no more fear, no more fear i'm in love losing sensation for you my love i fear losing sensation for you my love i fear no more fear, no more fear i'm in love

these are my reasons the truth is never filled these are my reasons the truth is never filled i'm never filled, never filled i'm in love i'm in love

Наши голоса почти перекрикивают гул лопастей вертолета. Мистер Джей вновь злится на меня, он повышает голос, он кричит и скалит металлические зубы. Его алые, точно бурлящая кровь, губы растягиваются в дьявольской усмешке. Мне не нравится, когда он кричит на меня. Я чувствую себя виноватой немного, но отвечаю своему пирожку в тон. Он держит меня за локоть. Сжимает меня так крепко, что мне больно, и я чувствую, как дрожат мои косточки. Я понимаю, что сейчас мне это не нравится. Совсем-совсем не нравится. Я люблю своего пирожка, но мне нужно помочь ребятам в нашей миссии, утереть носы правительству и доказать, что даже такие как мы – отбросы – можем быть лучше добропорядочных граждан. Мы лучше любого из них, но мистер Джей не разделяет мои взгляды. Мистер Джей кричит и обзывает меня дурой, говорит, что лучше бы я сдохла под пулями.

Говорят, страх – основная эмоция, ибо инстинкт самосохранения самый важный в человеческой природе. Мое чувство страха отсутствует. Оно перестало существовать, оно растворилось в чане с кислотой, когда химикаты въелись в мою кожу и наполнили легкие. Я никогда не испытывала страх с тех самых пор, как стала Харли Квинн.

Но в тот момент, когда мой мистер Джей разжал крепкие пальцы, и я выскользнула из его рук, тогда я испугалась. Падая из вертолета, я чувствовала страх, пробивающийся сквозь мои деформированные эмоции. Я боялась не потому, что могла погибнуть. Смерть не пугает меня, я боялась, что я навсегда лишаюсь своего единственного мистера Джея. Терять его – самое страшное для меня.

Но как же мне надоело его отношение ко мне! Он вечно помыкает мною, вечно указывает, ревнует и бьет. Я могу найти сотню оправданий ему, но, черт возьми, они все глупы-глупы-глупы! И я наивная дура. Би-мен был прав, когда говорил, что Джокер не любит никого, кроме себя. Человек без улыбки, который рассмеялась, глядя на меня, говорил мне правду, а я не верила. Я плакала, я затыкала уши. Нет-нет-нет, мой мистер Джей любит меня! Любит своей особенной любовью, которую не понять нормальным людям.

Но человек без улыбки был прав.
От осознания этого хотелось содрать с себя кожу.

<...>
   
the glitch mob [remix nalepa] – monday

Размеренная трель будильника врывается в мое сознание, разрывает в клочья мой сон. Я терпеть не могу эти звуки, я терпеть не могу пробуждения. На прикроватной тумбе стоят часы в виде забавного щенка, у которого из стороны в сторону двигаются большие янтарные глаза. Эти часы мне кажутся очень миленькими, ведь именно поэтому я и притащила их домой, но даже это не спасает их от падения с тумбы на пол. От удара крышка задней панельки отлетает в сторону, скрываясь где-то под кроватью, и одна из батареек выскакивает вслед. Я так и не найду их позже. Возможно, их съел монстр? Или мне было просто лень искать. Мерный писк затихает, а я пытаюсь открыть глаза. Кстати, раньше у меня были другие часы – в виде клоуна с ярким цветком на груди, но мне пришлось избавиться от них. Сломать и выбросить прямиком из окна на проезжую часть под колеса машин. Во многом из-за того, что они напоминали мне о нем.

Меньше всего я хочу сейчас этих воспоминаний. Я пытаюсь от них избавиться изо дня в день, но нельзя просто так стереть себе память, а в моем случае даже электрошоковая терапия и максимум электричества, проведенный в мой и без того больной мозг, не помогут. Я пыталась. Дважды. В какой-то момент, просто принимаешь данность. В какой-то момент, я просто смирилась, что мне избавиться от него, не вырвать, словно сорняк, не выкорчевать. Это как вырвать кусок плоти из груди, выломать ребро. Ужасно больно и почти невозможно в одиночку.

Итак, на часах семь утра. Уже и не помню, когда в последний раз вставала в такую рань. Сквозь тонкие шторы в мою комнату пробиваются ленивые солнечные лучи. Они оседают на моем бледном лице, щекочут за нос и заставляют жмуриться. Я хочу спрятаться под одеяло и вновь провалиться в сон, но я не могу. Мне нужно встать, и я почти так же лениво, как солнечные лучи, скользящие по кровати, выползаю из своего верного убежища. Насмешливым взглядом мертвых глаз меня провожает плюшевый бобер, что проведет весь день на моей кровати, нежась в тишине и уюте. Хотела бы я такую же жизнь как у тебя, пупсик.

Пока иду в ванную комнату, включаю бубнящий себе под нос телевизор. Миловидная девушка с фальшивым натянутым смехом рассказывает мне о последних новостях, она разговаривает со мной о простых вещах – о пробках на дорогах Готэма в утренний час, о последней моде, о глупых гороскопах и положении звезд, о последних скандальных известиях, что больше похожи на девчачьи сплетни в стенах колледжа. Не то, чтобы все это было мне хоть немного интересно, но телевизор отлично умел заполнять своей пустой болтовней тишину, которую я в последнее время терпеть не могла.

