[NIC]Fa Mulan[/NIC]
[AVA]http://s2.uploads.ru/ZrgcX.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]

В июле я бегала на речку за деревней вместе с Мушу. Мы ловили рыбу, пили холодный чай, закусывали украденными с кухни мамы Мушу печеньями с предсказаниями и говорили о всякой ерунде. У меня были разодранные коленки, очень некрасиво торчащие из-под сарафана с какаюшими сливочными рожками. А у Мушу были длинные волосы и ярко-красная челка, раздражающая всех мам в округе. Мы ловили маленьких рыбешек, придумывали им названия и имена, типа Карась Били Боб Чан или окунек Нгуен МакМаффин Окуневский. Мы пытались курить траву собранную там же, на речке, смотрели на звезды и затемно возвращались домой. Родители Мушу не придавали этому значения, меня они считали отличным поводом вообще не возвращаться ночью домой. Мои же считали Мушу плохой компанией и начинали орать всякий раз, когда я возвращалась после комендантского часа. Я каждый раз возвращалась позже.
В августе я придумала отличную серию фотографий олицетворяющих собой реакцию тех людей, которые не пользуются инстаграмом и не фотографируют свою еду. Каждый раз отправляясь с подругами или Мушу в кафе, кино или местные злачные бары, куда по идее нам нельзя было входить, меня, прикрывающую лицо рукой, фотографировали с едой и напитками на переднем плане. Папу взбесила фотография с резаным пивом, которое я даже не пила, просто была фоном для этого чуда изобретательности нашего с Мушу общего приятеля. У парня получилось резаное пиво, снизу светлое, а сверху темное. Очень же здорово, у меня даже после десятой попытки все мимо лилось. А отец разорался, после попытки убедить его в том, что мы просто пили резаный лимонад, отец разозлился настолько, что посадил меня под домашний арест. Избегать конфронтации с человеком, с которым вынужденно находишься под одной крышей двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю было невозможно. Мы орали друг на друга практически каждый день. Его раздражало мое неумение готовить элементарный рис с яйцом, неумение заваривать хоть сколько-нибудь приличный чай. Раздражала моя неспособность убирать за собой грязные тарелки и складирование попользованных чашек вокруг ноутбука. Последней каплей стал влезший в окно Мушу, с которым мы играли в карты в ночь с воскресенья на понедельник. По понедельникам отец всегда был не в себе, потому что ездил к хирургам на обследования и на занятия, учился обходиться без трости, заново ходить. Он очень чутко спал в ту ночь, услышал шуточки Мушу по поводу отсутствия у меня груди. Хотя скорее не сами шуточки, а мой ответный дикий ржач. Я была не виновата, просто шутка «если у тебя есть грудь, то почему ты ее не носишь?» показалась мне очень удачной и я заржала в голос. Отец проснулся, мы как обычно начали друг на друга орать и все бы закончилось как обычно наказанием и указом немедленно ложиться спать. Если бы отец в порыве не крикнул, не подумав, что не зря всегда хотел сына, что я не то, чего он просил у богов, не то, чего он хотел от этой жизни. Притих даже Мушу, а ему всегда было что сказать. У меня язык к небу прирос, глаза защипало нещадно, я разрыдалась как корова, отец попытался извиниться, но стало только хуже. Это был последний наш с ним разговор.
Следующей ночью мы с Мушу собрали вещи, замотали эластичными бинтом намеки природы на то, что возможно когда-нибудь на месте двух сосков появится вполне себе нормальная грудь. Украли у старшего брата Мушу документы и кое-какие вещи, и поехали в Пекин. Почему именно Пекин? Мы не знали, нам это показалось лучшей идеей, да и средства, тоже попертые у брата Мушу, позволяли.
