящейся зеленью капая с обглоданных костей. - Но раз Джим нарисовался без стимуляторов и припадков, значит, дело совсем дрянь.

   Перебинтованной рукой он касается кожи под носом, проверяя, не пошла ли из него кровь, и, видя чистые пальцы, безвольно опускает руку и закрывает глаза. И вот за это тоже спасибо.
[SGN]

[/SGN][AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA]

.
   Джеймс замирает на полувдохе и открывает глаза. Это короткое слово оглушающе звучит в общей тишине супермаркета, в разы перекрывая звучание музыки в висящих на шее наушниках. Оно раз за разом отражается от стенок черепной коробки и скачет в ней изнуряющим мячиком.

   - Ты переходишь все мыслимые границы, детка, - с трудом заставив себя вдохнуть, он продолжает монолог со своей Чернотой. Потому что даже в таком положении, даже услышав это имя, проще и легче поверить в то, что сознание играет с ним в кошки мышки, чем в то, что Джим действительно здесь. - Он ведь дал мне это прозвище как издёвку, знаешь.. По аналогии с тем слоном. А я сделал вид, что мне нравится, чтобы он отвалил и перестал точно так же, как начал. Вот только он всё равно не перестал. А потом мне [size=143действительно [/size]понравилось. - Джеймс снова невесело усмехается, отрывает наконец взгляд от потолка и коротко глядит в сторону галлюцинации. - Никогда не понимал этого...

   - Мама, мама! - густую пелену его мыслей и слов разрывает голос столь звонкий и чистый, что у Джеймса на секунду закладывает уши. И он не в состоянии определить, мальчику тот принадлежит или девочке, лишь шокировано смотрит на это юное создание, тянущее за руку весьма молодую и крайне смущённую мать. - Смотри, мама, их двое! Я тоже, тоже хочу, чтобы меня было два!

   - Что ты сказал?.. - тихо переспрашивает младший.

   Он хмурится, чувствуя, как стремительно холодеют его пальцы, а головная боль, только что зародившаяся в самом центре затылка, пускает тонкие красные нити в лобные доли и обвивает глаза.

   - Тише, Хью, показывать пальцем некрасиво! - чуть журит сына девушка, улыбаясь Джеймсу, пока они с мальцом проходят мимо. - Простите.

   Хью успевает помахать ошарашенным Мориарти, прежде чем мать утаскивает его в соседние ряды.

   Существует множество способов определить, где реальность, а где - плод воспалённого воображения, галлюцинация, посланная запутавшимся рассудком. Но ни один из них по своей эффективности и точности не сравнится с показаниями третьих лиц. Он мог сколько угодно тыкать в Джима пальцем - тактильные ощущения, как и все остальные, находились во власти мозга, а значит, легко обходились любыми его же обманками, - или двигать глазное яблоко, чтобы проверить, двоится ли Джим наравне с окружающими его объектами или нет. Но и тогда он бы скорее не поверил. А писклявое "смотри, мама, их двое!" этого мелкого Хью становится ведром ледяной воды.

   Джеймс отлипает от резко врезавшихся в спину полок и выпрямляется. Они здесь как на главной улице города в полдень на Диком Западе - только двое, рядом и спрятаться негде. Даже за спасительным безумием больше укрыться нельзя. Не сейчас, не теперь.

   - Внезапно натыкаться на тебя становится какой-то нехорошей тенденцией.. - спустя минуту тягостной тишины снова произносит Джеймс. Жалеть о прошлых словах поздно, пусть близнец их слышал - какая разница? Какая вообще теперь разница? - Не знаю, зачем ты припёрся сюда, но раз уж припёрся... видимо, покинуть Лондон придётся мне. Я давно знаю, что ты жив, Джим.

   Его речь неоднородна, словно он скачет с одной мысли на другую, будучи не в состоянии решить, что говорить, а что нет, да и говорить ли вообще или просто взять и уйти. Взгляд упирается в одну точку на уровне плеча брата и чуть в сторону. Он не хочет смотреть ему в глаза, не собирается больше разглядывать его лицо, потому что теперь знает, что оно больше на него не похоже. Между ними пролегают три года тишины, три года совершенно разного опыта, оставившего на каждом свой след. Говорят, связь между близнецами сохраняется, даже на больших расстояниях. Даже в ссоре, и в конечном итоге приводит к тому, что их жизненный опыт оказывается очень похож. Вот только у них связи никакой не было. Теперь он знает и это.

   Джеймс вымотан этими тремя годами. Некупируемые никем приступы, наркотики, таблетки и изнуряющая боль потери, вечно ворочающаяся где-то внутри, подкосили его и неизбежно отразились на ещё больше опавших плечах, осунувшемся лице и потухших глазах, сеть морщинок вокруг которых тоже стала чуть глубже. Джеймс ощущает острый укол в левой руке и только сейчас осознаёт, что они больше совершенно не идентичны даже внешне, сейчас разница между ними сильна как никогда. Эта мысль капает в его сознание густыми фиолетовыми красками и завихряется такой болью, что хочется кричать, раздирая себе горло, но...

   - И несколько месяцев знаю, что ты здесь, - два глубоких медленных вдоха и становится чуточку легче. - А ты ведь не Шерлок, который выполнял великую миссию по избавлению человечества от некоего паукообразного, ты просто сбежал. Сделал это для себя. Избавился от балласта. И даже когда на кой-то чёрт вернулся, смолчал. Для тебя найти кого-либо не составляет большого труда, даже сейчас. Но ведь ты не искал, Джимми, - на этой фразе он наконец поднимает на брата свои угольно чёрные не горящие ненавистью, нет, но блестящие ледяной пустотой глаза. - А сейчас - оглянись - мы в грёбаном супермаркете. Не запнись ты об меня здесь, ты бы даже не вспомнил. Так что больше никогда, - младший делает шаг вперёд и хватает брата за грудки здоровой рукой, второй лишь чуть цепляя пальцами ткань, и притягивает ближе. - Не смей. Называть. Меня. Джимбо.

   Ещё ровно секунду он смотрит в почти идентичные глаза напротив, отчасти радуясь нахлынувшему гневу, затопившему его взор кровавыми пятнами - такой он непривычный и тёплый, что на пару мгновений в застывшие конечности возвращается жизнь. А потом его губа чуть дёргается, и он отбрасывает Джима назад, выпуская смятую ткань.
[SGN]

[/SGN][AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA]

There might have been a time when I would give myself away
Oh, once upon a time, I didn't give a damn
But now, here we are, so what do you want from me?

.
   Джим вдруг перестаёт быть истуканом и надвигается на Джеймса, хватая за руку. И первая реакция - яркий, ослепляющий импульс вырваться и бежать без оглядки, потому что он знает, что ничего хорошего из этого всего выйти не может. Власть Джима над ним безгранична, что тогда, что теперь, от неё нет спасения и противоядий. И он боится, боится, что не сможет сопротивляться, хоть и знает, что для брата он никто - пустая сломанная игрушка, отражение в кривом зеркале, которое жалко выбросить окончательно, ведь оно такое верное и всегда под рукой - только протяни. Он боится, что вся защита, с огромным трудом выстроенная за эти несколько месяцев на фундаменте задушенного вакуумом безразличия пламени, будет сметена Джимом в один момент. И он снова превратится в маленького потерянного и брошенного мальчика, которому так не хватает братского тепла, которому до невозможного дорога эта разодранная в кровавые клочья некогда живая связь.

   И когда близнец становится ещё ближе, как всегда, нагло вторгаясь в его личное пространство, импульс становится ещё сильнее, но он лишь сверкает мушками в глазах, не достигая конечностей, парализованных дикой смесью неподдельного ужаса, шока и неверия в происходящее. Джеймс видит динамику движения брата, а его мозг автоматически проводит недостающую линию траектории, он знает, что скорее всего последует за всем этим и хочет дёрнуться, хотя бы отстраниться, отойти, вырвать руку и оттолкнуть Джима от себя подальше и больше никогда не позволять ему приближаться. Но в этом внезапном "Не уходи" столько отчаяния, сколько он не слышал от брата никогда, он даже не знал, что тот на такое способен в принципе. Это звучащее в столь короткой фразе отчаяние смешивается с ним же, высокими волнами плещущимся в глазах, в которые Джеймс на свою беду заглянул, и приковывает его к полу.

   Не уходи.

   Пожалуйста.

   Он успевает только судорожно втянуть ртом полглотка воздуха и широко распахнуть полные паники глаза, а потом осторожный и нерешительный поцелуй накрывает его с головой.

   Мир вокруг не просто замирает, встав на паузу, он стекленеет и почти сразу покрывается крупными трещинами, радиально расходящимися от точки соприкосновения их двоих. Джеймс практически слышит, как это стекло звенит, доходя до ультразвука, и жутко поскрипывает этими трещинами, со стороны напоминающими именно их - длинные широкие нити огромной Паутины с ними, двумя Пауками, в самом центре. Как раньше. Как было до.

   Джеймс понятия не имеет, зачем брат это делает. Действительно ли это что-то значит, или он просто вновь и вновь попадается на старую как мир удочку, как раньше. Влияние Джима на него поистине беспредельно, он может делать с ним всё, что ему вздумается и не встретит сопротивления даже сейчас. Лишь одно его присутствие рядом делает Джеймса настоящим, живым со всеми отвратительными вытекающими подробностями. Он возвращает чувствительность, выпуская обратно всю пережитую за эти годы и, казалось, на веки запертую где-то глубоко боль, оживляет мысль о том, что ещё одного такого раза - если ему просто вздумалось по привычке и ради тщеславия привязать к себе братца обратно, чтобы держать его при себе и дальше - он банально не переживёт... Если Чернота, которой младший дал волю, не прикончит его раньше.

   Джеймс закрывает глаза, проваливаясь в калейдоскоп нахлынувших на него картинок прошедших трёх лет. Они проматываются в его голове, хаотично сменяя друг друга, складываясь из одной в другую - чужие зубы на руках, часы караоке, когда он пытался забыться в мелодии, вскрытие замков квартир во всём доме, кристаллы мета цвета шампанского, кормление животных, потоки алкоголя и странные вечера готовки, футболка с обложкой Pink Floyd и вворачиваемый в ладонь штопор. Наконец его внутренний калейдоскоп прокручивается до некоего предела и с щелчком замирает.

