Потерян. Пропал без вести в потемках собственной, искромсанной души. Стал бледным призраком родового поместья, откликом некогда огромной, живой души, пародией. Чарльз Ксавье больше не молодой профессор с пронзительной лазурью глаз. Синева померкла спустя месяцы беспробудного пьянства, превратилась в выцветший голубой, блеклый водянистый. Лицо бледное, осунувшееся. Фигура угловатая, нелепая, нескладная, будто согнутая напополам под тяжестью обрушившихся бед и надежд. Его и не разобрать в желаниях: то стихнет где-то вглуби спальни, укрываясь с головой одеялом, то торопливо, беспокойно меряет шагами особняк, заглядывает в окна, распахивает створки и прячется за темными, тяжелыми шторами. Мечется. Причины успокоения всегда одни и те же: либо вымотался, либо слишком пьян. Жгучую, нестерпимую боль бывший профессор боится до оцепенения, а потому старается забыться раньше, чем грянет очередной приступ. Бежит прочь, отчаянно скрывается, не осознавая до конца толком, что трусливо игнорирует не только её. Голоса. Они всегда прорываются сквозь пелену. Нежеланный более дар спит, однако не умирает.
И Ксавье упрямо задергивает шторы от лучей утреннего солнца, передвигает просевшее кресло подальше, к тени, к холодному камину, лишь бы не путалось в сальных, свалявшихся волосах, лишь бы не гладило по сутулым плечам, обтянутым грязным, старым халатом. Ест изредка, через раз и как попало, позволяя еде испортиться. Равнодушно смотрит на захламленные комнаты, позволяя себе и дебоширить – смахивая очередной сервиз из серванта на пол в алкогольном буйстве или срывая в коридоре гобелен. До сих пор Чарльз даже не в силах выбрать, когда ему становится хуже. День разрывает своим спокойствием и безмятежностью, нотами нового, а ночь ложится тяжелым камнем, напоминает о старых ранах, вскрывает их. Пожалуй, практически одинаково тошно, успевая почувствовать обрывки, пока снова не напьешься до беспамятства и не вколешь сыворотку. Действия отработаны до автоматизма: перевязать жгутом, найти вену и попасть иглой. Ввести панацею. За несколько минут он перестает быть инвалидом. Становится нормальным, максимально близким к обычному человеку, без этих чертовых способностей и отличий. Самостоятельный, умиротворенный. Лживо счастливый.
Сегодня он пьян уже с утра. Виртуозно опустошенная пузатая бутылка виски натощак свое дело сделала – Чарльз на негнущихся ногах спустился в гостиную, бесцельно побродил среди настольных ламп и опустился на диван, рухнув, будто грузный мешок. И только стоило обрести физический покой, как гнетущая тишина сдавил виски. Даже в полубессознательном состоянии Ксавье не любил оставаться один и даже думать не хотел об этом. Он помнил, что Хэнк всё еще рядом. Заботится, следит. Безмолвно и робко горе-профессор был благодарен парню за его терпение, нерушимое спокойствие, а периодами даже всерьез ощущал чувство вины. За свое поведение, сложившуюся ситуацию, слабость и затяжную депрессию. Но мутный омут коварен. Позволяя вынырнуть на пару минут, он вновь смыкает над головой темные, беспроглядные воды, отключая, вырывая последние остатки ясного ума. Остается приевшаяся пустота, никчемность и тупая, глубинная боль.
- Хэнк, - голос хриплый, обрывающийся в гласных. Чарльз зовет сначала тихо, закашливается с непривычки, старается окликнуть громче, приподнимаясь с дивана на локте. – Хэнк! Ты меня слышишь? Ты здесь?...
[STA]in the darkest hour[/STA]
[AVA]http://funkyimg.com/i/2tHk8.gif[/AVA]
[SGN]...I'll spread my wings one last time.[/SGN]

Отредактировано Charles Xavier (2017-05-29 19:11:08)

Иногда Чарльзу кажется, что абсолютно всё в этом доме причиняет ему боль. Душевную, но столь глубокую и пронзительную, что со временем она перерастает в физическую, терзая безжалостно, не оставляя надежды спастись или оборвать мучения. Ксавье не хочет ходить по комнатам. Он помнит, что Хэнк еще давным-давно убрал с глаз долой все вещи, как-либо напоминающие об учениках, однако визуальная память мгновенно восстанавливает целые сцены из прошлого, стоит только переступить порог одной из комнат. Он не появляется и в собственном кабинете, хотя на столе до сих пор лежит последнее, незавершенное учебное пособие. Впору бы взять и обратить свою боль в силу, старания, которые станут благородным трудом… увы, светлая мысль слишком слаба, чтобы дотянуться до воспаленного разума. Всё, на что она способна, мелькнуть и затихнуть, погребенная под потоком бесконечных сожалений и тягучей, темной тоски. День за днем Чарльз добровольно добавляет звенья в цепь уныния, оборачивающуюся вокруг его шеи, позволяет себя душить.