В сентябре я щеголяла по тренировочной базе сухопутных войск с лысой головой и выбитым в драке с сослуживцем зубом. Точнее без зуба. Мушу ходил за мной притихший, очень уставший и голодный. Повторял то и дело, что просто пошутил, что не всерьез он предлагал пойти в армию и таким образом доказать отцу насколько я классный и уникальный ребенок. Мушу было страшно, он постоянно в страхе оглядывался и задумывался, прежде чем обратиться ко мне. Боялся обратиться как к девочке, боялся назвать настоящим именем, боялся разоблачения и последующей за ним казни. Со мной вопрос был решенным, предателей семьи и страны предавали смертной казни. Я предала семью, бежав. Предала страну, выдав себя за другого человека, за представителя другого пола. Мушу было страшно, а мне было все равно. До определенного момента я чувствовала себя наконец освободившейся, вольной делать все что угодно, не выходя за рамки устава. Устав мне казался чем-то прекрасным, на фоне указов и правил отца. Я была чертовски неправа, но не собиралась даже себе в этом признаваться. Каждое утро я просыпалась на двадцать минут раньше остальных и принимала первой душ. Заматывала грудь бинтом, надевала форму, внимательно смотрела на себя в зеркало и старалась придать мужицкий вид. Не получалось, я старалась еще усерднее, корчила рожи, выпячивала подбородок и подсунутый в штаны носок. Мушу всегда стоял на стреме, на случай если кто-нибудь решит  повторить мой подвиг и встанет пораньше.
Первого октября я сидела в душевой кабине в пять часов утра и рыдала зажав рот ладонью. Нас определили к Ли Шангу и я пропала. Впервые за долгое время я начала понимать Мушу, испугалась и испытала невероятно сильное желание сбежать или лучше самоубиться о ближайщую стену. Ли Шанг был хорош собой, умен и чувствовал ложь за километр. Он подмечал вообще все и задавал слишком много вопросов. Дисциплины и послушания требовал абсолютных, драл с нас три шкуры, орал до хрипоты, до слюней в глаза. После каждого построения кто-нибудь получал наряды вне очереди, отжимался столько раз, сколько ни одному живому существу не доступно. Учил уставы дословно, от первого слова до последнего и рассказывал ему, с любого места, с той страницы, которую Шанг назовет. Это не было слишком, мы заслужили, мы ничего не делали, а он хотел сделать нас лучшими. Он был лучшим из лучших, сыном лучшего из лучших, сыном знакомого моего отца. Он хотел и нас сделать лучшими, своей персональной гордостью. Мы, в основном я, только ныли, строили козни, даже не пытались держать язык за зубами и намеренно нарывались. Я не знаю, зачем это делала, просто не могла себя остановить. Слабела умом всякий раз, когда он появлялся на горизонте, а чего хорошего можно ожидать от подростка со скудным умом? Все пошло по женским интересным местам и каждый день, каждую минуту и даже секунду, я неустанно пыталась придумать как выпутаться из того дерьма, в которое я самолично радостно шагнула, да еще и друга прихватила. Мушу был на грани истерики и походу к Шангу с повинной. Успокаивало его только то, что меня точно казнят, а на его счет еще подумать могут.

***
Шанг вещал уже минут тридцать-сорок, водил длинными пальцами по картам, потирал переносицу и тыкал угрожающе в тех, кто смел его перебивать или перешептываться. Мулан даже не замечала, она вообще ничего не соображала и все это время следила за мухой, лениво ползущей по потрескавшейся оконной раме. Да о Мушу, который нервно расчесывал сбитый об ее челюсть на послеобеденном спарринге кулак. У Мулан плавились мозги и болели зубы, она хотела спать и домой. Обнять отца, поплакать ему в плечо, признать собственную тупость и несостоятельность. Что угодно, лишь бы не выступать сегодня, да под началом Шанга. Не после того, что они увидели на перевале Тань-Шао. Перед глазами до сих про стояли сожженные до тла домики и крошечные обгорелые кости въезде в деревню, с торчащим из чернеющей глазницы штык-ножом. Точно такой же был у Мулан, Шанга, Мушу и каждого, кто присутствовал в комнате и получал час назад оружие под роспись. Мулан тошнило от мыслей о том ребенке и всех тех, чьи кости они собирали по приказу Шанга и хоронили. Он был уверен, что это их долг. Если уж защитить не смогли, так хоть похоронить достойно обязаны. Мулан была с ним согласна, но легче от этого не становилось. Руки до сих пор било мелкой дрожью, а ночью снилось, что ее руки по локоть в крови этих несчастных. Тошнило от мыслей о том, что может быть уже завтра она тоже превратится в груду костей или горстку пепла и ветра отнесут ее прах куда-нибудь в горы, а может к родителям в сад. Она ляжет тонким слоем под мамину любимую яблоню и даст той сил зацвести самым буйным цветом, да даст самые сладкие плоды. Мама будет есть яблоки и вспоминать свою малышку Фа Мулан, которая в детстве лазала на яблоню столь же часто, сколько с нее же и падала. Разбивала коленки, получала от отца нагоняй, рыдала в углу наказанная, но на следующий день снова возвращалась. Потому что с той яблони лучше всего было видно участок Мушу, можно было обмениваться с ним знаками, общаться на своем тайном языке, делиться секретами у всех на глазах. Мулан хотела обратно на ту яблоню, показывать Мушу знаками, что он задница с ручками и получать в ответ «а ты ручка с жопками» и смеяться до упаду.