   Октябрь 2011 года. Их квартира. Джеймс лежит на полу посреди кучи уничтоженного интерьера. Разбито всё, что можно было разбить, сломано всё, на что у него хватило сил, сорваны шторы, перевёрнута мебель, свободен лишь маленький пяточёк в самом центре, вокруг которого он и свернулся в комок. На паркете он содранными в кровь пальцами с обломанными ногтями выцарапывает одно за другим короткое имя - "Джим". А потом, сорвав очередную ногтевую пластину, громко и надрывно кричит в глухую вязкую пустоту, потому что Джима больше нет.

   Это дикое и кошмарное ощущение выжигает всё изнутри ледяным чёрным пламенем, и Джеймс не знает, сможет ли когда-нибудь простить брата за то, что тот заставил его это почувствовать, заставил себя похоронить, без могилы, без надгробия, без возможности куда-то прийти, с необходимостью говорить и смотреть в абсолютную пустоту. И тем не менее, сейчас в нём что-то снова ломается {Как ты мог меня бросить?..}

   Джеймс больше не хочет чувствовать эту сосущую пустоту внутри, этот вымораживающий холод невыразимого одиночества и горькую, раздирающую на части боль невосполнимой потери. Он разрывает их невесомый поцелуй и упирается лбом в плечо брата, судорожно всхлипывая и роняя крупные слёзы на чёрную гладкую кожу его куртки. Те стекают вниз широкими дорожками одна за другой, потому что младший теряет над процессом контроль и не может совладать с нахлынувшими рыданиями. А его свободная рука, поднявшаяся секундами раньше, чтобы упереться Джиму в грудь и оттолкнуть, обхватывает его со спины и почти впивается в неё пальцами.

   Это почти капитуляция. Хочет того Джеймс или нет, но белый флаг практически выброшен, а остекленевший мир вокруг них с оглушительным треском лопается, разлетаясь в стороны сотней осколков, обваливаясь крупными пластами и оставляя вокруг только черноту космоса, не заполненную пока ничем...

   - Зачем... - кое-как справившись со своим голосом, спрашивает младший, облизывая солёные губы. - Зачем ты это делаешь? Ты уже забрал у меня всё, что было.. Что ещё тебе от меня нужно?
[SGN]

[/SGN][AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA]

Отредактировано James Moriarty (2016-06-24 00:25:02)

.
   Тысячи новых, непривычных, невероятных или давным-давно почти полностью позабытых ощущений обрушиваются на него сначала с неловким прикосновением ладони брата, а потом и какими-то паническими объятиями. Да, Джим касался его раньше, когда-то очень и очень давно, миллионы часов и сотни дней назад, в другой вселенной, при других обстоятельствах. Случалось, что даже пару раз обнимал, но никогда - так... сначала аккуратно, будто бы даже нежно, будто он действительно имел это в виду, а потом торопливо и слегка судорожно, будто боялся не успеть, упустить или момент, или самого Джеймса, или тонкий импульс желания это сделать. Но он успевает, потому что Джеймс не пытается и не хочет убегать - ему попросту некуда, да и сорвись он совершенно в никуда, всё равно не смог бы убежать далеко. Потому что он всегда был его. Младший, ещё без самоопределения, имени и как таковой сформированной личности, без диагнозов и всех прочих деталей, был рождён его, таким и оставался все эти годы. Он принадлежал близнецу разумом, сознанием, выгоревшим сердцем, отсутствующей душой и даже покалеченным телом.

   Джим обнимает его и совершает что-то невероятное - прижимается щекой к волосам, - затапливая Джеймса неожиданной, щедрой и пронзительно болезненной волной тепла, заставляющей его поудобнее обхватить спину брата и попытаться обнять его второй, повреждённой рукой.

   Ты мне нужен.

   И он зажмуривается сильнее, сводимый судорогой очередных рыданий, накатывающих с новой силой. Быть может, когда-то он и знал это.. думал так, во всяком случае. Быть может, когда-то им и не нужны были слова, лишние, напоминающие костыли общения формы облачения мыслей, используемые обычными людьми за неимением чего-то большего. Чего-то, что текло меж ними нескончаемым потоком, струясь по тонкой переплетающих их красной нити и сотне других дополнительных каналов, траекторий, червоточин и колец. Но за последние месяцы Джеймс успел разувериться в том, что этот феномен когда-либо существовал на самом деле. А не был, как и всё остальное, лишь плодом его больного воображения, жаждущего, чтобы эта связь была. Утратил веру в то, что Джим когда-либо видел в нём что-то помимо своей неудачной, искорёженной копии и навязанного природой балласта. И сейчас он тонул в смятении и неуверенности, разрывался на части от бесчисленных мыслей и ощущений, вспыхнувших в сознании практически в один момент и требующих его настойчивого внимания и принятия решений. Важных решений, одного за другим.

   А он не мог принимать какие-либо даже просто физически, потому что все предыдущие действия Джима были столь однозначны и красноречивы, что всё текущее вводит в дичайший диссонанс. Оно не играет на контрастах, как раньше, - к подобному младший привык, - оно диаметрально противоположно и включает в себя нечто такое, на что Джеймс многие годы назад перестал даже надеяться. Поцелуи, слёзы и объятия. Вещи и категории, столь же далёкие от Джима Мориарти, сколь ближайшая к Земле открытая астрономами экзопланета. И тем не менее сегодня в нём есть это всё в каких-то совершенно ошеломляющих количествах, раз за разом невероятно радующих, шокирующих, пугающих, настораживающих и согревающих Джеймса.

   Я ничего не могу с этим поделать – не мог поделать все эти три года...

   Контрасты ощущений, мыслей и образов практически выбивают из-под его ног почву. Джим тонко и умело пользуется его болевыми точками. Джимбо. Этот набор букв для него перерос из насмешливого прозвища, почти клички, как у домашнего животного - а не им ли ты для Джима всё это время был? - во что-то неизмеримо большее. Но лишь для него... Удивительно, но Джеймсу требуется целых несколько минут, чтобы по-настоящему осознать, с кем он имеет дело - с Джимом Мориарти, пауком в центре паутины, человеком, который может сыграть всё, что угодно, даже собственную смерть, если ему будет достаточно скучно.

   Можно было бы сказать, что у младшего в голове что-то внезапно щёлкает. Но это не совсем соответствует действительности - сейчас всё его естество находится в постоянном хаотичном движении, смещаясь, пульсируя, перетекая из одного в другое, исчезая и появляясь снова. Джим растормошил его, вывел из анабиозного равновесия и растравил все те вещи, всю ту боль, что, казалось, Джеймс уже давно похоронил под горами собственного пепла.

   - Я ведь был у тебя.. - вдруг тихо произносит он, чуть отстраняясь и глядя в пол. - У тебя. Тобой. Твоим. Я же... - что-то внутри сводит судорогой, а перебинтованная рука дёргается и почти касается груди близнеца в том месте, где - по идее - расправляет свои крылья Лебедь, скрытый белой тканью рубашки. - А ты меня выбросил.

   И вновь Джеймса накрывает высокой волной ненужности Джиму и его безразличия, доходящего до абсолюта. Тем самым ощущением, что он впервые испытал, поймав на себе его безразличный взгляд в феврале. Да, он был в гриме гораздо большем, чем обычно было принято, но Джим был его копией, если бы Джеймс значил для него хоть что-то, неужели бы он не узнал?..

   Смотри, мама, их двое.

   Джеймс отступает чуть назад, глядя куда-то в сторону и замечая вдруг появившийся на соседних полках иней, а потом и снежинки, парящие в воздухе. Да, двое. Было когда-то ?..  Но сейчас правда его существования заключается в том, что уже несколько лет его.. один.

   Наедине с остальным миром, наедине с живущей внутри чернотой. Эти снежинки и холодно, внезапно сковывающий его незащищённое тело - это его ожившая внутренняя ледяная пустота просачивалась сквозь расширяющиеся трещины сознания. Когда-то в такие моменты он инстинктивно цеплялся за единственное, что было в его жизни постоянным и настоящим, за Джима, и шёл на свет его маяка, а потом брат оставил его в кромешной тьме на несколько лет.

   - Три года, Джим... - Джеймс снова заговаривает, избегая при этом смотреть брату в глаза. Он не шибко уверен, что это стоит говорить, ведь это значит сдаться, открыть брату свою слабость во всей своей красе, признать его победителем в их маленькой, казалось, извечной гонке за первенством. Но ведь он совершенно точно уже озвучил выше - ему больше нечего терять. - Тебя не было три года. Два с половиной из которых я думал, что ты мёртв. Ты заставил меня думать, что тебя больше нет, - с каждой новой фразой его речь чуть набирает темп, медленно ускоряясь и полнясь горечью и обидой, звуча с нажимом, с которым он бессознательно пытается оттолкнуться от близнеца и освободиться от стискивающих оков его влияния. - Ты хотя бы на секунду можешь представить своим чёртовым гениальным мозгом, каково это?! Думать, знать, верить, что тебя нет? - свободной рукой он с трудом отстраняет от себя пальцы Джима и делает полшага назад. - Лезть от этого ощущения на стену, срывая обои, вырывая ногти себе на руках? Сдирая с пальцев кожу? Лежать по несколько дней связанным по рукам и ногам, чтобы не разодрать себе лицо, сделав его на тебя не похожим?

   Младший заглядывает брату в глаза, силясь увидеть там какой-то ответ на свои выстраданные вопросы. Внутри неожиданно разгорается дикий пожар, охватывающий все его внутренности, стягивая, словно с тисках, и сжигая лёгкие. Альвеолы словно закупориваются и ему становится почти нечем дышать. Глаза невыносимо щиплет от идущего изнутри дыма - но на самом деле это просто скапливаются в них горячие крупные слёзы, размывая зрение, но никак не желая скатиться по щекам вниз.