Он занавесил в спальне большое зеркало, мимо остальных проходя не глядя. Неделей раньше не выдержал, разбив круглое, заключенное в стальную раму зеркало в коридоре. Мелкие порезы на ладони и ее тыльной стороне до сих пор часто кровят и напоминают о совершенной глупости. Бывший профессор периодически вспоминает, каким он был раньше, и в нем едва ли уживаются две стороны. Одна считает, что человек на фотографиях и семейной картине чужой. Незнакомый, иной Чарльз, которого на самом деле никогда не существовало. Маска, образ, иллюзия силы и возможностей – да, возможно, но в реальном пространстве нет. Другая половина придерживается мысли, что между нынешней и прошлой личностью разверзлась огромная пропасть. Ксавье разрушает себя, предпочитая не останавливаться. Отражение в зеркале человека падшего, беспомощного, отчаявшегося заставляет практически выть от боли и раздираемых противоречий, испытывать панику. Он ненавидит себя нынешнего, а потому избегает смотреть напрямую. Прячет глаза, игнорирует очертания.
Когда Чарльз думает о Хэнке, его всегда одолевает сразу несколько чувств. Тесное переплетение благодарности, сострадания и реже, но ярче всего прочего – вины. В редкие моменты просветления, трезвого ума Ксавье осознает, что он сейчас – большая обуза, ходячая проблема, сплошное разочарование. Противящийся выздоровлению и не желающий делать самостоятельно хоть что-нибудь, он похож на большого ребенка, с которым молодому ученому приходится справляться помимо иных насущных проблем. МакКой и сам еще совсем молод, ему тоже нужна поддержка, опора, товарищ, который не подведет и подбодрит двигаться дальше. Чарльз сейчас под это описание совсем не подходит, и ему искренне, безумно стыдно… ровно до того момента, когда вновь не застелет глаза всепоглощающая боль или густой дурман алкоголя. Тогда он забывает обо всём и ощущает лишь что-то общее, несуразное, неоформленное, когда сталкивается с юным гением лицом к лицу или взглядами. Было ли сейчас прозрение, Ксавье не знает, но как только молодой ученый появился в пролете комнаты, в висок что-то больно кольнуло.
- Хорошо, что ты… здесь, - едва выговаривает бывший профессор, в попытке хоть мало-мальски подчинить себе заплетающийся язык. – Я просто подумал… испугался, что ты уехал.
Уход МакКоя из дома – едва ли не самый страшный кошмар в представлении Чарльза. Ему часто снится этот момент, ясно представляется гнев в глазах парня, и становится до оцепенения жутко. Не только потому, что без Хэнка Ксавье, неровен час, умрёт от боли и бессилия, но еще и по той причине, что остаться в одиночестве равносильно ужасной муке. Чарльз приподнимается, садится на диване, осматривает расфокусированным взглядом лицо молодого ученого, будто узнает заново и собирается сказать что-то еще, как вдруг сквозь пьяную завесу разящей стрелой прорывается вспышка боли. Той самой, острой и сводящей с ума, заставляющей мгновенно сдавить обеими руками виски, зажмуриться. Молить о пощаде.