Мулан хотелось на рыбалку, ловить Карасевичей и маленьких окунят на обплеваных червей. Хотелось фотографироваться с пивом и молочными коктелями самых диких расцветок. Фотографироваться уточкой, рыскать по интернетам в поисках идеального статуса, заслушивать до тошноты прекрасные песни. Горланить их с Мушу по ночам в чистом поле. Гонять на велосипеде и на своих двоих, от гусей и за ними, ошалевшими от подобной наглости.
Но вместе этого она сидела в душной палатке, между Мушу и мурлачащим песню из рекламы кошачьего корма Чьен-По. От них пахло костром и потом, Мулан клонило в сон, но каждый раз когда ее голова склонялась торчащим вверх коленкам, рядом оказывался Шанг и отвешивал тумака. Будь Мулан парнем, ей может было бы даже весело, как остальным, смотрящим на нее и посмеивающимся. Но она была девочкой, глупенькой и маленькой семнадцатилетней девочкой и ей нестерпимо хотело спать и плакать. И прятаться за спиной Шанга, а не прикрывать его с винтовкой наперевес, потому что он единственный в группе офицер и ценный кадр, а она всего лишь пушечное мясо.

[NIC]Fa Mulan[/NIC]
[AVA]http://s2.uploads.ru/ZrgcX.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]I promise I'll be better, Daddy I'll do anything
Кое-что важное о моей семье, на случай если у кого-то остались вопросы, почему именно я сбежала, чего такого страшного сказал отец. Подумаешь, мальчика хотел, подумаешь, в пылу ссоры сказал такое дочери.
Отец всегда хотел мальчика. Настолько, что не смог скрыть разочарования в роддоме, когда акушер вынес меня к нему и сообщил, что у него родилась дочь. Любить меня он не перестал, все-таки родные кровь и плоть, но его разочарование и постоянное недовольство я ощущала всю сознательную жизнь. Они никогда не был мной доволен, он никогда не принимал меня такой, какая я есть. Чем бы я ни занималась, каких бы высот ни достигла, он все равно оставался недоволен моими результатами, уверенный в том, что сын сделал бы все гораздо лучше. В детстве я не мечтала петь или танцевать, стать актрисой или женой мультимиллионера, как другие девочки. Не носила платья вне школы, не записывалась в девчачьи секции. Вместо балета я пошла на ушу. Вместо музыкальной школы в тир. Ни победы в соревнованиях, ни количество медалей и прострелянных мишеней не смогли убедить отца в том, что я вполне достойный представитель семьи Фа, не смотря на то, что девочка. В конце концов я окончательно забила на все попутки доказать что-либо отцу и положила на все свои увлечения большой, толстый и не существующий (к огромному сожалению) мужской половой орган. Убедилась в том, что отец мной все равно гордиться не будет и почти не расстроилась. Я как будто все эти годы шла к простому осознанию того факта, что Фа с сиськами никогда не принесет радости отцу. Мне стало настолько наплевать, что я бросила абсолютно все, опустила руки и просто пустила всю свою жизнь на самотек. Не представляю до сих пор каким чудом мне тогда удалось не вылететь из школы за прогулы, споры с учителями и драки с одноклассниками. Но зато в тот год я сблизилась с Мушу. Мушу как никто другой понимал меня, потому что в семье считался таким же никчемным элементом, сплошным разочарованием. Живущий вечно в тени своих прославленных родственников. Он был единственным человеком, ну кроме бабуленьки, кто находил меня интересной, классной, достаточно хорошей для чего-либо или кого-либо. Всего за два года мы с ним снова стали лучшими друзьями, как в детстве. Мы с ним всячески сходили с ума и делали что только душа пожелает. Прогуливали школу, подшучивали над