   - Я тебе нужен? - срывающимся голосом переспрашивает Джеймс, делая назад ещё полшага. - Мы должны были выжечь сердце Шерлоку, а не друг другу... - он чуть медлит, оглядывая Джима сверху вниз и чуть морщится, но не презрительно, а от разъедающей изнутри боли. - Хотя, судя по твоему виду, никто уже не поверит, что оно вообще у тебя есть. Ты меня бросил, - эта фраза наконец вырывается наружу, столько времени хранимая за десятками дверей, запираемая под сотнями замков, лишь бы не дать ей свободу и хоть когда-нибудь прозвучать вслух. - Ты сломал её, господи, Джим!

   Связь. Он имеет в виду связь, что текла и бурлила между ними почти тридцать лет, делая живыми, ещё более особенными, спаянными. Двумя отдельными, но вместе с тем удивительно цельными. Братьями. Джеймс чувствует, что задыхается, и замечает всё разрастающиеся, но пока ещё мутные чёрные пятна на периферии своего зрения, он ощущает как восприятие обостряется, смещаясь в совершенно ненужные спектры, подчёркивая краски окружающего его мира и стуча в висках. И он делает ещё шаг назад, пошатнувшись и ухватившись правой рукой за полку, вырывая наконец левую из хватки брата.

   - Полгода ты уже здесь. Я видел тебя собственными глазами, - Джеймс медленно водит головой из стороны в сторону, словно сам не желая соглашаться с озвученными фактами, отрицая даже саму возможность подобного. - Держал собственными руками. Просидел напротив тебя несколько часов... Это было в феврале, - голос захлёбывается и тухнет, первая собравшаяся слеза, ярко сверкнув в чрезмерном освещении, скатывается вниз, когда младший поднимает перебинтованную руку с пальцами, сложенными в жесте, означающим "два". Два прошедших месяца. - Сейчас апрель. Если я так тебе нужен, то где же ты был?

   Младший смотрит в пол и как-то подкошенно делает очередной шаг назад, но в бег сорваться сил ему всё ещё не хватает. Некоторые вещи сделать хочется: подчеркнуть свою {несуществующую} независимость, оттолкнуть брата, избавиться. Но т я н е т его к Джиму во сто раз сильней.

   Он не может понять, чего хочет больше - чтобы Джим, вопреки всему, его собственным словам и вязкой реальности протянул ему руку хотя бы ещё один раз, снова.

{ И он не знает, не представляет, как на это отреагирует, но пожалуйста, пожалуйста, Джим, заставь меня
п о в е р и т ь.  }

   Или чтобы брат действительно оставил его, развернулся, ушёл и исчез из его жизни уже на самом деле навсегда. И вот здесь уже исход ему совершенно точно известен - это разрушит всё, что ещё осталось от него, окончательно. Таймер всё равно уже запущен. Брату просто останется дать ему наконец умереть.
[SGN]

[/SGN][AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA]

Отредактировано James Moriarty (2016-06-24 00:39:47)

.
   Притяжение.

   Гравитационное поле Джима действует на него с такой силой, что Джеймсу лишь неимоверным усилием воли удаётся удержаться от того, чтобы шагнуть навстречу, когда брат снова пытается приблизиться к нему. Наверное, как раз с похожей силой чёрная дыра и тянет в себя всё окружающее пространство, что даже свет не способен избежать её хватки.

   - Ты всегда мог прийти ко мне.. - вырывается у младшего, но он тут же обрывает фразу, когда понимает, чем она закончится.

   "..и я убил бы тебя собственными руками."

   Он вспоминает свой самый первый порыв тогда, в палате Бартса, когда он хотел выколоть Джиму глаза шариковой ручкой, и закусывает губу. Тогда он сдержался, потому что были дела, было море свидетелей, но всё же это самый первый импульс. Кто знает, чем закончилась бы их личная встреча, возможно... Возможно, всему тому, что скопилось и жило у Джеймса внутри, действительно нужно было переболеть. Выгореть до основания, обращая пеплом не только что-то для него ценное - как их связь или мельчайшие отголоски отношения брата, - но и ненависть, зависть, отрицание. Джеймс ненавидел брата за всё, что их так различало: за его холодность, за чистоту его разума, за другой взгляд на мир и иной механизм его восприятия, за превосходящую гениальность. И больше всего за то, что Джим - тогда ещё Рейли - презирал его самого, смотрел на него с отвращением, уже одним выражением глаз давая понять, на сколько он раздосадован просто фактом наличия своей копии. Джеймс - тогда ещё Ронан - пламенно, до покалываний на коже возненавидел брата за этот взгляд, потому что сам любил его, даже не осознавая этого.

   Со "смертью" и разлукой всё изменилось. За первичным шоком пришёл короткий триумф и маниакальное ощущение победы, длящееся, правда, очень недолго. Потому что эта победа не была его - Джим не то сдался, не то просто обвёл вокруг носа их обоих - и брата, и Шерлока, - выбыв из игры. Скинул навсегда карты с банальным словом "Пас". Следом за этой искусственной победой шло осознание её абсолютной ненужности. Все эти годы перетягивания одеяла, всё время соперничества и борьбы, Джеймс не гнался за пальмой первенства, ему был интересен только процесс. А для него, как ни крути, нужны были двое.

   И вот тогда вся горечь и необратимость произошедшей катастрофы накатила на него, словно мчавшийся на всех парах поезд. Именно тогда он сломался у основания и, неизбежно упав, рассыпался на сотни осколков. Тогда начались приступы, тогда в его уравнении появился мет.

   С Джимом могло быть больно и колко, но совершенно точно всегда было ярко. Без Джима было плохо. Плохо. Плохо. На столько, что не было никакой возможности даже попробовать передать это словами. И от этого ощущения не было возможности скрыться, даже от своей Скуки Джеймсу удавалось порой найти отвлечение, заткнуть её, отвлечь, обезвредить, а вот эту воющую и скребущуюся по краям дыру в нём самом в форме Джима нельзя было заполнить ничем. Его мир надтреснул и раскололся.

   Сначала от ненависти в нём остались горечь, обида и злоба, потом только обида, а сейчас, когда он всё-таки выпустил её наружу, почти совсем ничего. Лишь что-то фундаментальное, первооснова, уничтожить которую было просто невозможно.

   Но и Джим тоже не остался прежним, он тоже изменился, утратив, как будто бы, все те же самые наносные черты - сегодня в его взгляде нет прежнего льда, в голосе нет сковывающего  холода. Джеймс не ощущает прежнего презрения, сквозящего когда-то даже в интонациях, его не отторгают, как лишний элемент, и не отталкивают, как раньше. К нему как будто бы стремятся.

   Это выглядит так странно, но он вдруг наконец осознаёт, что только что сказал ему Джим. Я не представлял, как после всего этого вернусь к тебе обратно. Прямо сейчас и прямо здесь его брат пытается обратить случайную встречу в попытку вернуться. И близнец стоит сейчас перед ним, словно у закрытой наглухо двери, и просит впустить его внутрь. Хотя бы попробовать приоткрыть дверь и посмотреть, что будет. Ход.. нет, шаг сделан. Рука протянута. И теперь только от него, Джеймса, зависит продолжение. Лишь один он решает их внезапно снова общую судьбу. Если три года назад решение о разрыве единолично принял Джим, ударив по ним обоим, то сейчас принятие решения о попытке воссоединения вручено ему.

   На краткий ослепительный миг Джеймсу становится до тошноты страшно, а потом Джим касается бинтов на его руке, запуская безотчётную, рефлекторную реакцию. Ладонь младшего чуть поворачивается, и он берёт брата за руку, переплетая их пальцы на столько, на сколько позволяет зажившая ткань. Ему не сомкнуть их на кисти Джима полностью, потому он лишь так же бессознательно чуть шевелит ими, поглаживая прохладную кожу близнеца. Джим смотрит в пол, а Джеймс, болезненно жмурясь, запрокидывает голову, глядя в потолок, и слёзы скатываются по его вискам за шиворот рубашки.

   Тело против разума, рефлексы против сознательных желаний. Ну куда, куда ему тягаться с собственным я? С тем, что в самом его центре, с тем, что было вложено туда задолго до пробуждения сознания, что возникло, росло и ширилось с  момента, когда впервые в жизни соединился их взгляд?

   И вдруг он чувствует это. Тепло, медленно и неуверенно зарождающееся в месте контакта их кожи. Джеймс опускает голову, склоняет её чуть в сторону и короткое мгновение разглядывает завитки чёрных волос на всё ещё опущенной голове Джима. Потом подаётся чуть вперёд и целует его в макушку, на долгие семь секунд касаясь губами, а после закрывая глаза и прижимаясь к ней носом и щекой. Раньше их общение, даже невербальное, высекало искры.. Но разве не они сейчас покалывают кончики его пальцев, когда он поднимает вторую руку и осторожно касается ей сначала щеки Джима, а потом ведёт чуть выше, забираясь в волосы.

   - А что, если не осталось кусочков, Джимми? - тихонько спрашивает Джеймс, невидящим взором глядя в сторону и совершенно бездумно поглаживая пряди братских волос. - Что, если нечего собирать?..

[SGN]

[/SGN][AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA]

Отредактировано James Moriarty (2016-06-24 01:01:31)

.

   Действия Джима ставят в тупик ничуть не меньше его слов. Младший вздрагивает, когда брат касается его ладони в волосах. Сейчас всё так нестабильно и труднопонимаемо - его руку могут отбросить, потому что он позволил себе слишком много или потому что Джиму не понравился его последний вопрос, или же брат просто одумался и понял, что не нужен ему никакой Джеймс со всеми его психами и проблемами.

   Но близнец не отбрасывает его ладонь, а наоборот сжимает в своей, и затем целует пальцы, заставляя Джеймса хмуриться, опасливо глядя на брата непонимающим взором. Затем старший и вовсе прижимает его ладонь к своей щеке, окончательно нарушая основной негласный завет их совместной жизни - Джима трогать нельзя. Прикосновения в их быту никогда не были нормой, они всегда случались стихийно и носили нездоровый колкий и болезненней оттенок, нередко оставляли после себя следы различного толка, но никогда не поощрялись, как сейчас. Как сейчас. И эти слова.. Такие странные, такие непохожие на привычного Джима. Они пугают и настораживают своей пронзительной искренностью - но это Джим Мориарти, который всё может просто сыграть, - а ещё содержат в себе то, что Джеймс так хотел бы услышать - но это же Джим, мать его, Мориарти, который знает своего брата насквозь, даже лучше, чем тот знает себя сам.