Нормальная жизнь, ха? Кто бы мог подумать, что я вообще способна на подобное, верно? В лучшем случае я могла провести остаток своей жизни в Аркхэме в качестве подопытного кролика с вырванными зубами, который не может укусить своего мучителя, а в худшем – могла плохо закончить в сточной канаве с пробитым черепом. Но, нет, я смогла обставить судьбу, смогла перехитрить весь этот чертов город, включая даже полицию и врачей Аркхэма. Неплохо для дурочки, которая бегала за Джокером, да?

Убедить все в собственной нормальности, мастерски скрыв отравляющее безумие, было довольно легко. Я отбыла свое заключение в психиатрической клинике, сотрудничала с врачами и вела глупые беседы с психиатрами, которые так хотели мне помочь, что даже слезы наворачиваются от их самоотверженности и доброты. Я была настоящей паинькой. Ладно, это было не так уж и легко. Несколько раз я срывалась. Скалила зубки, поколотила санитара и даже прокусила плечо охраннику. Меня держали в карцере, меня обливали ледяной водой… что они со мной только не делали, но каждый раз именно я брала себя в руки и вновь притворялась тихой девочкой с грустными глазами, полными раскаяния. В игре на публике мне и вправду не занимать мастерства, и мне верили все. Конечно, кроме психов Аркхэма, но кто будет слушать их доводы о том, что Харли такая же безумная стерва, какой и всегда была, когда сама Харли даже вежливо разговаривает с врачами и беседует на глупые темы. Я прошла все их тесты, все проверки, и я была признана нормальной, здоровой. Я реабилитировалась, слыхали? Харли Квинн отныне адекватна, стабильна и совершенно неопасна. Харли Квинн вновь стала Харлин Квинзель – милой блондинкой с большими голубыми глазами. Ловко, ха? Врачи, что выписывали мне кипу справок о моей «нормальности» и не догадывались, что я по-прежнему безумна, по-прежнему опасна, и я с радостью проломлю кому-нибудь башку голыми руками.

Но мне была нужна нормальная жизнь. Жизнь без перестрелок, без вечной угрозы смерти, без риска и безумия. Без Джокера.

В своем стремлении к новой жизни я уничтожила старую до самого основания. Харли Квинн отныне мертва. Подстроить свою смерть было сложнее всего, чтобы все вокруг поверили, что это и вправду я погибла. Пришлось долго все планировать, тщательно продумывать, а это так скучно. В какой-то момент я даже поймала себя на мысли, что мне не хватает острого ума Джокера или хотя бы Джонни Фроста, но я была одна в этот раз. Совершенно одна. Мне пришлось долго выламывать все зубки несчастной блондинке, имя которой я все равно не запомнила, а затем оставить ее умирать в горящем доме, где я снимала квартиру после своего освобождения из Аркхэма. Я постаралась на славу. Гордился ли бы мной мистер Джей? Нет, не хочу об этом думать, не хочу вспоминать. Я могла бы сказать, что ненавижу его, но это не так, а врать себе – неразумно. Но я обижена. Все еще обижена на него за все, что он делал со мной. За все побои и попытки убить меня, за все скандалы и всю ревность ко мне. За каждый чертов раз, когда он подставлял меня, чтобы выгородить себя. Мне нужна была нормальная жизнь, чтобы уделать его, чтобы показать, что и без него я смогу многое в жизни. Что ты почувствуешь, мистер Джей, когда узнаешь, что твоя тыковка одурачила Готэм и даже Би-мена? Что ты почувствуешь, когда поймешь, что я больше не твоя тыковка?

В пожаре труп моей малышки так и не опознали из-за ожогов и банального отсутствия зубов, и полиция, особо не копаясь в этом деле, с радостью повесила на обожженное тело бирку с именем «Харлин Квинзель». Газеты распирало от этой новости. Каждая считала нужным написать о смерти подружки Джокера. Я даже вырезала несколько особо удачных и красочных статей себе на память. Хотелось бы отправить их ему, но я понимала, что тогда он все поймет. Впрочем, он и без того поймет все быстро. Быстрее полиции, быстрее врачей, быстрее всех, и, черт возьми, я не удивлюсь, если Джокер первым раскроет мой фарс.

Со смертью старой Харли я обрела новую жизнь, получила документы, новое имя и новую историю в придачу. Отныне меня зовут Ребекка Крейн, но друзья меня зовут Бекки. Малышка Бекки, это так миленько. Я заново смогла получить медицинскую лицензию психиатра, заново сдав все экзамены и восстановив свой старенький и забытый мною диплом. Ловко я отымела этот мир и систему, верно?

Стоя перед зеркалом в своей ванной, собираю волосы в высокую прическу. Краску я смыла, вернув себе ровный цвет волос, но вот от болезненной бледности избавиться не получилось, так что я трачу еще где-то час времени на выравнивание тона кожи. Мне нужно выглядеть обычным человеком, нужно скрывать безумие, что блестит и переливается в глазах, нужно удерживаться от желания проломить чью-нибудь голову. Если честно, нормальная жизнь – это ужасно скучно, но я твердо решила довести свой план до конца. Я вернулась к прежней жизни, которую знала до Джокера, а потому вернулась и к прежним целям. Воплотить в жизнь мамочкину мечту – богатство, написать книгу по психиатрии, которая станет бестселлером, описав самые сложные случаи работы с отпетыми маньяками и убийцами, рассказать историю какого-нибудь серийного отморозка, получить приличную сумму денег, стать психиатром какой-нибудь суперзвезды и купить красненькую «бмв» последней модели. Кажется, я ничего не забыла.

Смеюсь, вглядываясь в собственное отражение. Учусь смеяться кокетливо и мило, избавляясь от безумного хохота.