- Хэнк! – громко выкрикивает имя Ксавье, обхватывая руками собственную голову и скорчиваясь в позе эмбриона. Чужие голоса хлынули внутрь сознания бешеными волнами, заполняя, вымещая всё остальное. Приступ острый. Слишком больно. – Помоги…
[STA]in the darkest hour[/STA]
[AVA]http://funkyimg.com/i/2tHk8.gif[/AVA]
[SGN]...I'll spread my wings one last time.[/SGN]

Чарльз искренне ненавидел вспышки боли. Со стороны приступ напоминал ему добивание ногами тяжелораненого человека. Если даже стараться игнорировать боль до последнего, то потом становится хуже. Стремительно, будто пожар, мука крепнет и распространяется – от висков и затылка на всю голову полностью. Болит каждый волосок, любой, самый тонкий сосуд. Затем выстрел ниже – в шею. Оттуда вдоль позвоночника стрелой и наотмашь по рукам. Смыкается где-то на боках, дугой поднимаясь к ребрам, захватывая тело целиком. Агонии в этот момент не подвержены лишь ноги. Они, напротив, словно становятся лишними, бесполезными, ватными. Ксавье не чувствует их, зато замечает: боль никогда не сможет добраться до конца. И это ли хваленый плюс паралича? Конкретно сейчас? Скорее, издевательство. Лишнее напоминание о том, что он не является полноценным человеком. И, что еще больнее, велика вероятность неизменности недуга. Профессор не сможет ходить, как вскоре не сможет и употреблять сыворотку. Организм мутанта в большинстве случаев обладает гораздо большей адаптивностью, нежели у простого человека. Привыкание и приспособление к препарату уже не столь далеко.
Голоса врываются, вливаются бешеным потоком, замещая все мысли и реакции. Некоторое время Чарльз даже кричать не может, он теряется в пространстве и мироощущении, напоминая безвольную тряпичную куклу. Всё, на что хватает ослабевшего сознания – восприятие чужого присутствия. Хэнк вот-вот вколет сыворотку, он рядом, держит на руках. Ксавье хочет помочь, подставить руку, но физическое тело идет вразрез с остатками адекватности, буквально заламывая локтевой сгиб и пальцы в острой судороге. Дернуться, вскричать, зажмуриться. Агония не отступает даже после того, как вещество поступает в кровь, а игла выскальзывает. Нужно несколько минут. Несколько невероятно мучительных, болезненных и разрушающих минут, после которых боль уходит наплывами. Пережившие стресс мышцы отзываются неприятной пульсацией, хочется ворочаться, выпутаться из ощущений, выскоблить их прочь. Только бы перестало. В изнеможении профессор закрывает глаза. С трудом считает до десяти. Дышит глубоко, хоть и сбивается в рваные вздохи. Цепляется сознанием за единственную живую душу здесь, благо, в уме да здравии. Нельзя отключаться. Нельзя доставлять еще больше проблем.
Да, наступило время редкого проблеска. Чарльз открыл глаза и, с трудом приподнявшись, осмотрелся. Хэнка в комнате не было, должно быть, временно вышел в коридор или к себе. Впрочем, калейдоскоп перед глазами, обращающий окружающий мир в пеструю неразборчивую кашу, толком не позволял понять, кто в зале есть, а кого нет. Видеть более или менее разборчиво Ксавье смог как раз тогда, когда молодой ученый вернулся в комнату с подносом. Завтрак? Осоловевшим взглядом профессор провожает весь путь Хэнка от порога до середины зала, покорно слушает терпеливые предупреждения о вреде алкоголя и даже пытается дотянуться до чашки с кофе. Есть не хочется, отчасти даже невозможно, но сделать хотя бы пару глотков бодрящего напитка Ксавье обязан. Хотя бы ради того, кто старался всё это сделать. Чарльз даже искренне старается скрыть факт, что посуда в руках нервно дребезжит. Жаль только, что иллюзии нормальности надолго не хватает.
– Хэнк, ты… как ты сегодня? – хрипло и тихо спрашивает профессор, поворачивая голову в сторону МакКоя. Сейчас идет то драгоценное время, когда Ксавье всё воспринимает трезво, максимально адекватно и, конечно, первое, что заботит его нормального – единственный подопечный. Хотя, разумеется, здесь огромный вопрос, кто кого теперь опекает.
Тягучая, невозможная вина тянется по звеньям, одно за другим. Сначала это неспособность делать что-нибудь для Хэнка, заботиться о нем в ответ. Затем собственная несостоятельность в принципе, убивающая своей непоколебимостью. Парой минут спустя вспоминаются страшные события, из-за которых Школа опустела и превратилась из мечты в одну большую могилу перспектив.