   Когда-то давно Джеймс бы поверил Джиму безоговорочно, без малейшей задержки и даже тени сомнения и расчёта. Так уж между ними повелось с глубокого детства, что при всех прочих равных, при фонтанирующей междоусобной войне, они всегда оставались в паре, оберегая и храня негласно заключённый друг с другом союз против всего остального мира. И внутри этого союза могло твориться чёрти что, они могли душить друг друга, прикладывать к горлу скальпель, добавлять яд в еду или грозить смертельной дозой лекарства, впрыскиваемой в кровь, но когда дело доходило до чего-то серьёзного, важного и определяющего, доверие меж ними было безгранично.

   А сейчас Джеймс чувствует, что задыхается от автоматического, какого-то даже рефлекторного желания поверить и пронизывающего страха сделать это. Он тяжело вдыхает через рот и резко выпускает воздух, будто после пробежки, но его лёгкие будто бы отказываются впитывать кислород и разгонять кровью по телу - ему всё равно мало, и удушье начинает потихоньку стискивать горло.

   Согласен ли ты отстраивать всё по новой?

   Если да, то впереди его ждёт иное испытание - не одёргивать себя каждый раз мыслью о том, что слова Джима могут быть ложью, не увериться в том, что восстанавливаемая связь будет исключительно одностороння. Самое сложное - не сомневаться в том, что он увидит и прочитает в этих глазах.

   Может быть, ненависть и ушла из их возможных отношений, но болезнь Джеймса никуда не делась. Более того, сейчас она находится в стадии сильнейшего обострения, когда каждый день непредсказуем, каждый приступ может обернуться маленьким локальным или не очень взрывом. И младший знает, что Джима всегда раздражало это, что он презирал брата за эту расслоенность и нестабильность, неспособность в полной мере управлять собой и своим рассудком. И каждый раз во время эпизода Джим смотрел на него так... Что в конечном итоге устал от этого на столько, что у него хватило желания и сил попытаться. Совершить рывок и наконец освободиться. И пусть эта попытка - вроде как - не увенчалась успехом, это вовсе не означает, что повторных попыток не будет впредь.  Изначально крепкая тридцатилетняя связь теперь была надорвана, и каждый последующий раз уже будет рвать легче. Джим устал от него однажды, устанет и снова, ведь от прошлой ремиссии не осталось даже чётких воспоминаний: последние лет пять жизнь Джеймса это непрекращающаяся череда припадков, лишь набирающих силу и грозящих наконец свести его на нет. И сколько бы не оставалось ему времени, он навсегда останется неправильным, сломанным, отвергнутым.

   Согласен ли ты?..

   Наушники от так и не выключенного и даже не поставленного на паузу плеера всё ещё висят на его шее. Совершенно не различающий до этого играющие один за другим треки, Джеймс вдруг чётко и ясно слышит следующую мелодию, что вбрасывает в очередь чуждый к происходящему вокруг айпода Великий Рандом. И его всего словно пробивает током от кончиков пальцев ног до самых корней волос, потому что всё-всё, что ему хотелось бы сказать брату, сейчас в этом тексте - можешь ли ты согреть меня, Джим? Притупить мою боль хотя бы немного?

   Согласен ли?

   Сколько они уже так стоят? Он не считал. Но вопрос задан, а ответ на него найти так нелегко, так непросто... Слишком, слишком много всего. Его сознание трещит под грузом того, что навалилось так внезапно и одним скопом. И Джим, и его рвущее на части отношение, его тепло и слова в невообразимый контраст всему тому, что он сделал, всему тому, к чему Джеймс привык, и окончательная потеря опоры, возврат в далёкие 15, когда он был мудрее (?) и прекрасно осознавал, что никаких якорей и констант ему в жизни не видать, и жгучая, как кислота, боль, от которой так немеют конечности, что Джеймс уже сомневается, что они у него есть. Он весь разлажен и разваливается на части, ощущая накатывающие волны отчаяния и желания сжаться в защитный комок, отвернуться и обхватить гудящую голову руками.

   Чернильные пятна с периферии его зрения потихоньку подбираются ближе к центру. Джеймс пытается разглядеть их, водя глазами в стороны, будто рассматривая некий ореол вокруг головы брата, но без толку - те ускользают от него, не исчезая при этом до конца.  И младший слова возвращается к лицу брата, пока он ещё в состоянии различить его в сгущающемся тумане.

   И, наверное, только вот именно сейчас, на неожиданном контрасте чистоты и ясности братского лица и клубящегося чёрного тумана вокруг, он видит его по-настоящему. За все совместные годы он видел Джима разным - злым, раздражённым, с кривящимися в отвращении губами, с холодными и пустыми глазами, смотрящими на него как на нечто невообразимо безобразное, довольным удачной сделке и спокойно, казалось бы, вполне мирно поглощающим какао или чай. Он видел его спящим, видел его уставшим после череды бессонных ночей, видел маниакальный блеск в его глазах и кровь на его пальцах. Но ещё никогда не видел Джима таким.

   Разбитым? Подавленным. Поверженным. Вот, что означала его опущенная голова - его личная капитуляция перед Джеймсом. Первый и единственный раз в жизни белый флаг самолично выбрасывал не он, Джеймс, а его брат. И младший неожиданно остро понимает, что очень, очень устал и просто непередаваемо хочет домой. Вот только дом его это давно не какое-то место - слишком много он за свою жизнь их сменил, слишком часто чередовал убежища и конспиративные квартиры, слишком активно скрывался и отделял себя от окружающего мира. Его дом - то единственное, что во всей этой чехарде и хаосе некогда было постоянным. Его дом это Джим.

   Согласен ли ты отстраивать всё по новой?

   Близнец всё ещё прижимает его правую ладонь к своей щеке в этом разрывающем все возможные шаблоны их взаимодействия жесте. Всё это время рука младшего безвольно висит, удерживаемая им от падения, потому что Джеймс сознательно практически открещивается от конечности, дабы не вырвать её во внезапном импульсе или не утонуть в ощущении шелковистости его кожи.

   Возможно.

   Вместо ответа, Джеймс напрягает наконец свои пальцы, обхватывая щёку Джима и притягивая к себе, одновременно делая шаг вперёд и смыкая на их губах поцелуй. Сначала короткий и неуверенный, потом через секунду второй, более настойчивый, а потом он и вовсе перестаёт разрывать их, позволяя им слиться в один. Одно короткое соприкосновение и все те мириады мыслей, скопившиеся в его голове, кружащие в ней и сводящие с ума, разлетаются в стороны стаей напуганных брошенным камнем воронов. Неожиданно на это конкретное мгновение в голове Джеймса не остаётся совсем ничего, и он с облегчением и даже какой-то своеобразной радостью прячется в этой благословенной белизне, в мягкости губ Джима и теплоте его дыхания, разгоняющего намерзающий на полках лёд, а ещё всего одной-единственной, вьющейся лёгким дымком мысли о том, что за эти годы у него был шанс проверить и убедиться - никто во всей обозримой Вселенной не целуется так, как Джим. Даже злой, даже раздражённый, даже холодный как десятки айсбергов, и полнящийся презрения к близнецу, совершенно лишённый элегантности и умения в этой части человеческих отношений...

   - А ну прекратили это дерьмо немедленно! - резкий голос из-за спины не сразу прорывается Джеймсу в сознание.

   Вернее, он далеко не сразу понимает, что обращение адресовано именно им двоим, но уже в следующий момент кто-то хватает его за ворот рубашки и с силой оттаскивает от близнеца назад.

   - Что за непотребство вы тут развели?! - здоровяк в чёрной форме охранника с яркой эмблемой слева на груди разве что не держит Джеймса в сантиметре над полом, резко отпуская и подталкивая в сторону, подальше от брата. - Вот только не надо про ущемление прав, - охранник морщится и чуть отводит голову назад и в сторону. - Мы ничего не имеем против этих, но вы, придурки, себя в зеркало видели? Сраные сосущиеся близнецы. Здесь дети ходят, между прочим.

   Ошарашенный и совершенно выбитый из колеи Джеймс не может даже ничего ответить. И дело даже не только в том, что творилось в его голове буквально пять минут назад. Дело в том, что с последнего раза, когда их видели на улице вдвоём прошло слишком много времени. И теперь он просто и банально не знает, что делать и как реагировать.

   - Что языки проглотили сразу? - здоровяк с выведенной на бейджике фамилией Пайн внимательнее вглядывается в лицо то одного, то другого, а потом упирает руки в боки и качает головой с видом знатока. - Они ещё и обкуренные, походу, Стив, ты посмотри на их рожи. Пакуй обоих, я вызову бобби.
[SGN]

[/SGN][AVA]http://s2.uploads.ru/whVxJ.png[/AVA]

Гимн этого чёртова эпизода
и этого Пэйринга overall

.

   Джеймс ещё с пару секунд хлопает глазами на Пайна, потихоньку начиная всё же размышлять над тем, как выпутываться из этой внезапно сложившейся ситуации. Попасть в руки доблестной лондонской полиции вот так банально и глупо - из-за нарушения общественного порядка и по подозрению в употреблении марихуаны. Им, Мориарти! Себастиан живот надорвёт от смеха, если узнает. Да ещё и... вместе.

   Младший переводит взгляд на брата и моментально напрягается, заметив ярко-алый отблеск злости в глубине его шоколадных глаз. Джеймс очень и очень хорошо знал этот блеск, и пусть они были в разладе и рассинхроне целых три года, значение таких вещей со временем вряд ли способно сильно измениться. Ему хочется предостерегающе взять Джима за руку, но сейчас, похоже, он может только пытаться взглядом или выражением лица передать брату одну единственную мысль: Только не делай ничего опрометчивого. Пожалуйста. Не сейчас. Он боится, что этот огонёк даст Джиму непредсказуемый импульс и окончиться это столкновение может чем угодно, а они только встретили друг друга. Только не сейчас!