<...>

the glitch mob ft. swan – between two points

Я сижу в комнате, где происходят задушевные беседы врачей и пациентов психиатрической клиники Аркхэм, в которой сумела получить разрешение на практику. Помню и ненавижу эти стены. Очень странно возвращаться сюда вновь, оказываясь вновь по другую сторону шаткого стола. Мужчина средних лет с залысиной и небрежной небритостью, который называет себя врачом, не узнает меня, он получил свой пост недавно и с радостью сотрудничает со мной. А вот медсестры и уборщицы узнают мое лицо. Привет, Бетси, помнишь, как я выбила тебе зуб, а ты нажаловалась на меня докторам? Меня потом трое суток держали в карцере без еды и воды. Бетси, я обещаю, что я выломаю тебе всю челюсть, но пока мы сделаем вид, что не узнаем друг друга. Мой полы тщательнее, Бетси, когда-нибудь я залью их твоей кровью, малышка.

Сегодня мне устроят встречу с одним из пациентов. Меня заверили, что это именно тот, кто так нужен мне, но санитар так и не ответил, кто же этот счастливчик. Даже медицинскую карту не дал, списав все на сюрприз. Хочешь, я устрою сюрприз тебе?

Нервно постукиваю ноготками по столешнице, которая и без того полна различных царапин. Некоторые из них знакомы мне, некоторые – я оставила сама, когда сидела в этой комнате, стянутая смирительной рубашкой. В какой момент мне кажется, что все это неправильно. Что мне нужно встать, развернуться и уйти отсюда, покинуть остров, сбежать, словно крысе с корабля. Не этого я хотела, когда обещала покончить с Джокером. Я как заблудшая овечка, которая, так или иначе, но возвращается к пастуху. Почему я не могла найти работу в другой клинике Готэма? Почему меня вечно тянет в этот провонявший и знакомый до боли от старых синяков Аркхэм? Ответов я так и не нахожу. Прикусываю губу от досады. Больно немного, почти до самой крови.

Когда скрипучая дверь резко открывается, я чуть не вздрагиваю от неожиданности. Санитары сопровождают моего пациента, затянутого в смирительную рубашку противного желтоватого оттенка. Я узнаю его моментально. Я узнаю его по шагам еще даже до того, как вижу бледное лицо и ядовито-зеленые волосы. Мне становится плохо, мне становится не по себе, и он наверняка замечает это. Он всегда подмечает самые мелкие и, казалось бы. Незначительные детали. Джокер, который говорит, что мир и состоит из мелких деталей, а потому их нельзя игнорировать.

Джокера усаживают передо мной. Один из санитаров протягивает мне его медицинскую карту и дает краткий инструктаж. Меня предупреждают о том, что он непредсказуем, словно я сама этого не знаю, а затем уходят прочь, закрывая дверь.

На мгновение в комнате наступает противная, вязкая и звенящая, словно монета на столе, тишина. Кричащая в самые уши своим голосом. Мне дурно. Где-то в груди сжалось глупое-глупое сердце. Оно замерло, остановилось, споткнулось о ребро, упало в самый низ прямиком в желудок, где растворилось в кислоте, а затем собралось вновь. Встало комом в горле, опустилось в грудь и медленно сжалось. Отсчет времени моей встречи пошел, и я понимаю, что мне нужно сказать хоть что-то, начать беседу, за которой следят четыре камеры в каждом углу комнаты, два охранника на посту и врач в своем кабинете. Всем интересно, что в голове Джокера? Или всем интересно, как быстро он сожрет новенькую?

Ошибаетесь. Он уже.

Первая мысль – резко встать и опрокинуть стол, придавливая Джокера к полу. Здравствуй, милый. Ты ведь помнишь свою тыковку, да? Даже под этим гримом, скрывающим мою бледность, подаренную мне тобой и твоими химикатами, даже в этом дурацком, скучном и официальном костюме, в медицинском халате ты узнаешь меня. Вижу ты снова в Аркхэме. Что случилось? Снова мышка поймала тебя за павлиний хвост? Горевал ли ты обо мне, пирожок, когда узнал, что Харли Квинн мертва – сожжена, изуродована и избита, или ты хохотал своим безумным смехом в своей одиночкой камере, когда охранник просунул тебе газету под дверь? Джокер, смотри на меня. Смотри, мистер Джей, я обставила весь мир, я заставила всех поверить, что я нормальна, что я неопасна. Смог бы ты так же? Знал бы ты, как мне хочется дать тебе пощечину. Одну, вторую, третью… за каждый раз, когда ты был мною недоволен. Быть может, мне даже хочется тебя поколотить. Разбить тебе нос или скулу, выбить зуб. Мне хочется напомнить тебе о себе. Ты забыл меня, мистер Джей? Ты забыл свою Харли? Хочется наклониться к тебе ближе, взглянуть в безумные глаза, увидеть собственное отражение в черных как глубокая ночь зрачках. Впиться в губы поцелуем, у которого будет привкус металла, прокусить тебе губу до самой крови. Я все еще влюблена в тебя, мистер Джей, несмотря на все попытки избавиться от тебя, а их было немало. Порой, мне казалось, что, единственным способом выбросить тебя из головы, это разбить ее о шершавый асфальт. Ты въелся в мою кожу, ты отравил мои кости. Ты – мой личный синдром Джокера. Я бы могла сказать, что ненавижу тебя за это, чертов ты психопат, но, нет. Нет, мистер Джей, я никогда такого не скажу.

Передернуть плечами, нахмурить тонкие брови и раскрыть медицинскую карту. Молчание затягивалось, непростительно затягивалось, и его надо было разбавить хоть чем-то. Любой глупой фразой.