– Боже, я так виноват, – вдруг сухо шепчет Чарльз, склоняя голову и закрывая лицо руками. Он побежденно отставляет чашку с кофе в сторону, упирается локтями в теперь уже функционирующие ноги и пытается сдержаться, надавливая ладонями на воспаленные глаза. – Я так виноват…
[STA]in the darkest hour[/STA]
[AVA]http://funkyimg.com/i/2tHk8.gif[/AVA]
[SGN]...I'll spread my wings one last time.[/SGN]

Отредактировано Charles Xavier (2017-06-19 20:02:06)

Реальность трещит по швам. Чарльзу кажется, он вот-вот взорвется от каскада мыслей самых разных направлений, но ни одна из них не является хорошей. Утопические, мрачные, тяжелые доводы нависают, как тучи, наполняют голову плотно, заливают душу, будто грязью, от которой не избавиться, не отмыться, не сбежать. Пока Хэнк пытается помочь ему с завтраком, он походит на куклу. Послушно делает всё, что требуется, но не реагирует должным образом. Глотает через раз, кивает нервно, пытается тянуться за чашкой и терпит неудачу. Ксавье всё еще поглощен мыслями и даже изменения в теле не пробуждают его должным образом. Функционирующие ноги, отсутствие голосов в голове - он каждый день получает сей дар, но столь же бездарно тратит его просто на то, чтобы расхаживать по особняку и методично напиваться. Несколько лет назад Чарльз поступил бы гораздо мудрее, задействовав временно возвращенную полноценность для помощи своим детям, для времени с Хэнком, ведь ему тоже по-прежнему нужны тренировки. Самым паршивом сейчас было осознание. Упущенное время и минувшие возможности, которые можно вернуть, однако... нет самого важного. Нет желания.
И Чарльз ненавидит себя. Он принимает последнюю ложку еды, затем просит еще глоток кофе и оказывается сыт почти до тошноты. Желудок, затравленный огромными количествами алкоголя, готов отвергнуть нормальную, вкусную пищу и отзывается колкой, неприятной болью где-то внутри. "Неизменно неисправен физически", - подытоживает сам себе Ксавье, вцепляясь одной из рук в предплечье другой. Пальцы сжимают ткань халата, собирают в кулак, отросшие ногти тихо скрипят и подгибаются, но Чарльз не чувствует. Он, пожалуй, не чувствует сейчас вообще ничего, кроме раздирающей, всепоглощающей душевной боли.
Когда молодой ученый касается его ладони своей, профессор не решается сразу повернуть голову. Ему стыдно за себя, больно за единственного оставшегося ученика. Хочется провалиться сквозь землю, и всё же... Чарльз поднимает взгляд, чтобы встретиться с глазами Хэнка. Он видит чистоту, честность и искреннюю обеспокоенность. Сожаление. Сострадание? Доброта и отзывчивость МакКоя делают последний выстрел. Ксавье смотрит, плотно сжимает губы и чувствует, что сдается совсем. Предательски быстрые, крупные слезы появляются на покрасневших глазах, а затем срываются вниз, по щекам, и это выглядит отчаянно жалко. Вопреки желанию отстраниться и спрятаться, закрыть свой стыд, Чарльз, напротив, побежденно двигается ближе, укрывает ладонь Хэнка своей, второй поверх, чуть сжимая за пальцы. Ему важно ощущать сейчас кого-то близкого рядом. Ему необходимо чувствовать МакКоя так.
- В редкие минуты прозрения, когда я... когда я другой, - слова даются тяжело, застревают в горле царапающим комом, срываются в хрипе. Чарльзу сложно подбирать правильные слова, он старается не касаться воспоминаний, вызывающих истерику, старательно концентрируясь только на том, чем хочет поделиться. - ...в сознании робкой, хрупкой мыслью проскальзывает надежда на еще один шанс. Мы могли бы... снова...
Нет, продолжать профессор так просто не может. Он сильнее, до белого сжимает рот в одну тонкую линию, отворачивается в сторону и терпит, пережидает очередную волну. Слишком тяжело. Слишком больно. Не хватает сил держать это полностью.
- Но я боюсь, Хэнк. Боюсь до безумия повторения моей ошибки. Последствий легкомыслия, глупых надежд на лучшее. Я не смог сохранить их. Защитить, спасти. Не смог сделать ничего. И если... если умрет еще хоть кто-нибудь... Ты... - страшная вероятность о потере Хэнка пронзает острой болью сердце, перебивает голос. Чарльз жмурится, смаргивает слезы и снова смотрит в глаза. - Я не смогу это пережить.