соседями, заваривали и пили грибы, курили травку, разрисовывали стены домов ночами. Приставали к прохожим под видом туристов из Японии, брали у настоящих туристов интервью подсовывая им пломбир в шоколаде вместо микрофона. Выписывали друг другу справки типа «настоящим подтверждаю, что Фа Мулан является жирафом и имеет полное право пастись на школьном газоне, не опасаясь штрафов». Однажды сбежали в Чжаньцзян, планировали оттуда на самодельном плоте перебраться в Хайнань. А потом махнуть в Манилу и вступить в какой-нибудь филиппинский преступный синдикат. Но накопленных денег хватило только на дорогу до Чжэнчжоу. Забирали нас оттуда мой отец и старший брат Мушу. Мы о себе столько хорошего никогда до этого не слышали и едва ли еще услышим. Отец пылал праведным гневом и оказавшись дома позволил себе влепить мне затрещину.  Я до сих про считаю, что это было скорее унизительно и излишне, нежели справедливо. До сих пор на него за это обижена и уверена в том, что будь я парнем, он бы за такое поведение руку пожал, а не ударил.
Впервые увидев Ли Шанга я сразу вспомнила об отце, о его методах и всегда очень больно бьющих словах. Ли Шанг нас не бил и не обзывал никчемными. Он вообще себе ничего лишнего не позволял и мы, вот честно так, слова плохого не слышали. Все справедливо, за дело и по делу, без гадостей и опускания в дерьмо, очень честно и в самую суть. Но его отношение, то как он на нас смотрел. Этим напоминал отца, он может себе в этом и не признавался, но считал, абсолютно в этом уверена, считал себя лучше нас. Считал, что мы погибнем едва ступив в бой, что от нас ничего толкового не жди, только бед и позора на всю китайскую армию. Он никогда не смотрел на нас как на простых людей, а не солдатов. В Чьен-По он видел жирную и бесполезную тушу, очень робкую и неспособную обидеть муху. А на самом деле Чьен-По обладал богатырской силой и мечтал отдать свою жизнь за благополучие китайского народа, как когда-то отдал свою отец. Который однажды ушел на войну и не вернулся, только посмертно орден вручили, и меч его семье вернули. Или Мушу, человек с самого рождения слушающий о славных подвигах своих братьев, родителей, дедов, прадедов и прочих, прочих. Родители считали его недалеким и бесполезным, я это помню еще с детства. Его постоянно куда-то посылали, на него вешали самые скучные и сложные домашние дела, его вечно тюкали старшими братьями и удачно вышедшими замуж сестрами. В собственной семье он был по статусу ниже, чем петух не умеющий кричать. Да, Мушу не самый смелый человек и не самый сильный, но зато он очень верный и умный, он способен придумать выход даже из самой стремной ситуации и как бы ни было ему страшно или плохо, но он будет держаться и ни за что не бросит родных. Мне ли не знать, он ради меня башкой своей рискует и ничего взамен не просит. Братья Линг и Яо? Один тощий и вечно растерянный, постоянно хихикающий и пошучивающий над другим, который в свою очередь только и делает, что на драки напрашивается. Он выбил мне зуб за то, что я пошутила про его матушку. Я не знала, что его мать, как и вся их с Лингом семья погибла в огне, как жители деревни на перевале Тань-Шао. О каждом в наших рядах можно рассказать что-то хорошее или плохое, у каждого были свои причины идти в армию и свои причины вести себя так, говорить так. Но Шанг этого не видел или не хотел, он не воспринимал нас как положительных персонажей, скорее как трусов, балбесов и никчемных позорников. Может мне так просто казалось, но если такие мысли возникли, значит были предпосылки? Дыма ведь без огня не бывает.