— Здравствуйте, меня зовут Ребекка Крейн, и я ваш новый психотерапевт. — фальшивая улыбка вместо страстного приветствия. В театральном поведении, быть может, мне мастерства и не занимать, но Джокер наверняка прочувствует всю мою фальшь на собственной коже. Нравится, пирожок? — Мы с вами будем проводить беседы каждый день на протяжении пары недель. Я постараюсь помочь вам, а вы поможете мне. Расскажите свою историю, хм? — улыбаюсь, но стараюсь не сталкиваться взглядом с мистером Джеем.

Мне кажется, что сейчас он вскачет на ноги, начнет смеяться и хохотать, закричит, вызовет санитаров и будет твердить им, что я – Харлин Квинзель, которая смогла обставить их всех. Он будет скалиться мне в лицо, попытается, может, даже укусить. Взгляните, взгляните, вот же волк в овечьей шкуре! Безумец, который смог убедить всех в своей нормальности.

Но ничего не происходит. Джокер кажется даже спокойным, если не брать в расчет его широкую ухмылку. Он знает. Он все знает.

Отредактировано Harley Quinn (2016-10-01 19:20:15)

we waited so long and tried to figure it out don't underestimate my love till I continue the fight

meg myers // desire (hucci remix)
catie lee // young and beautiful (lana del rey cover)
Психотерапия подразумевает под собой почти паталогическое желание помогать людям. Дотянуться тонкими пальцами до темной истерзанной души и вытащить ее к свету, провести по дорогам, что усыпаны осколками стекла, разделяя боль от глубоких ран вместе с пациентом, распутать клубок липкой паутины, разорвать ее нити, что опутала больной разум, изувеченный незримыми демонами подсознания. Искреннее желание помочь, услышать этот немой крик отчаяния, что читается в вымученных впалых глазах; это чувство похоже на прибывающую воду, что медленно заполняет легкие. Постепенно. Капля за каплей, пока не превратится в струю ледяной воды. В поток, стекающий по стенке гортани прямиком в мешки-легкие, наполняя их до отказа, и воздуха не остается, чтобы вдохнуть хотя бы немного. Раскрываешь рот, словно обреченная рыба, вытащенная на берег, пытаешься схватить еще немного кислорода хотя бы малой частью легких, но все тщетно. Есть только вода, которая отзывается противным бульканьем в горле. И в какой-то момент понимаешь, что ты бесполезен, ты захлебываешься, задыхаешься, и тебе самому нужна помощь. Психиатр на приеме у психиатра. Вы знали, что именно так часто и бывает? После всех этих глаз измученных, взглядов понимающих, откровенных разговоров «по душам» на приеме в тихом кабинете, где лишь голоса да тиканье часов смеют разорвать хрупкую тишину, самому хочется излить кому-нибудь душу, попросить помощи или просто посидеть в тишине. Лишь бы без взглядов понимающих, без заученных фраз, от которых тошнит, потому что повторяешь их снова и снова день изо дня в лица другим больным, изувеченным.

Психотерапия подразумевает под собой почти паталогическое желание помогать людям. От этого желания в какой-то момент сам сходишь с ума.

Харлин Квинзель никогда не отличалась таким желанием. Если честно, я вообще учебе предпочитала брусья и кольца, гимнастика нравилась мне куда больше, а проблемы в университете решались лишь взмахом короткой юбки. Харли Квинн, которой я стала, тем более не отличалась желанием помогать хоть кому-то. Да и был ли смысл в этом вообще?

Сейчас, глядя в глаза Джокера, я понимала, что нет.

Безумцам помощь не нужна. Безумцы вполне счастливы своей жизнью. Безумцы считают себя нормальными, потому что скучная и обыденная жизнь противна для них, она слишком тихая, слишком заезженная, от нее болит голова по вечерам. Мне тоже не нужна помощь. Меня тошнит от нормальности, меня выворачивает от мысли, что вечер я проведу в тесной квартирке с телевизором и плюшевой игрушкой бобра. Стены квартиры давят на меня. Они противного белого оттенка. Почти такого же, как стены в этой комнате. Я терпеть не могу заезженные всеми разговоры ни о чем, глупые темы вроде журналов и пробок на дорогах, меня тошнит от простых вещей, из которых состоит моя новая жизнь. По вечерам мне хочется взять револьвер и выстрелить кому-нибудь в лицо, сунув дуло прямиком в щеку. Бам! Мне хочется смотреть, как чужие мозги, превратившиеся в однообразную кашу, стекают по кирпичной стене, образуя замысловатый и в то же время такой простой узор. Кто-то потом будет тщательно смывать их мыльной водой и серыми тряпками, но остатки крови навсегда запечатаются на стенах и паркете. Их будет не вымыть ничем, они станут слепым напоминанием. Смотрите, здесь Харли стало скучно, и она прострелила в упор голову той заносчивой дуры из соседней квартиры, которая вечно донимала малышку Квинн своими высказываниями.

Говорят, все люди разные. Говорят, к каждому нужен индивидуальный подход.
Брехня. Мы все одинаковые, скопированные друг с друга. Копия, снятая с копии, и так далее.
И мозги, размазанные по кирпичной стене или серому асфальту, тоже у всех одинаковые.