   Но его брат выбирает, наверное, единственный идеальный выход из сложившихся обстоятельств - просто бежать. Он выкрикивает какую-то ерунду, указывая руками куда-то за спины охранникам и таращит глаза так натурально, что в первый момент Джеймс хмурится и чуть не ведётся на это представление сам. К счастью, Джим за счёт большей чистоты разума выходит из подобных состояний быстрее, он ориентируется лучше и, схватив близнеца за руку, - правда, увы, именно его пострадавшую - тянет его за собой.

   "Как Шерлок и Джон...", - как-то тупо думает про себя Джеймс, пока они бегут по проходам, расшвыривая неторопливых и не подозревающих ничего покупателей и отталкивая в стороны тележки. Брат крепко стискивает его ладонь, и ему больно. Но это ощущение не идёт ни в какое сравнение со всем тем, притупить что он пытался, вворачивая в ладонь штопор с полтора месяца назад. А единственный в мире человек, способный избавить его от того кошмара окончательно (ну, или хотя бы попытаться это сделать) как раз сейчас и сжимает его повреждённую конечность. Поэтому младший даже не пытается её выдернуть, ответно цепляясь за брата в меру доступных пальцам возможностей. Все мы знаем, что под адреналином они существенно превосходят обычные.

   После очередного - какого по счёту? - поворота, впереди наконец начинает маячить вереница касс. Выбрать среди них максимально свободную почти не проблема - останется только перескочить через небольшой турникет. По дороге Джим умудряется ещё обзавестись сувениром - цепляет с оказавшегося на пути стенда какой-то головной убор, роняя всю стойку на пол. Джеймсу тоже достаётся трофей, но он ещё не знает, какой - шуршащий свёрток буквально падает на него с заваленных движением брата полок. Он инстинктивно прижимает добычу к груди и зачем-то оглядывается на почти самом выходе, замечая в очереди на кассе того самого мальчишку, что, кажется, уже вечностью ранее услужливо напомнил Джеймсу, что его действительно двое. Непонятно как, но Джеймс успевает выхватить психоделическую картину того, как этот Хью (?) резко оборачивается и затем столь же резко выкатывает свою тележку прямо на дорогу мчащимся за ними охранников. А дальше только крики, шум, возня и металлический лязг о магазинный кафель.

   Автоматически двери съезжаются за их спинами, и Джим рвётся куда-то налево, но Джеймс успевает остановить его, одёрнув руку и, ничего не говоря, перехватывает инициативу в выборе дальнейшего пути, затягивая брата через дорогу в метро. Они торопливо сбегают по лестнице, вливаясь во всё возрастающий, но ещё позволяющий быстро двигаться в связке, человеческий поток. На секунду замерев в конце спуска, в холе станции, Джеймс почти сразу оживает вновь, утягивая брата в уже стоявший по левую руку поезд. Заскочив в него практически в самый последний момент, младший на ходу разворачивается и утыкается спиной в закрытые двери на противоположной стороне вагона так, что бегущий следом Джим почти налетает на него. Чуть качнув их, поезд трогается и отходит от станции - Мориарти даже не оборачиваются посмотреть, что остаётся сзади, они потом найдут, вычислят этот конкретный филиал TESCO и подчистят свои следы, уничтожив все записи службы безопасности и, возможно, тех самых здоровяков в придачу. Потом.

   А сейчас их неожиданно снова двое.. И пусть кругом едущие домой, спешащие по делам или на встречу, а может, в клуб или по каким другим делам люди, - в лондонской Подземке, как и любой другой подземке мира всем друг на друга откровенно плевать. На них поднимают пару ленивых взглядов только в самом начале, когда они врываются в вагон, принося с собой свежесть улицы и лёгкое оживление в  сонливое тёплое царство путешествующих по столичной Трубе. Но потом, когда они сталкиваются друг с другом в стихийном почти-объятии (Джеймс отпускает руку близнеца и, когда тот, считай, падает на него, скорее рефлекторно, чем сознательно, обхватывает его за талию), быстро теряют интерес, возвращаясь к своим делам.

   Джеймс опускает всё ещё сжимаемый здоровой рукой шуршащий пакет из магазина и несколько секунд молча разглядывает Джима, пытаясь отдышаться сквозь сияющую на лице улыбку. Что ни говори, а пережитое только что в TESCO -  целое событие! Он, кажется, сто лет так не бегал (а впрочем, так - держа брата за руку - он не бегал никогда), сто лет не испытывал подобной гонки адреналина в своих венах, сто - или даже больше - лет не был на столько живым. Улыбка потихоньку гаснет, и Джеймс, последний раз тяжело выдохнув через рот, наконец облизывает губы, закрывает глаза и утыкается носом куда-то Джиму в шею, поднимая лежащую на его талии руку и в меру сил сжимая братское плечо.

   Во всей этой проклятой вселенной нет слов, понятий и просто достаточного количества эмоций, чтобы передать, как он скучал.[AVA]http://s2.uploads.ru/dsy2v.png[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

.
   Запах тот самый, запах правильный. Его не перебить ни химическим ароматом порошков и кондиционеров, ни дорогим парфюмом, ни даже смешанными запахами лондонской улицы и полнящегося людьми метро. Его не вытравить из головы ни прошедшими годами, ни зашкаливающими диаметрально противоположными эмоциями, не перекрыть чьим-то другим, пусть он будет в разы более ярким. Личный запах Джима, идущий от его кожи и ощущающийся лишь на таком расстоянии.

   Джеймс вдыхает этот запах, ощущает бешеный пульс брата на его шее и путается в нём, с трудом сохраняя частички своего сознания на плаву. А так хочется отдаться этому наваждению, раствориться в его тепле и беге его крови по венам, просто перестать существовать отдельно, навечно вливаясь в суть брата, возвращаясь домой.

   - А ты что успел стащить? - звучит над ухом голос близнеца, напоминая о том, что здесь и сейчас при всей их {теперь} неоспоримой общности, физически они должны существовать отдельно.

   Судя по этому голосу, Джим улыбается. Прижимает Джеймса к себе, гладит его по спине, берёт за руку и улыбается. Джим слишком правильный.. слишком хороший. Всё это слишком хорошо, чтобы быть правдой хоть на секунду. Эта мысль окрашивается в горькие болезненно фиолетовые, граничащие с чёрным тона и уколом отдаётся где-то под рёбрами. Неужели, он всё-таки ошибся, ещё там, в магазине, и то, что происходит сейчас - просто обман его сознания? Как давно он попал в водоворот бесконтрольных галлюцинаций, следующих одна за одной в едином потоке, легко обходящем все возможные способы отследить, что реально, а что - нет? Джим, гонка, охранники и даже маленький Хью, которого он сначала использовал как критерий реальности, может легко оказаться просто частью единой иллюзии, спроецированной его сознанием вовне. Сам же Джеймс всё это время мог вообще не выходить из квартиры - блуждай он с пустым взглядом в TESCO, его бы, скорее всего, уже приводили в порядок санитары. А дома Себастиана не будет ещё как минимум пару часов - Джеймс может вывернуть себя и квартиру наизнанку несколько раз, и его никто не остановит.

   Перебинтованную руку сводит судорогой, и на ней немеет несколько пальцев: его тело всегда охотно отзывается на перемены в эмоциональном фоне психосоматикой, будто лишь ждёт удобного момента. Младший пытается вернуть в руку жизнь, перехватывая плечо брата (?) поудобнее, медленно втягивает ртом воздух и прерывисто выдыхает его так же - ртом.

   - Понятия не имею, - подрагивающим голосом отзывается он возможно Джиму. - Оно просто свалилось мне в руки, когда ты опрокинул стойку.

   Может ли попавший в лапы галлюцинации человек засомневаться в её истинности? И рассыплется ли она острыми осколками от того, что он усомнится? Как узнать, бродишь ли ты сейчас по своей пустой квартире, запинаясь о перевёрнутую мебель, и разговариваешь со стенами или действительно едешь с внезапно встреченным Джимом, которому вдруг так захотелось к тебе вернуться, в метро? Джеймс почти инстинктивно сжимается в защитный комок, до боли в руке стискивая кутку брата и как будто сильнее утыкаясь ему в шею, и при этом зажмуривает глаза с такой силой, что в какой-то момент теряет ощущение верха и низа, горизонтальной и вертикальной плоскостей. В голове плывёт и ему даже кажется, что он всё-таки лежит где-то на полу дома, сжимая в руках какой-нибудь свитер Морана или что-то ещё. Он так глубоко и тяжело дышит, что уже через пару секунд контроль над процессом теряется, и у него начинается гипервентиляция. Но открыть глаза всё равно страшно. Да и что он увидит ими? Всего лишь то, что решит показать ему его собственный воспалённый мозг.

   Он читал о подобном, видел примеры, да и - чего греха таить - сам в этом был. И кровь из простреленной шеи Майкрофта была такой тёплой, а отдающий металлом аромат в воздухе таким ясным и чётким. В чём в чём, а в полноте галлюциногенных ощущений сомневаться, увы, никогда не приходится. Себастиан тогда нашёл его через сутки, сидящим в углу и бормочущим что-то неразборчивое - руки в мелких порезах, шальные глаза и растрёпанные волосы. А все стены и пол были покрыты какими-то рваными записями, именами, проклятиями, стихами, чертежами и схемами созвездий. Как будто всё то, что копилось в его сознании, клубясь и бурля в нём, едва сдерживаемое костяными границами черепа, наконец нашло выход, смогло выплеснуться наружу. Но сделало это в своей излюбленной и, возможно, единственно доступной манере - так же хаотично, разрозненно, бессистемно. Перескакивая с одно на другое, раздирая Джеймса на части просто уже от того, что он не мог ухватить за хвост даже какой-то последовательности, не то, что смысла. Большую часть из того, что он навыводил, Моран потом даже не нашёл во всемирной паутине - оно просто не существовало никогда до. До сего момента этот случай был единственным, оставался ли он таким?