Хотя я могу быть несправедлива, мне никогда не нравились мужчины рядом с которыми я чувствую себя мешком с куриным дерьмом. А именно такое чувство возникало каждый раз, когда на горизонте появлялся Шанг. Весь из себя такой уверенный, сильный, умный. Эдакий рыцарь двадцать первого века, в броннике вместо сияющих доспех, на БТРе вместо коня. Он очень красивый, на него хочется смотреть не отрывая глаз. Если бы я действительно была парнем, то глядя на него начала бы сомневаться в традиционности своей ориентации, а может и вовсе переметнулась на сторону радужной гвардии. Он очень умный и мудрый. Если я смотрю на звезды и думаю: «Э-э-э, ну там тип Большая Медведица, на ковш похожа, окей, да». То он сто процентов знает все созвездия, историю происхождения названий, численность звезд и еще много разной информации, которая в моей голове даже и на секунду не задержится. Мне кажется, что он знает все на свете, побывал везде куда ступала и не ступала нога человека, видел все, что только мог и не потрепав великолепной прически справится с любой проблемой. Он даже говорит так красиво и складно, что мне очень трудно держать себя в руках и не начать пускать на него слюни. Приходится постоянно откидывать какие-то тупые номера, шутить еще более тупые шутки, перебивать его, выкрикивать гадости с задних рядов и вообще вести себя не совсем адекватно, лишь бы он заткнулся или хотя бы разозлился и выключил этот свой великосветский до невозможности приятный тон. Иногда меня ослепляют исходящие от него флюиды и феромоны или что там за ерунда исходит от горячих мужиков. Не суть, суть в том, что мне иногда хочется прийти к нему и рассказать всю правду, и в моих мечтах он говорит, что давно подозревал, внезапно влюбляется в меня и в конце концов мы женимся на закате, под цветущей сакурой, да под песню соловьиную. Но я не совсем тупая, не подумайте. Прекрасно осознаю, что вместо счастливого замужнего конца получу трибунал и казнь. Поэтому мне остается только смотреть на него, сдерживать слюни, мечтать и выводить его из себя. Так ведь обычно мальчики поступают с понравившимися девочками? За косы дергают, да портфелями по голове бьют?

***
- Сколько из нас вернется сегодня в лагерь? Хотя бы половина будет? – Мулан впервые за то время, что знакома с Шангом, смотрит ему прямо в глаза, не смотря на то, что для этого приходится задрать голову. Она нервно одергивает задравшуюся под бронником рубашку и неловко заправляет ее в штаны. Затягивает потуже вещь-мешок, переступает с одной натертой берцами ноги на другую и старается не заплакать. Плакать хочется не из жалости к себе, себя ей почему-то совсем не жалко. Она почему-то абсолютно уверена, что не погибнет, а если это вдруг произойдет, то будет даже к лучшему. Отец точно начнет гордиться дочерью, которая собой пожертвовала ради страны. Плакать хочется за друзей. За Мушу, который всего этого дерьма не хотел и не заслужил, который просто поплелся за ней, считающий своим долгом защищать свою сестру по духу и абсолютную дуреху. За Чьен-По, который всегда мечтал побывать во Франции и попробовать самый настоящий багет, а не то мокро, непропеченное дерьмо, что продается в якобы французских пекарнях по всему Китаю. За Яо, уже седеющего, пузатенького, желавшего найти себе добрую и покладистую жену, которую можно было бы увезти к себе в деревню, носить ее на руках, любить до невозможности и делать прекрасных детей. За Линга, до сих пор не понимающего как его занесло в армию, как он сможет играть в бога и отбирать чьи-то жизни, решать кто достоин жить, а кто нет. За Чжии, с его щербатой улыбкой и лающим смехов. За слишком серьезного Вана, ушедшего на войну от любимых студентов. За пишущего прекрасные стихи У. За всех тех, с кем она наматывала километры на стадионе, в любую погоду и время дня или ночи. За тех, кто делился едой, теплым одеялом, добрым словом. За тех, кого она не хотела терять, с кем заранее распрощалась и приготовила речь поминальную. Даже за дурацкого Шанга, который еще столько не успел, столько не достиг, столько прекрасного о жизни без войны не узнал. – Что семьям скажете, придумали? Или «пал смертью храбрых, за Китай и за народ», каждому? – Ответов она слышать не хочет и говорить не хочет, ни с Шангом, ни с кем-либо еще, даже с Мушу, с которым не попрощалась, даже на всякий случай. Просто оттягивает момент, понимает, что если не спросит, то придется выходить из душной палатки, придется признавать, что идет на самую настоящую войну и может не вернуться. И ей до сих пор кажется, что еще вчера она бегала по винтажным магазинам с подругами и делала луговые селфи с Мушу.