Мне становится смешно от собственных мыслей, и я улыбаюсь. Никогда не стеснялась своей улыбки. По крайней мере после ванной в чане с кислотой, а потому и сейчас я скалилась в лицо тому, кого любила больше гребанной нормальности, больше жизни и собственных планов, я щерила зубки по-лисьи, и безумие просачивалось сквозь черные зрачки моих глаз. Смотри, мистер Джей, я все еще сумасшедшая. Мы все здесь сумасшедшие. Поговорим о твоих проблемах, мистер Джей? Я буду твоим психотерапевтом. Как тогда. Чувствуешь ли ты ностальгию? Есть во всем этом что-то безумное и романтичное, правда? Правда ведь?! Чувствуешь ли ты хоть что-то, мистер Джей? Расскажи мне о своих проблемах, поведай о своем мире, раскрой мне душу твою, израненную кем-то, исполосованную шрамами, хаха! Есть ли вообще внутри тебя душа? А внутри меня? Знаешь, как в глупых книжках на полках магазинах, где пишут что-то запредельно красивое и утонченное. Мне нравилось такое читать, красивые романы для красивой девочки с красивыми людьми и красивыми чувствами. Читать снова и снова, чтобы потом тошнило от красоты и хотелось разбить чье-нибудь лицо о собственную биту, переломать ноги, искалечить на всю жизнь, потому что это забавно. Уничтожить красоту, взорвать ее, расщепить на молекулы, развести порошком в чане с кислотой и прыгнуть туда. Прямо как в тот раз. Знаешь, мистер Джей, я бы снова и снова ныряла с высоты прямиком в химикаты, снова и снова тонула и умирала ради тебя. Тебе нравится это, верно? Тебе нравится кукла, которую ты создал сам и для себя.

Но знаешь что, мистер Джей? Я отлично могу выживать и без тебя. Только мне скучно ужасно. Так скучно, что хочется вышибить мозги даже себе, запихнуть дуло в рот и спустить курок. Я неоригинальна, да? Знаешь, любить тебя это чертовски весело. Любить тебя почти до отказа сердца, до спертого дыхания в груди это чертовски забавно, и я скучаю по прошлому.

Я скучаю по той Харли, которая принадлежала только тебе, которая не платила налогов и не притворялась кем-то другим. Ты думаешь, я решила жить нормально? Ты думаешь, я смогу прижиться в этом мире и не испытывать жгучего желания взорвать хоть что-нибудь после всего, что ты со мной сделал? Ошибаешься, мистер Джей. Это часть огромного пазла, который я выкладывала так бережно и аккуратно, почти любовно, но ты все сломаешь, конечно. Знаешь, есть люди, которые строят, а есть те, кто только ломают.

Ты и сам знаешь, кто ты. Ха-ха!

Я почти прыскаю от смеха. Мне хочется облокотиться о спинку своего неудобного жесткого стула и хохотать, но я сдерживаю безумный хохот, сдерживаю свое желание рассмеяться тебе в лицо так же, как когда-то делал ты. Прячу лицо от камеры, делая вид, что что-то ищу в сумке.

Безумец разговаривает с безумцем.
Безумец спрашивает безумца, насколько тот безумен. Разве тебе не весело, пирожок? Не весело от всего этого фарса и карнавала, мы дурачим весь мир прямо сейчас в прямом эфире. Помахай в камеру, скажи привет и не дуй губки, милый. Я навсегда останусь той малышкой Харли, которую ты создал для себя, несмотря на все мои попытки изменить хоть что-то, потому что больше во мне ничего нет. Ты выломал все. Выжег. Но знаешь что, милый? Мне нравится это.

— Да, заставлять Вас бесполезно. Впрочем, заставлять хоть кого-либо бесполезно. — не отвожу взгляда от Джокера, перебирая пальцами, и ноготки звонко бьют по поверхности шаткого стола. — Но ведь есть множество других способов сделать терапию … интересной. Как на счет игры? Сыграем в «вопрос-ответ». Думаю, правила вам понятны из названия. Это как бросать мячик о стену в надежде, что однажды она не выдержит и проломится. — улыбаюсь, убираю за ухо непослушную прядь светлых волос.

Мне хотелось бы сказать тебе, мистер Джей, что твоя глупая девочка Харли не такая уж и глупая, раз смогла убедить мир в своей смерти и даже Би-мена, но, черт возьми, я глупа. Мой первый прокол в том, что я пришла в Аркхэм. Сама не знаю, зачем, если честно. Потому что только здесь держат самых опасных психов, подобных тебе или мне, а они нужны моей Ребекке. Нужны эти скучные беседы «за жизнь», чтобы добавить еще деталь в свой несобранный пазл.

Ты же понимаешь, что я не смогла бы вечно оставаться мертвой? Ты же понимаешь, что я раскрыла бы свой обман сама, стоя на вершине этого гребанного города, на вершине мира. Глупая-глупая Харли Квинн. Наивная дурочка, которая смогла выжить, которая выживала снова и снова каждый раз, когда ты пытался меня убить. Что ты будешь делать, если однажды у тебя получится, мистер Джей? Что ты будешь делать, когда пустишь мне пулю прямиком в лоб или сердце, и тогда я сгорю по-настоящему? И даже пепла тебе не останется. Сделаешь ли ты себе новую Харли? Сотворишь свою новую Галатею… какой она будет? Я хочу знать, что выбить ей мозги заранее, чтобы вырвать зубы собственными руками, чтобы размозжить череп и сжечь посреди города на потеху тебе и твоим клоунам.

Смотри, мистер Джей, малышка Харли все еще влюблена в тебя, все еще одержима тобою, отравлена твоим смехом и безумными глазами. Малышка Харли сделает для тебя все, даже несмотря на то, что малышка Харли мертва. Я выберусь из могилы раньше намеченного срока. Помнишь сказку о фениксе?