   В такого, слегка изменившегося Джима ему до дрожи хочется верить, но можно ли? Джеймса так и тянет спросить у него, "Правда ли ты здесь?", но истину ли он услышит в ответ? Он бы заплакал от отчаяния, да если контроль над дыханием возвратить не удастся, так он скоро банально лишится сознания. И вот тогда, скорее всего, точно сбросит всё на ноль.

   Позади и вокруг мелькают люди, одна за другой сменяются станции неизвестной даже ему ветки, но всё это идёт столь далёким и несущественным фоном, что он даже не отрисовывает большую часть деталей. Они совершенно не важны. Наконец он набирается сил, чтобы отстраниться и заглянуть не то реальному брату, не то столь качественной и подробной иллюзии в глаза.

   - Где ты был, Джим? - с некоторым усилием выдыхает он в перерывах между резким вздыманием лёгких. - Почему ты такой?
[AVA]http://s2.uploads.ru/dsy2v.png[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

.
   Пока брат говорит, ему удаётся чуть справиться с собой и сократить если не глубину дыхания, то хотя бы его частоту. А от того гипервентиляция уже не грозит лишить его сознания так быстро, хоть он и всё равно замечает, как темнеет на самой периферии его зрения. Джим сплетает их пальцы, и Джеймс почти неосознанно и как-то судорожно сжимает их в ответ, пытаясь ухватиться за это ощущение и всеми возможными органами восприятия проверить его реальность. Когда близнец упирается своим лбом в его, он только опускает глаза, отчасти боясь закрыть их и развеять эту картинку, опять потеряться.

   Но сейчас я здесь. С тобой.
   Но теперь я хочу…

   - У тебя всё звучит так легко. Джимбо…

   Младший отзывается тусклым эхом, то ли в ответ именуя брата этим прозвищем, которое сам он в свой адрес, кажется, всегда терпеть не мог, то ли просто повторяя его как уже десятки раз прозвучавшее сегодня имя. Краем сознания он думает о том, что, возможно, только за сегодня, только за эту их внезапную встречу это его прозвище было произнесено больше раз, чем за всю жизнь, что они прожили вместе. Относительно. Вместе.

   - Ты захотел и ушёл. Захотел и прятался. Захотел.. и вернулся… или тебя вернуло, - неопределённый жест свободной рукой задевает стоящего рядом парня в наушниках, но тот, видимо, наученный горьким опытом пользования Подземкой, лишь передёргивает плечами и даже не оборачивается. – Прежде тебя не интересовало, чего я хотел, отчего же этому вдруг иметь значение, - он не спрашивает. Утверждает, расфокусированно глядя куда-то Джиму в грудь, продолжая дышать глубоко и резко. – Тебе понадобилось бросить меня на несколько лет, чтобы понять то, для чего мне потребовалось просто взглянуть на тебя. Мне ты всегда был нужен, а не только «сейчас» или «теперь». Ты был моим..
..якорем, маяком, мерилом реальности.. всем.
..братом.
Я ненавидел тебя, безусловно, но я бы никогда...

   Его голос неожиданно ломается и затихает, а по щекам в несколько дорожек бегут слёзы, которых он совершенно не ощущает и не контролирует. Они замутняют его взгляд, скапливаются на подбородке и тяжёлыми крупными каплями падают вниз. Джеймсу стыдно и противно от этого, ему нестерпимо хочется исчезнуть, просто перестать быть, лишь бы не представать перед Джимом в который раз – господи боже, в который же раз! – в сломанном виде. Том самом, который брат презирал всегда больше всего. Поэтому он закрывает лицо свободной рукой, изо всех сил стараясь не дать этому состоянию перерасти в полноценный истерический плач с отчаянными всхлипываниями и рыданиями.

   - Полгода после Бартса я умирал снова и снова, - вдруг снова глухо-глухо, абсолютно безжизненно заговаривает он. – Каждый день. Умирал, но никак не мог с этим покончить по-настоящему. Я ведь.. – держался за тебя. А потом переходит почти на шёпот. – Знаешь, каково это, когда вдруг окутывает тьма?.. - он вдруг отнимает от лица руку и внимательно смотрит на близнеца своими большими глазами, из которых в разные стороны вагончика медленно, но верно расползается ледяная бескрайняя пустота. - Нет. Ты не знаешь. Не знаешь.. - чуть шокировано отвечает младший сам себе, чуть повышая голос и ощущая, как отчаяние сковывает его изнутри и практически хватает за горло холодными цепкими пальцами. - И никогда не почувствуешь, каково это всё. Полгода я умирал. А потом ещё пол я был другим человеком. Совсем другим. Я почти не помнил.. ни тебя, ни себя, ни этого. Дальше был Моран. Моран не ты, но он почти смог, почти справился. Я почти смирился, почти перестал разваливаться на ничего не значащие молекулы.

   Младший замолкает, ощущая как к поверхности его кожи подбирается очередной всплеск боли, очередная волна неудержимой эмоции, от которой здесь, в вагоне метро, совершенно негде спрятаться, и он у всех на виду.

   - Вот только я и есть. Ничего не значащие молекулы. - Эта волна проходит по его коже, делая часть рецепторов гиперчувствительными на столько, что малейшее прикосновение даже ткани его одежды вызывает болезненно-жгучее ощущение. - Парадокс нашего существования - ты всегда считал, что никогда не бываешь один и хотел таковым наконец стать. Освободиться. Я же...

   Он снова опускает взгляд, чувствуя себя сейчас на столько уязвимым, что даже не может смотреть Джиму в глаза. Тем более смотреть Джиму в глаза. Он потерял уже всё, что было можно и всё, что ему казалось, потерять нельзя в принципе. Джим обобрал его как липку, не оставив даже капли самоценности и понимания, зачем он всё ещё пытается. И всё равно он продолжает чувствовать, продолжает бессмысленно и неуклюже защищаться, потому что никто и ничто, кроме брата, никогда не могло причинить ему настоящей, ощутимой и значимой боли.

   Я тянулся к тебе. Потому что я как раз таки был один. Цеплялся за тебя, как последний дурак. Выдумал какую-то связь, вырезал на тебе созвездие...

   Он вдруг поднимает свободную руку и кладёт её на ткань на груди брата, выискивая чрезмерно сейчас чувствительными кончиками пальцев знакомые едва заметные линии и, найдя, легонько ведёт по ним то в одну, то в другую сторону.

   - А потом я узнал, - он неотрывно смотрит на то место, где под складками рубашки должен прятаться его Лебедь, и каждое следующее слово уже звучит спокойнее, снова возвращается к первоначальной безжизненности.  – Увидел. Понятия не имею, зачем я вдруг мог тебе понадобиться теперь. Разве что как эталон безумия.. Ведь на их фоне, - Джеймс обводит окружающих их людей невидящим взором, - ты всего лишь очередной фрик. Когда как я выгодно оттеняю твои достоинства. Окончательно сломленный и исковерканный я и ты, наша идеальная, ничем не замутнённая версия. Так ли важно, чего я хочу?

[AVA]http://s2.uploads.ru/dsy2v.png[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

.

   Каждый человеческий ребёнок в процессе своего развития проходит одни и те же этапы становления личности, единственное, что варьируется, это временной период наступления той или иной стадии. И то в норме эти флуктуации составляют вовсе даже несущественные статистические погрешности. В норме. Но будущие Мориарти никогда не были нормальными. И никогда не были человеческими детьми. Даже во время рождения, даже задолго до. Они такими не подразумевались, не такими были задуманы.

   Поэтому вместе классического, нормального кризиса трёх лет, Джеймс – тогда Ронан – в силу своей гениальности и не вполне заметных, но уже присутствующих тогда особенностях сознания, испытывает совершенно другой и много, много раньше. И его кризис именуется вовсе не «Я и не Я (всё остальное)», его кризис смотрит на него в ответ такими же [да не совсем] карими бездонными глазами и называется «Я и ещё один Я». И это даже не кризис в том самом обычном, нормальном понимании, это внезапное осознание своего неожиданного преимущества перед всем остальным миром, который ему – им – пока ещё даже не удалось познать. На данном этапе это то, что отличает их больше всего, делает их другими, особенными. Он ещё не знает ни о Скуке, что будет жужжать в голове и сдавливать её тисками мерзкого противного писка изолинии; ни о Черноте, что будет то накрывать его с головой одеялом, то хватая за горло тянуть на дно, скрывая в вязких удушающих волнах безумия; не знает о холоде, которому суждено стать его вечным спутником, одиночестве и пустоте. Не знает о ненависти, которая будет сверкать и искриться, сжигать их обоих и в то же время позволять их пионам цвести. Он не знает и о них – о прекрасных пионах всех цветов и оттенков, всех размеров и сортов – он не знает, что их [вынужденное] сотрудничество перерастёт во что-то неизмеримо большее, не имеющее в этой и нескольких прилежащих вселенных даже слов и определений для поименования.

   Всё, что он знает – это то, что его два, и в мире нет ничего волшебнее, прекраснее и важнее того факта. Он знает, что его два, и за эти глаза – такие же, как его собственные, только чуть более колючие и цепкие – он отдаст всё, сделает всё, переживёт всё, перегрызёт глотку кому угодно. И он думает, что знает, что эти глаза считают так же, что они понимают и что ответят тем же. В этот момент он полон надежд и предвкушения, ещё не зная, чем обернутся в итоге для него эти глаза. Что они станут для него не только альфой, но и омегой, хоть подобное предположение и просилось, наверное, с самого начала.

   Джим прав – близнец не верит ни одному его слову. Больше нет. После всего того, что было сделано, после бессонных ночей, разодранных пальцев, продырявленных рук и вихрей дикой непереносимой боли цвета артериальной крови, он просто не может заставить себя поверить во все эти слова. По-настоящему. Как бы он того ни хотел.