[STA]in the darkest hour[/STA]
[AVA]http://funkyimg.com/i/2tHk8.gif[/AVA]
[SGN]...I'll spread my wings one last time.[/SGN]

Отредактировано Charles Xavier (2017-07-09 19:42:03)

Снова попробовать. Это предложение звучит на удивление дико, чуждо, будто бы сказанное адресовано и не Чарльзу вовсе, даже если оправлено в знакомый до боли голос. Иногда Ксавье, уже после того, как основательно напьется, шатался по поместью, пока не останавливался, наконец, у одного из своих портретов. Почти на каждом этаже была картина, где он юный, в окружении родителей, или же с названной сестрой. Был и одиночный портрет, Чарльз двадцати пяти лет, еще не профессор, но личность, подающая огромные надежды. Прямой пронзительный взгляд, точно отображенный волевой подбородок, гордо развернутые плечи. Молодой человек тех лет мог сворачивать горы одной своей уверенностью, не знал слова "невозможно", не хотел мириться со слабостями. Сильный, смелый, правильный. Ныне - едва ли не до тошноты. Он привык решать проблемы сам, защищать сестру и место, где они жили, считаться старшим, а, значит, ответственным за многое. Но ту поразительную ответственность он не просто должен был нести, а хотел возложить на плечи и исполнять достойно. Рейвен точно знала, что находится в безопасности, Чарльз старался, рвался вперёд. И у него это прекрасно получалось.
В семьдесят третьем году живёт совсем другой человек. Он больше не профессор, периодически даже не телепат. Желто-белое, осунувшееся лицо с тонкой линией бескровных губ. Потерявшие цвет, посеревшие, поблекшие глаза, некогда бывшие насыщенно синими. Старая, потертая, домашняя одежда на плоской фигуре, сутулых плечах. Ворох сальных, беспорядочных прядей на голове вместо аккуратной прически. Хэнк, конечно же, не оставляет попыток придавать Чарльзу приличный вид, когда появляется возможность, но в итоге всё возвращается на круги своя. Ксавье будто не помнит, не знает человека с картин, из образа МакКоя. В пьяном беспамятстве он долго решается прежде, чем сорвет с картины плотную серую ткань, которой сам же когда-то укрыл все изображения, и всмотрится. Внимательно, который раз, заискивающе. Ничего общего. Разные люди. Ему кажется, что собственная жизнь никогда не была столь... удачной, многообещающей. Не могла быть.
Горький, тяжкий, рваный вздох. Чарльз послушно выпивает предложенный пробиотик и не может больше бороться. Он обнимает молодого ученого так крепко, насколько хватает сил в ослабевших руках, вскользь скребет пальцами по ткани одежды, словно силясь собрать в горсть, утыкается лицом в сгиб шеи и плеча. Неозвученная потребность почувствовать чужое присутствие в собственных руках. Слёзы всё еще бегут, застилают глаза, защемляют сердце, застилают здравый ум. Ксавье уже знает, как обычно возвращается забвение - стремительно и незаметно, подобно захлопнувшейся двери, которую потом как ни бей, открыть не сможешь.
- Не успел. Не предупредил об опасностях. Не научил, - сухими губами бывший профессор выговаривает скорбные слова, как мантру, чеканит, и от этого становится только больнее. Он вздрагивает болезненно, дышит судорожно и почти скулит, когда МакКой говорит, что скучает по прошлому человеку. Чужому. Канувшему в Лету. Терзания самого себя о различии между былыми днями и разрушительным настоящим борются с негодованием, непониманием, непринятием. Хочется уйти, забиться в угол и избавить единственного ученика от своего жалкого, никчемного образа, вот только разомкнуть руки и отпрянуть Ксавье не может. Хэнк всегда держит слово. Он обещал, и остается рядом. - И до сих пор не могу разобрать... был ли это жесточайший урок о возможном исходе или знак, что я не должен был быть... учителем. Не достоин растить других.