[NIC]Fa Mulan[/NIC]
[AVA]http://s2.uploads.ru/ZrgcX.gif[/AVA]
[SGN]

[/SGN]Первым делом Мулан хочется врезать Шангу по лицу, а потом снять бронник, разодрать на груди рубашку, снять бинты и показать, что у одного из его солдатов за ночь сиськи выросли. Его замечание о принадлежности к слабому полу выбивает Фа из колеи и раздражает так, что она забывает обо всем на свете. Даже пугаться приближающегося выдвижения и прохода через стремный дремучий лес. Он вновь напоминает ей отца, всю жизнь сознательно вбивающего ей в голову, что женщины по сути своей никчемны и ни на что не способны, кроме как рожать детей и заваривать чай. Отец никогда не говорил это прямо, но всегда подразумевал. Мулан всегда слышала это во всех его словах, видела во всех его жестах и поступках. Он не считал, что женщины могут сделать что-то важное или великое. Приводить в пример исторические личности было бесполезно, отец ничего не хотел слушать. Успехи собственной дочери он тоже в упор не желал признавать, считал, что это просто счастливое стечение обстоятельств, а не ее заслуги. Шанг Ли видимо считал так же, раз позволил себе заговорить о женщинах, как о поле слабом, не способном встать на защиту Китая. Но вместо того что бы раскрыть свою истинную личность и завести лекцию о том, что женщины и мужчины равны, Мулан молча проглатывает его слова и утыкается взглядом в тесные, еще не разношенные берцы, которые давят на лодыжки со всех сторон. Смотреть на ботинки гораздо приятнее и помогает успокоиться. Мулан поднимает глаза только на секунду, когда Шанг выходит из палатки, раздраженно поведя плечами, будто сбрасывая то дерьмо, что на него не успели вылить замолчавшие солдаты. Мушу молча встает рядом и прижимается плечом к ее плечу. Он единственный понимает, что именно только что произошло. Почему именно эти слова произвели на Пинга, который до этого был сердцем и душой отряда, никогда не унывал и всегда находил повод поржать над всем, что говорит или делает Шанг. Все неловко замолкают, проверяют свое оружие и обмундирование, и по одному выходят из палатки. Мушу легко сжимает ладонь подруги и шепчет, что все будет хорошо, прежде чем последовать за остальными. Мулан выходит последней, с каменным лицом и чуть покрасневшими глазами. Никто не обращает на это внимание, вот это понимают все. Вернуться в лагерь живыми мало кто рассчитывает, поэтому прощают друг другу и нервы, и слезы, и тупые шутки срывающимся голосом.

***
Мне семнадцать лет, я не закончила школу и не умею правильно заваривать чай. Год назад меня впервые пытались сватать за какого-то странного чувака из соседней деревни. Потому что может во всем Китае и наступил двадцать первый век, и люди сами себе успешно выбирают спутников жизни. Но в нашей деревне все еще сраное Средневековье, и нас сватают, у нас договорные браки, они обязательны, избежать невозможно. Казалось бы. Но я доказала, что все невозможное возможно. Чувака из соседней деревни я почти не помню, даже имени его, помню только что он был выше меня на целую голову и очень тупо смеялся без повода. Реально без повода, я же не шутила когда сказала, что лучше в проститутки пойду, чем замуж. Зато прекрасно помню его матушку. Жирную и мерзкую бабу, которая меня осматривала и чуть ли руки в трусы не пихала, проверяя все ли у меня в порядке. Она задавала возмутительные и унизительные вопросы, пыталась поставить меня в неловкое положение и вообще вела себя ужасно, а ведь она была в гостях. Старая жопа. Рассказывать все, что было сказано или сделано не буду. Суть в том, что я была несносна. Раскрывала рот без разрешения, когда говорят старшие. Хлебала чай с мерзким звуком, крошки от печенья разбрасывала. Предлагала чуваку потрогать мою грудь, если он сомневается, что там вообще что-то есть и говорит об этом типа шепотом. Матюкнулась пару раз (ладно, честно говоря через слово материлась). Харкнула под ноги, когда мы вышли провожать их и махала белым бюстгальтером им вслед. Папа орал весь вечер, а потом еще неделю со мной не говорил. Мама просто плакала и выражала опасения, что меня, дурочку такую взбалмошную, никто замуж не возьмет и буду я одна до конца жизни маяться. Не бесилась и не расстраивалась только бабуленька, она тихонько смеялась в сухую морщинистую ладошку и не сказала мне ни слова. Думаю, что она была мной довольна, чувак ей тоже не понравился, сто процентов.