   «Это ужасно», - хочет сказать он с наигранным шоком в голосе и, быть может, даже покачать сокрушённо головой. – «Если действительно существует вселенная, в которой Пауэрс жив, мы должны срочно найти способ попасть в неё и исправить это досадное упущение». Хочет, но не говорит, потому что это сейчас странно и нелепо. Но Джим... что-то делает этой своей речью – задевает в брате какие-то нотки, какие-то струны, давно и настолько крепко забытые, что он уже даже и не знает, что они в нём где-то есть. Он годами не слышал этой странной мелодии, не испытывал зудящего во всём его естестве желания гнусно-предвкушающе улыбнуться и затеять какую-нибудь гадость. Совсем по-детски, из чувства противоречия, на зло, потому что он может – потому что могут они. Словно бы старший вот сейчас говорит обо всех этих вселенных, и младший легко и просто может их все себе представить, нарисовать, рассовать по бутылкам, что те твои миниатюрные коллекционные кораблики, и выставить на полки. Отсортировать и пронумеровать каждую, а потом занести в отдельный реестр – огромную «амбарную» книгу дурацких миров.

   Он слушает Джима и на каком-то совершенно непонятном, несуществующим для всего остального окружающего мира уровне понимает, что что-то происходит, что-то меняется. И – для начала – происходит вещь совершенно доселе невиданная: Джим с ним говорит. Долго, плавно, с дрожащим голосом, глядя в глаза или куда-то в сторону, и даже кажется, что искренне. Такого не бывало никогда. В его речи, обращённой к нему, всегда, сколько Джеймс своего брата помнил, звенели оттенки раздражения, сверкало металлом игольчатое отторжение, нависало невысказанным оскорблением превосходство и осознание своего неимоверного достоинства. Раньше Джим просто говорил с ним, а всё равно звучало так, будто втаптывал в грязь. Но Джеймс только пассивно регистрировал эти интонации и звучания, воспринимая как фон, как нечто неизбежное и к нему самому не относящееся. Он позволял всем этим деталям и подробностям обтекать себя и свои отношения с братом, как капли дождя обтекают человека под зонтом.

   Почему после той встречи в Бартсе ему стало хуже? Потому что увидев брата и осознав, что всё это время он был жив, просто избегал его, Джеймс оживил в своей памяти все проведённые вместе мгновения, секунды, минуты, часы. Вызвал каждый диалог, каждую мельчайшую детальку, каждый оттенок интонации и взгляда, малейшее изменение мимики, движение плеча.. Узрел их истинное значение, разумеется, добавил свой собственный смысл и обрушил на себя одной огромной всепоглощающей и всеуничтожающей лавиной. Почти тридцать лет за один раз.

   Редкая здоровая психика самодостаточного человека вынесет подобный удар. Нестабильный же младший, всю жизнь дороживший этой невидимой нитью их крепчайшей связи больше, чем англичане своей чопорностью, в одночасье оказался сломлен и погребён под осколками собственного мироощущения. Всё то, на что он опирался, всё то, на чём была основана его жизнь, сам камень, на котором он воздвиг Храм свой, просто испарился, будто он и не существовал там никогда. И тогда разбились все витражи, потрескались стены и обрушились своды, а сам Джеймс почти задохнулся в пыли.

   Но вот Джим снова здесь, рядом, и он говорит, долго и вдумчиво, потому что это для него, наверное, действительно важно. И Джеймс слушает его внимательно, хоть и глядя куда-то в сторону, избегая взгляда в глаза – потому что он не верит во всё услышанное. Что-что, а эту часть брата он знает, как облупленную: его вторая половина врёт как дышит, а зачастую даже лучше и чаще. Он потрясающе искренне играет любые роли, филигранно сменяет амплуа и маски, собственно, почти как и сам Джеймс. Но у них всегда было разделение. На всех остальных и себя. Они могли друг с другом притворяться, использовать какие угодно уловки, заигрываться порой, но... как и во всех специфических начинаниях всегда есть условное слово «Стоп», так и у близнецов Мориарти всегда была та самая линия. Всегда на фоне присутствовала уверенность друг в друге столь крепкая, что по сравнению с ней пасовали все известные науке виды металлов, алмаз и гранит. Безоговорочная уверенность. Доверие, коему не было ни определений, ни числовых выражений, ни границ. И, вероятно, именно потому оно так быстро и легко (?) оказалось изничтожено, стёрто, будто его и не было никогда.

   Поэтому Джеймс не верит слову. Но неожиданно даже для самого себя верит телу – моментально и точно так же безоговорочно.

   Близнец поднимает руку и касается его, легонько, но настойчиво сжимая пальцы, скользящие по его груди, отслеживающие сплетение невидимых нитей созвездия Лебедя, самого красивого из всех, что мог выбрать тогда Джеймс. Джим касается его, и он вздрагивает, моментально поднимая на брата глаза и смотря на него отчего-то совершенно по-новому. А когда тот поднимает вторую руку и касается его груди так же, практически зеркально, он и вовсе задерживает на несколько мгновений дыхание, всем своим измученным и уставшим естеством и телом впитывая это внезапное тепло.

   Руки Джима мягкие, сухие и тёплые – Джеймс не может припомнить, чтобы они когда-либо ещё были такими. Разве что, может быть, как раз в тот самый день. Когда созвездия и были вырезаны, когда их совместная обоюдная ненависть закипела и вспенилась, а потом трансформировалась в точно такую же обоюдную страсть. И уже та, разгоревшись непредсказуемым пожарищем, охватила их обоих, перенося всю их связь на ещё один, дополнительный уровень, делая её ещё и телесной.

   И вот сейчас это прикосновение оживляет тот момент, то воспоминание, делая его важнее и ярче. Джеймс перебирает у себя в голове те ощущения – удушливую жару вокруг, вязкую Скуку брата, пригнавшую его к нему в спальню, треск ломающегося карандаша и пульсирующий цветок боли в руке, холод скальпеля. Он вспоминает их поцелуй, самый первый, острый, короткий, порывистый, внезапный и при этом такой нужный, правильный. Пальцы Джима в своих волосах, и собственные губы на его коже, движения брата и его сорванное дыхание, их единение, полное. Он вспоминает своё тихое «Джим» и ответное шипящее, едва слышное «Джеймс», тот самый момент, когда круг замыкается, создавая в их вселенной – той самой, о которой брат практически только что говорил – нечто новое, важное. Некую особую точку отсчёта, их собственную. Словно респаун с сохранённым прогрессом, когда всё наигранное после него на ноль сбрасывается.

   Это похоже на безумие – очередное, да кого это уже удивляет? – но вот эти их прикосновения друг к другу, к созвездиям, как будто бы его активируют. И младшему остаётся только окончательно, во второй раз замкнуть круг.

   Он неотрывно смотрит на Джима, будто боясь, что тот, как мираж, растает в воздухе. Боясь задать один-единственный, очень важный и нужный для него вопрос - Я тебе нужен.. даже таким? И всё же именно этот вопрос остаётся незаданным, младший лишь медленно, невообразимо, не-воз-мож-но мед-лен-но поднимает свою покалеченную руку, чтобы накрыть ей ладонь брата на своей груди. Джеймс в меру сил обхватывает его пальцы своими, игнорируя желтовато-багровые пятна крови и сукровицы, проступившие на поверхности бинта.

Дашь ли ты мне этот шанс?..

- А ты думаешь, можно?.. – едва слышно наконец спрашивает он и, видя, как непонимающе хмурится его отражение, торопится уточнить. – Начать всё с начала. Думаешь, мы можем иначе? И, если иначе, это всё ещё будем мы?.. Думаешь, мы сможем оживить те галактики?

[AVA]http://s2.uploads.ru/dsy2v.png[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

.
   Джеймс давно потерял счёт пропущенным ими станциям. На самом деле это имеет в настоящий момент - да и, по сути, всегда имело - наименьшее значение в его реальности. В его реальности сегодня, сейчас, внезапно снова появился Джим.

   Надолго ли? В каком на самом деле статусе? Что будет дальше? Что они будут делать и будут ли? Как быстро его сознание адаптируется? Что станет с этими приступами, что отравляли их с Мораном совместный быт вот уже несколько лет к ряду? Что будет с Мораном самим? Сможет ли он уснуть? Как часто его будут мучить кошмары и сможет ли он вообще видеть Джима с закрытыми глазами?..

   Последняя мысль вдруг вызывает ослепительный приступ паники, и Джеймс чуть дёргается, когда близнец вдруг решает дать отдых их ногам и умоститься на дальнем сидении вагона. Сверкнув в глазах, паническая атака смазывает все остальные вопросы и образы, уносит их за собой, словно порывом ветра. Но почти сразу отступает и сама. Потому что брат усаживается близко, невозможно близко и не торопится отскочить в безотчётном или вполне осознанном порыве оказаться от прокажённого близнеца как можно дальше. Он остаётся рядом и держит младшего за руку, разглядывая тыльную сторону его ладони. И как Джим неотрывно скользит взглядом по темнеющим полоскам вен на его руке, так же внимательно и сосредоточенно Джеймс всматривается в это болезненно знакомое, но в то же время заметно изменившееся лицо.

   Он вздрагивает всем телом и напряжённо замирает, когда брат вдруг резко обхватывает его и прижимает к себе, ещё и касаясь виска носом. С пару мгновений он поражённо вглядывается в их сдвоенное отражение в окне напротив своими чёрными широко распахнутыми глазами. Не шевелится, молчит и, кажется, даже не дышит. Младший не верит ни своим ощущениям, ни своим глазам, с минуты на минуту ожидая, что всё это развеется едким дымом. Что Моран вернёт его к привычной жестокой и пустой реальности, тряся за плечи или - как происходило чаще всего - окуная в ледяную проточную воду. Или что Джим вопьётся в его кожу своими тонкими хваткими пальцами и с лицом, искажённым его привычной в таких случаях ухмылкой, прошепчет ему на ухо лаконичное "Попался". А дальше перед ним разверзнется Ад.

   Но проходит секунда.
   Другая.
   Затем ещё.
   Ещё.
   И ещё.
   