— Я не буду спрашивать Вас о прошлом, прекрасно понимая, что в итоге Вы либо соврете, либо не ответите на вопрос вовсе, так что поговорим о других вещах, ха? Все знают, что Джокер приходит в Аркхэм и уходит из этих стен тогда, когда захочет. Это знают все от врачей до уборщиц, и все всегда готовятся, стараются предугадать этот момент, когда клоун вырвется из своей тесной коробочки, напугав до чертиков, до остановки сердца предвкушающих этот момент людей. Как долго вы собираетесь провести в Аркхэме в этот раз? — записывают ли камеры здесь звук? Я точно не знаю, но хочу верить, что нет, хочу верить, что охранники лишь смотрят черно-белую или, быть может, цветную картинку. Сменяющиеся кадры, немое кино. Разве что вставок с текстом не хватает, ха-ха. — Не хотелось бы потерять пациента слишком быстро, ведь нас ждет столько увлекательных бесед.

Говорят, чтобы терапия была успешной, между врачом и пациентом должно установится определенное доверие. Чтобы человек раскрылся, позволил заглянуть в свою душу, спрятанную где-то, если верить книжкам, под сводом белоснежных хрупких ребер, он должен доверять чопорному врачу с мудрым взглядом, что говорит заезженные фразы. Ха, люди настолько эгоистичны, что считают особенными не только себя, но и свои проблемы. Помогите мне, я развелась с мужем. Помогите, он мне извиняет. Помогите, меня никто не любит. И дальше по списку от первой буквы алфавита до самой последней. Ты знал, что есть целые книги о том, как решать определенные виды проблем с пошаговыми инструкциями? Даже человеческие проблемы решаются по шаблону, словно обычное алгебраическое уравнение, ответ которого не будет меняться, пока не изменить условия. Одна гребенка, один список фраз на каждую проблему. Иногда мне кажется, мистер Джей, что только мы с тобой индивидуальны в этом мире. Хотя, нет, в последнее время только ты. Знаешь, тебя боятся, не потому, что ты убиваешь людей легко, почти играючи, не потому, что ты опасен и непредсказуем, а потому, то ты не похож на других, потому что не подходишь под единый шаблон норм. Ты бракованный, как и все здесь, если честно. Даже я, несмотря на фарс. Ребекка Крейн – умница и красавица, она нравится мужчинам, нравится даже женщинам, потому что она может найти подход ко всем. Она – образец для подражания. Как девушка с рекламы на большом плакате, отредактированным в photoshop, на которую все хотят быть похожи, так и Ребекка. Но стоит смыть мне макияж, распустить волосы и натянуть свою любимую футболку, и я вновь становлюсь Харли. Я хороню Ребекку каждый вечер, чтобы вытащить Харли Квинн на свет. Харли изувеченная, бракованная по меркам общества, а мне нравится это. По ночам я гуляю вдоль темных улиц. Я – Харли Квинн в коротком платье и черно-красных чулках с битой наперевес. Я хохочу в голос, а некоторые придурки считают меня призраком. Ты представляешь, да? Они смотрят на меня и в ужасе кричат: «но ты же умерла, умерла, умерла!»

Харли Квинн жива, сучки. Харли Квинн не смог убить даже ты, мистер Джей. Ты уничтожил Харлин, но что на счет Харли? Быть может, мне стоит дать тебе пистолет, пирожок, м? Вложить в твою руку револьвер, барабан которого будет заряжен полностью, приставить дуло к своему лбу и тихо прошептать: «спусти курок». Ты спустишь?

Я бы умирала для тебя снова и снова.

Люди жалеют Харли, представляешь? Ахаха! Стоило мне умереть, и люди полюбили меня, словно я нуждалась в их любви. Они вздыхали и говорили, как жаль, что малышка Харли погибла. Она такая молоденькая, такая хорошенькая, а это все Джокер. Они боялись тебя еще больше. Черт возьми, я даже не могу умереть без тебя. Знаешь, мне не нужна их жалость, провонявшая кислым молоком. Я бы затолкала ее им в глотки, а потом набила бы рот разбитым стеклом и смотрела, как они давятся, хохоча безумно, и даже в моем смехе звучишь ты. Думаешь, это романтично? Я хочу верить в романтику, но я знаю, что у нас все совсем иначе. Наша любовь тоже бракованная. Любовь ли? Безумие на двоих, одержимость и пульсирующий мир, сердце которого замирает, спотыкается каждый раз, стоит мне коснуться тебя. Ты чувствуешь, как искрится воздух в этой комнате? Ты чувствуешь, как Харли тянется к тебе, несмотря на то, что Ребекка остается холодной и почти безучастной. Ты не интересен Ребекке, она не знает тебя, но Харли знает. Харли тянет свои ладони к тебе, словно ребенок, тянущийся к солнцу.

«Сожги меня, мистер Джей.
Выжги мои глаза, чтобы они стали белыми.
Опали мою кожу дочерна и зудящих волдырей.
Ты хочешь этого?»

Мне не нужна жалость, мне не нужны вздохи. Я бы умирала для тебя снова и снова. Не ты убил Харлин Квинзель, а я сама. Ты не толкал меня в чан с кислотой, я сама шагнула в пропасть. Я понимаю это только теперь, и я бы повторяла это снова и снова. Я бы умирала и возрождалась, если бы ты только захотел, только попросил. Нравится ли тебе осознавать, что я настолько одержима тобой?

Мне кажутся мои мысли безмерно глупыми, наивными, мне смешно от них. Я веду диалог с человеком, который разочарован во мне до глубины своего черного сердца, а оно есть у Джокера, я знаю это точно. Я слышала, как оно бьется. Мне жутко от его улыбки, которая похожа на кривую и неправильную маску, бездушная улыбка, от которой становится страшно и хочется бежать домой, хочется забыть эти красные губы и металлические зубы. Я улыбаюсь снова и снова, я не могу собраться и быть серьезной. Уже не могу. Мне хотелось бы принести сюда свой пистолет или, быть может, биту, чтобы повеселиться, позабавиться, чтобы в очередной раз вернуться к тебе, мистер Джей, как заблудшему на улице котенку с голубыми глазами и белой шерсткой. Котеночек Харли. Глупый котенок с тонкими коготками и писклявым голосом. Я хочу, чтобы все вернулось на свои места.