Мне семнадцать лет, я никогда не влюблялась и ни с кем не встречалась. Первый поцелуй я разделила со старшеклассником, с которым же и напилась перед этим впервые. На следующий день он меня даже и не вспомнил, а мне было очень неловко напоминать, кто я и почему вообще он должен меня знать. Я нигде не была и ничего не видела, из своей деревни мы с ребятами уезжали только в ближайшие города, на выходные, выпить пива, погулять, сделать кучу фотографий, натворить невероятной фигни и собрать сотни лайков. Я ничего не достигла, ничего важного или нужного в своей жизни не сделала. Даже в армии я оказалась не из-за желания защитить свою страну от врага, а из-за вредности и слепого желания кому-то что-то доказать. Думать головой и сдерживать свои тупые порывы я начала только после похода к перевалу, после того, как копала могилы и голыми руками складывала в них кости или обгоревшие останки. После того, как мы хоронили тех, чьи имена больше никто не произнесет вслух. Тех, кто больше не пойдет за речку курить траву, ловить карасей и целоваться под хмельной волной. Таких же стареньких женщин, как моя бабуленька. Славных воинов прошлых лет, как мой папа. Верных друзей, как Мушу. Глупых и неадекватных девушек, как я. Мужчин и женщин, стариков и детей, ни в чем не виноватых, отчаянно желающих жить, ходить и дышать. Зверски убитых и сожженных в собственных домах.

***
Ли Шанг идет впереди, достаточно быстро, чтобы его никто не обогнал, даже если подумает о такой тупости, но недостаточно быстро, что бы идущие следом солдаты устали слишком рано. Тем не менее ребята начинают потихоньку сбавлять темп и путаться в собственных ногах. Мушу спотыкается об торчащий из земли корень и Мулан с трудом удерживает его на ногах, ухватившись за жилет. У нее самой уже гудят ноги, но она упрямо идет вперед, стараясь не отставать от Шанга и иди рядом с ним. Она знает, что нельзя обгонять командира группы, что при желании Шанг может сделать ей выговор. Но он или не замечает, или ему до определенной степени наплевать на вредного бойца. Поэтому они молча продвигаются все глубже в лес, уже несколько часов как потеряв из виду лагерь. Тишина в лесу становится слишком громкой, что очень смущает Мулан. Она всю жизнь провела на природе и никогда не слышала такой тишины. Не слышно ни зверей, ни птиц. Только шелест листьев над головами и треск веток под ногами. Мулан замирает на месте и рукой останавливает Мушу, за ними останавливается весь отряд. – Стойте, капитан! – Шепчет Мулан и оглядывается по сторонам. – Слишком тихо, прислушайтесь. Мне это не нравится, тут что-то не так. – День в самом разгаре, еще не слишком холодно, что бы все птицы улетели, а звери попрятались. Мулан может прогуливала уроки биологии, но зато всегда с удовольствием смотрела передачи по Нэшнл Географик и слушала рассказы отца, прошедшего не одну войну. Она слушала хорошо, запоминала еще лучше. Поэтому хранящий молчание лес ей не нравился, на каком-то интуитивном уровне. Мулан сняла винтовку с плеча и встала боком за дерево, для собственного спокойствия. Как ни странно, но несколько человек, во главе с Мушу, повторили за ней. Уголком глаза девушка заметила впереди какое-то движение. Кто-то из отряда выстрелил, без приказа и без прямой необходимости. Мушу от неожиданности присел, а Мулан затаила дыхание, и тут она впервые увидела, что из себя представляют гунны.