   И ничего из этого не происходит.
   Джим всё так же здесь, рядом. Его руки всё ещё обхватывают Джеймса, прижимая к себе, но бережно, осторожно, хоть вместе с тем и несколько судорожно - будто не знают как, будто хотят удержать и боятся, что удерживаемое выскользнет, потеряется. И вот только сейчас, вглядевшись в этот жест и всё же ощутив тепло джимового носа на своём виске, он наконец позволяет себе выдохнуть ртом. А потом резко втянуть ноздрями воздух, запоздало пытаясь восстановить сбитое дыхание. Перебинтованной рукой он накрывает пальцы близнеца, а второй, здоровой, то ли касается, то ли хватается за его руку где-то возле локтя.

   - Мне кажется, я уже никогда не смогу сиять, Джимми.. - тихонько-отстранённо проговаривает Джеймс, всё ещё глядя на их бледное психоделическое отражение в тёмном стекле. А потом таки закрывает глаза и чуть поворачивает голову к близнецу так, чтобы едва ощутимо касаться носом его щеки. - Скажи, за эти три года.. У тебя кто-нибудь был?

[AVA]http://s2.uploads.ru/dsy2v.png[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

.
   Нет, никого не было.

   И Джеймс ощущает некое подобие облегчения. Хотя бы здесь, хотя бы на эту тему. Хоть и вряд ли это произошло потому что брат хранил ему верность - действительно, он просто очень хреново общался с людьми. Сам он несколько раз задумывался о подобном, ведь ему, в отличии от Джима, для которого он сам всегда оставался живым, хранить верность уже было просто некому. И тогда, поначалу, в первый год их совместной жизни с Мораном, когда Джеймс ещё пытался как-то жить с тем, что произошло, пытался.. смириться? как-то тянуть лямку дальше. Когда они ходили вечерами по местным пабам или караоке, и Джим со сцены оглядывал зал, он думал, прикидывал, вычислял. Пару раз они с Себастианом даже делали ставки, но в итоге... В итоге Моран.

   - Кстати, Моран... - говорит Джим, и Джеймс ведёт в сторону плечом, ежась, словно от озноба.

   - Это ещё большой вопрос, - медленно выговаривая каждое слово, нехотя отзывается младший, - кто кого пустил на коврик. Это я живу у него. А не наоборот.

   Ему резко становится некомфортно и пару мгновений он просто не знает, куда себя деть, опуская глаза и чуть отворачиваясь.

   - Скажем так, последнее время я.. сам справлялся так себе, - говорит он, всё так же размеренно и тихо роняя слова и поднимая на уровень глаз перебинтованную руку. Чуть вращая ей из стороны в сторону, он разглядывает нанесённый ладони за сегодня дополнительный урон. Бинты опять почти полностью пропитались кровью и их нужно менять, да и, сказать по чести, от какого-нибудь обезболивающего Джеймс внезапно для себя не отказался бы. - Моран - человек-загадка. Всё это время... - младший вздыхает, чуть сжимает пальцы повреждённой ладони, обхватывает её второй рукой и привычно укладывает в центр повязки большой палец. А потом закрывает глаза - ему всё ещё некомфортно говорить об этом Джиму, и он понятия не имеет, изменится ли это когда-нибудь. - Всё это время он с завидным упрямством следил, чтобы я не убился. Не представляю, зачем.. Сам знаешь - от Сети почти ничего не осталось. Процентов.. пятнадцать, может быть? Мы же, - на этом месте его палец дёргается сам по себе и всё же надавливает на рану, -  должны были всё переиграть. Но. Так что это полковник меня пустил на коврик. И, как только вернётся домой, начнёт дёргать за поводок.

   Джеймс невесело усмехается этой мысли, которая на самом деле означает, что тот даст ему ещё примерно час отсутствия, а потом, зная шефа и его обострившуюся привычку бесцельно уходить из дома и теряться на улицах Лондона, начнёт поиск. Никто во всей Англии не умеет искать так, как Себастиан - младший убедился в этом на собственной шкуре несколько раз. И если до сего момента его это раздражало и зудело в голове так, что несколько раз он порывался выцарапать своему снайперу глаза, то сейчас.. Сейчас, когда он вдруг понимает, что Моран несколько лет заботился о нём так, как Джим никогда, это выглядит и воспринимается совершенно иначе.

   - Надо будет ему позвонить.. - вдруг, глядя перед собой говорит Джеймс. - А то он поставит на уши весь город. А когда нас найдёт, открутит голову. Обоим.
[AVA]http://s2.uploads.ru/dsy2v.png[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

Отредактировано James Moriarty (2016-06-25 01:46:52)

.
   Когда Джим берёт его за руку - за продырявленную им самим, перебинтованную и слегка немеющую уже от перенесённых за сегодня испытаний руку, - Джеймс на секунду снова замирает и сбивается с мысли. Сначала мгновение он непонимающе смотрит на пальцы брата, обхватывающие его запястье и тихонько скользящие по нему, словно это не его рука вовсе и словно держит её совсем не Джим. Потому что невозможно. Так не бывает. Джим так не делает. Никогда.

   А потом поднимает на старшего глаза и всё так же молча смотрит, то ли не веря, то ли сомневаясь, здоров ли тот сам, то ли спрашивая - Что ты делаешь? Зачем? Ты рехнулся? Убери руку! Смотрит долго, тяжёлым взглядом человека, который не понимает, что происходит и ждёт, что это вот-вот обернётся какой-то изощрённой идиотской шуткой и развалится. Но Джим не только не отпускает его руку и не отбрасывает брезгливо от себя - ведь бинты идут по краям противными ему самому желтовато-багровыми разводами, - а укладывает себе на колени и чуть сжимает, оборачиваясь на мелькающее позади них название станции. Какая это ветка? Вроде, зелёная.. District? Его не особо волнует, куда они едут, но всё же и оказаться в конечном итоге в каком-нибудь Апминстере ему не улыбается совершенно.

   – Осчастливишь его этой новостью или устроим полковнику сюрприз? - тем временем спрашивает Джим, и младший Мориарти возвращается в текущую реальность к текущим проблемам и непосредственным вопросам.

   - Как ты себе это представляешь? - отзывается он вопросом на вопрос, чуть хмурясь и продолжая глядеть на их непривычно, но так приятно и тепло сцепленные руки. А потом подносит здоровую к уху, имитируя звонок по телефону.  - "Эй, Себастиан.. всё нормально, я жив и даже не оторвал себе ничего, честное-пречестное. Забери меня с Пикадилли. Ах, да, я буду не один, а с братом, так что не бери свой чёртов байк"? - закончив эту импровизированную тираду он многозначительно "кладёт трубку", разжимая пальцы руки-телефона и бросает на Джима косой взгляд. - Тогда мы попадём во все новости с сообщением о кровавой бойне, а от самой Пикадилли нихрена не останется. Впрочем, нет, - он закрывает глаза и старается чуть усмирить не к месту подскочивший пульс, раздумывая. - Нет. Нет... - сначала делает глубокий вдох, чтобы возразит самому себе, но тут же качает головой. - Нет. Я не знаю, как он отреагирует. Хотя, я вообще не имел это в виду. Хотя бы просто отзвониться. Сказать, что я не..

   Джеймс осекается, мысленно наткнувшись на внушительный список своих "похождений" за последние года полтора. Все глупые, детские, постыдные и недостойные. Похвастаться там было абсолютно нечем и, уж совершенно точно, не перед Джимом. Всё ещё.. стыдно? Всё ещё страшно. Всё ещё нет. И, быть может, да в случае с братом не наступит совсем никогда. Почему перед Мораном можно развалиться на части, превратиться в аморфное чёрное ничто, царапать себе лицо и выдирать об автомобильное стекло ногти?

   Почему перед ним можно сверкать плещущимися безумием глазами, маниакально хохотать и крушить квартиру? Почему перед ним можно быть пустым местом, этим самым ничем, больным и слабым. А перед Джимом - нет?

   Потому что Моран собирал его раз за разом. Потому что он держал его за руки, когда те тянулись к лицу в неконтролируемой попытке обезобразить, изменить. Потому что он забирал у него мет и все прочие наркотики. Потому что он сидел с книгой или газетой, ноутбуком или планшетом возле его кровати, пока Джеймс не засыпал или когда его мучили кошмары и будил при первых признаках накрывающего его ада. Потому что он насильно кормил его, поил и в некоторых особо жутких случаях даже одевал. Вытаскивал из ладоней стекло, зашивал, перебинтовывал, выполаскивал, выветривал и даже вымывал из его эту дрянь. Он забирал его с улицы, раз за разом. Приводил, привозил, приносил, затаскивал домой. Собирал, собирал, и собирал снова и снова, как какого-нибудь проклятущего Шалтая-болтая, ни-че-го не требуя взамен. Ни денег, ни положения, ни власти, ни даже правды. Себастиан Моран по какой-то совершенно недоступной для него причине заботился о нём, Пауке, бывшем Наполеоне преступного мира, принце всея Лондона и Англии, превратившемся из гения в подобие человека, как старший брат.  А Джим..

   Младший вспоминает его ледяной, полнящийся отвращением взгляд и шипящие приказные интонации в голосе каждый раз, когда что-то шло не так. Это воспоминание, резкое, как удар от внезапно врезавшегося в стену на полной скорости автомобиля, слепящее, как вспышка на Солнце, и острое, словно лезвие одного из морановых ножей, всаженное под рёбра, так обжигает его ледяной волной холода, что Джеймс невольно отдёргивает перебинтованную ладонь и заметно отскакивает на сидении в сторону. В раз онемевшую по локоть повреждённую конечность он прижимает к себе и зажмуривается, чуть склоняя голову и прикрывая лицо здоровой рукой, упираясь костяшками в левый глаз.

   Проклятое тело. Всё ещё живёт своей жизнью. За эти годы он распустил и себя, и его. Сначала просто опустил руки, а потом и вовсе отбросил от себя последние нити контроля над собой, своим сознанием и этим.. всем. Перестал сопротивляться, выплывать и барахтаться, а потому достаточно быстро пошёл ко дну - его захлестнуло с головой первой же высокой волной.
[AVA]http://s2.uploads.ru/dsy2v.png[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

Отредактировано James Moriarty (2016-06-25 19:05:51)