Знаешь, как было раньше.
Как думаешь, у нас получится?

Получится сломать стену игрой в мяч, одурачить охранников и врачей своей игрой? Я буду играть хорошо, мистер Джей, я отличная актриса, несмотря на все свое безумие, и мы вновь одурачим всех, вновь заставим Аркхэм вздрогнуть. Мы будем смеяться над мышкой, когда та увидит меня – живую Харли Квинн, и я буду смеяться в лицо Би-мену. О, ты и представить себе не можешь, как громко я буду хохотать в лицо этого человека без улыбки. Каково ему станет, когда он поймет, что я обставила его, обманула великого защитника Готэма, Темного Рыцаря в плаще и с вагоном благородности, обладателя самых крутых военных игрушек, который так и не смог раскрыть обман Харли Квинн.

Мне интересно. Ужасно интересно, но пока… пока наша с пирожком игра в доктора и пациента только началась, и мы будем играть убедительно, стараться на публику. Будем задавать вопросы и отвечать. Хм, а сможем мы общаться таким образом? Скрытые послания, шифровка, шпионские игры. Как же я скучала по всему этому, мистер Джей!

Хочешь, я принесу тебе пулемет?

Отредактировано Harley Quinn (2016-10-03 22:50:02)

honey, i wanna break you i wanna throw you to the hounds, i gotta hurt you, i gotta hear from your mouth.

Что вы можете рассказать мне о любви? О, я уверена, что многое. Без сомнения, вы сможете пересказать мне десятки или даже сотни затасканных до дыр, замытых до блеклости, заезженных до ноющей боли в зубах историй из книжек или кино. Все от Ромео и Джульетты и Дикой Орхидеи и до чертовых пятидесяти оттенков серого с дешевой хромающей влюбленностью и скрытыми подростковыми желаниями. Но что можете рассказать о любви именно вы, не опираясь на книги, на фильмы, на чужие истории, которые слышали тысячи раз снова и снова, где все всегда заканчивалось хорошо? Сможете ли вы рассказать о любви хоть что-либо, не используя избитые выражения, глупые термины и цитаты других людей? Сможете ли вы вообще хоть что-то?

Вы знаете, что при влюбленности в мозгу человека вырабатывается фенилэтиламин? Это химическое вещество, которое и заставляет нас чувствовать эту самую симпатию, удовольствие, влюбленность. Фенилэтиламин содержится в шоколаде. Как думаете, если съесть десять плиток шоколада или все двадцать за один раз, можно почувствовать себя хоть немного влюбленным? Чуточку искусственного счастья, глупый обман собственного мозга. Нет, нельзя. Вы можете съесть шоколадный завод, но вы не будете влюбленным даже на мгновение.

Вы знаете, что при влюбленности восприятие мира искажается? Ваш мозг начинает настоящую химическую атаку на собственное тело, которое не слушается, сопротивляется. Нейроны разрываются от электрических импульсов, мышцы тела сводит так, словно вы весь день поднимаете троекратный вес собственного тела. Нравится, да?

Вы знаете, что влюбленность похожа на безумие из-за избытка химических веществ? Малая доля безумия, когда мозг разрывается на части, а сознание раскалывается. Вы знаете это из книг, но знаете ли вы это на самом деле?

А представьте себе любовь безумца. Это чувство похоже на мутировавшего зверя, у которого клыки слишком длинные, когти слишком острые, а желание всегда слишком сильное. В нем вообще много этого «слишком», он состоит из него. Чувства балансируют на грани. Любовь безумца – это прогулка по туго натянутому канату на высоте сотен или даже тысяч этажей, и хрупкая веревка медленно тлеет под ногами. Падение в бездну почти неизбежно, потому что рано или поздно канат лопнет, или же вы сами не удержите равновесие, но важно не падение вниз. Важна эта прогулка, балансировка между жизнью и смертью, способность продержаться еще немного. Еще чуть-чуть.

Любовь безумца это троекратное усиление собственного сумасшествия, когда восприятие мира становится в сотни раз хуже, когда мир не просто искажается, он разбивается на сотни осколков. Разбитое зеркало с десятком отражений.

Можно упорядочить хаос в своей голове, можно возглавить его и понять, но нельзя ничего исправить, как хаос разбивается, разламывается, трещит по швам. Можно только ускорить это сладкое самоуничтожение. В голове каждого есть часовая бомба.

Тик-так, ты убит. Спасибо за игру.

Когда Джокер отвечает мне, я лишь криво усмехаюсь. Конечно, на что я могла надеяться, какой ответ могла ждать? Джокер в своем стиле. Джокер нестабилен. Джокер изменчив. Он может захотеть уйти через пять минут или через пять часов, а может выжидать в своей камере и пять лет, словно зверь. Но Джокер никогда не меняется. Изменчивая постоянная? Мы изнасиловали математику, ха-ха! Я слежу за каждым его движением так внимательно, словно стараюсь заново выжечь воспоминания в своем мозгу, выцарапать их когтями на задней стенке мозга, чтобы никогда-никогда не потерять. Я и так никогда не смогу, но… почему бы и нет? Уверена, в своих пытках над собою я дойду и до лоботомии в домашних условиях. Мой друг бобер будет мне ассистентом, а я буду врачом и пациентом одновременно. Знаешь, мистер Джей, когда тебя не стало в моей жизни, моим другом стал только мистер Бобер. У него нет твоих безумных глаз, нет улыбки и нет таких крепких объятий, что кости опасно хрустят под пальцами, но это лучше, чем ничего. С ним я научилась чувствовать себя в безопасности. Весело, да? Я засыпала в объятиях человека, который пытался меня убить сотни раз, который легко мог мне просто перерезать горло во сне или выстрелить в висок, и я чувствовала себя в безопасности. Рядом с Джокером мне было хорошо и приятно, несмотря на все безумие, на пытки, на пощечины и удары, что сильнее объятий бывали подчас, и кости ломались, не выдерживая. Мы чертовы безумцы, и нам опасно даже просто браться за руки. Наверное, поэтому на тебя вновь надели эту смирительную рубашку, да, мистер Джей?