Чарльз из прошлого всегда верил в лучшее. Он знал, что череда даже самых дурных событий обязательно должна закончиться, а вслед за ней начнется нечто более светлое, доброе, заслуженно хорошее. Он ждал рассвета в густой тьме и неустанно шел ему навстречу. Ксавье из настоящего подобному, как сам выражался излишне часто, бреду не верил, отказывался воспринимать наотрез, прикрываясь взглядами реалиста. Нет надежды, нет чудесного исцеления, избавления от всех проблем - саван наивности, наконец, изорван и брошен под ноги. Пожалуй, в действительности это был неравный бой. Ожесточенный и беспрерывный, между хорошей стороной профессора, незамутненной и незапятнанной, и темной, опустившейся на самое дно собственной всепоглощающей депрессии, ровно до тех пор, пока... их не рассудил Логан. Удивительно, но пришелец из далекого будущего, гонимый страхом за близких и ужасающим прогрессом не в пользу мутантов, практически мгновенно встряхнул Чарльза, столкнул его с самим собой и заставил снова стать сильным. Воспрять, подобно бессмертной птице. И как бы слабый, поверженный Ксавье ни противился изменениям к лучшему, теперь они наступили. А его самого больше не существует. Лишь отголоски, несущественные детали во внешнем виде профессора. Гадкое напоминание, которое Чарльз вскоре намерен стереть.
И лишь вина гложет его теперь после "пробуждения". За потерянное время, свою преувеличенную слабость и, в особенности, волнения Хэнка. Вот кто всё это время старался сделать как можно лучше, изводил себя тихо, незаметно, бросал максимум сил на то, чтобы изменить хоть что-нибудь, пробиться сквозь стену непонимания и отчаяния. Теперь всё, конечно же, будет по-другому, Чарльз больше не допустит повторения подобного, но допущение мысли о том, что всего совершённого могло бы попросту не быть, неприятно, зудяще кололи в висок, заставляя возвращаться к выводам раз за разом, снова и снова, циклически. Стоило бы сказать об этом вслух.
МакКой, конечно, спешит отвлечься окончательно, занять вернувшегося профессора бытом, нетленными заботами... возможно, проверить. Надолго ли это? Не пошатнется ли обретенное мироощущение вновь? Чарльзу хочется заверить его в своей убежденности, обновленных взглядах, но как именно - он пока не знает. Нет таких слов, сулящих неопровержимую уверенность, а посему лучше всего будет доказать всё поступками.
- Да. Я полностью согласен с тобой, Хэнк. Конечно, - чуть запоздало, наконец, откликается профессор, когда они обсуждают состояние дома. Глядя на молодого ученого, Чарльз улыбается. Так же, как тогда, прежде, и смотрит тепло, благодарно. "Спасибо, что терпел меня." - Спасибо, что остаешься рядом не смотря ни на что, - вдруг произносит вслух Ксавье, когда между ними повисает секундное молчание. МакКой всё такой же вежливый, спокойный и надежный. Теплый, свой. Единственное, что почти настораживает Чарльза - слишком официальное "вы". - И, пожалуйста,... - всё-таки решается осторожно добавить профессор прежде, чем они оба займутся промежуточными делами. - Давай между нами будет "ты".
Ночью он почти не смыкает глаз. Мыслей столько, что они плотно заполняют голову, требуют разрешения, итогов. Чарльз справляется с ними, одна за другой, но совершенно не замечает, как к четырем утра сквозь беспроглядное черное небо прорезаются тонкие, серебристые полосы будущего яркого солнца. Попыток поспать Ксавье больше не предпринимает и поднимается раньше, чем Хэнк. С большим усердием самостоятельно одевается, затем следует на кухню, тихо и вполне успешно занимаясь завтраком. Позже, будучи искренне недовольным отвратительными, длинными, свалявшимися прядями, выглядящими особенно неряшливо при новой, чистой одежде, сам срезает большинство из них ножницами и решает позвонить парикмахеру, как только это будет возможно. А заодно и всем необходимым людям, про которых они с Хэнком говорили буквально минувшим вечером.
К половине девятого Ксавье окончательно вернул себе облик опрятного, представительного человека. Вьющиеся, блестящие волосы теперь были гораздо короче, до середины шеи, аккуратно уложены. Костюм из тонкого серого свитера, темных брюк и удобных, замшевых туфель дожидался его еще давно, в шкафу, и пренебрегать готовым профессор себе бы не позволил. Теперь он терпеливо дожидался молодого ученого, чтобы поприветствовать его и предложить еще одну важную вещь.
- Доброе утро, Хэнк, - приветливо встречает Чарльз, когда МакКой показывается поблизости. - Завтрак ждёт. Как будешь готов, я хотел бы обсудить с тобой кое-что.