«Если я ослаблю ремни и сниму ее с тебя, ты убьешь меня? Обхватишь мою шею руками, начиная душить…»

Нет. Я знаю это. Знаю-знаю-знаю! Если бы мистер Джей хотел меня убить или ударить, то сделал бы это. Думаете, смирительная рубашка это гарант безопасности? Думаете, она способна удержать его? Ха! Джокер может придумать тысячу и один способ убить человека, не используя рук. Мистер Джей всегда найдет выход.

Думаешь ли ты о том, как убить меня вновь сейчас, улыбаясь мне в лицо? Моя одержимость тобой похожа на наркозависимость, но, порой, даже я не знаю, о чем ты думаешь. Расскажи мне?

Вытравить тебя не смогли даже лучшие врачи Аркхэма, даже я сама. Впрочем, хотела ли я избавляться от тебя? Я кричала, и я даже плакала, когда ты исчез из моей жизни. Представляешь меня в слезах? Ты бы ударил меня, я знаю. Ты бы дал мне сильную пощечину наотмашь, и мои колени предательски подкосились бы. Я помню боль от твоих ударов, когда щека дышала настоящим жаром от прилива крови. Я помню, как прижимала ладони к ударам, нажимала на синяки пальцами, чтобы вновь почувствовать боль. Я мазохиста, ты прав. Ради тебя я научилась получать удовольствие от боли. От той боли, которую даришь мне ты, мистер Джей.

И даже сейчас я истязаю себя, смотри. Я не просто нажимаю на синяк, не просто сдираю засохшую кровь со свежей царапины. Я снимаю швы, я скальпелем разрезаю свою самую больную рану снова и снова, глядя на тебя. Я вспоминаю каждое мгновение нашей с тобой жизни. Помнишь клуб? А поездку на фиолетовом «Инфинити», мотор которой рычал словно дикий зверь? Помнишь холодную воду, что наполняла салон? Наверное, будь здесь раскаленная кочерга, я бы схватила ее руками, прижала бы к себе.

Смотри, мистер Джей.
Это все для тебя.

— А что для вас нескучно? Расскажите. — кривлю губы в усмешке, то ли пытаясь пародировать Джокера, то ли просто вывести его из себя. Знаете, это как дергать спящего зверя за усы, находясь в его логове, откуда выхода нет.

Слова звучат тихо, почти глухо, словно мы перешептываемся о чем-то тайном, но слова глупы. Это только звуки, что нарушают тишину этой комнаты, наполняют ее, звенят в воздухе, точно капли дождя на склоне крыши. Звуковые колебания голосовых связок, и слова не ценнее песка на пляже, что сквозь пальцы просачивается. Наш диалог глубже, страннее. Наш диалог происходит в полной тишине, и никто никогда не сможет понять его. Эти камеры, что следят за нами мертвыми глазами, запишут все, передадут другим. Они – свидетели нашего разговора, но никто не сможет понять его смысл. Мы сотрясаем воздух, наполняя его звуками своих голосов, потому что это часть игры.

Я улыбаюсь, когда мистер Джей задает свой вопрос. Я улыбаюсь, вслушиваясь в его знакомый издевательский смех, и в этот момент я понимаю, что счастлива. Потому что я вновь слышу его хохот.

Да. Да, черт возьми, мой мир ограничен. Мой скудный мирок меньше спальни в дешевом мотеле, где воняет грязным бельем, мой мирок меньше спичечного коробка, со сверчком внутри, мой мирок – лишь яркая вспышка на черном от туч небе, которая погаснет быстрее, чем догорит сигарета в руках прохожего. Знаешь, люди так дорожат своими мирками, говоря, что внутри все мы разные. Ценности, нормы, смыслы. У каждого что-то свое, но, мне кажется, что и тут все под копирку, неудачные копии. Как со сломанным ксероксом, который кашляет краской, выплевывая ее на бумагу, точно кровь из легких курильщика. Этому меня тоже научил ты. Ты научил меня вообще всему. Стер грани между добром и злом, развеял условности, сломал стереотипы и показал мне реальный мир, приучив, что каждый раз он будет бить по зубам сильнее твоих кулаков. Знаешь, мистер Джей, иногда мне кажется, что ты бил и терзал меня не потому, что хотел избавиться, сломать и выбросить в сточную канаву, лишь бы забыть, а потому, что хотел видеть свою девочку сильной и стойкой, чтобы не мир выбивал мне зубы раз за разом, а я избивала мир собственной битой, ломала хребет, калечила души не хуже, чем современный город. Это так? Скажи, что я права и широко улыбнись, засмейся, издевательски похлопывая меня по голове. Умница Харли Квинн. Молодец Харли Квинн. Умная девочка Харли Квинн. Или скажи, что я ошибаюсь, скажи и ударь снова, чтобы в следующий раз я думала лучше. Тебе нравится, когда я размышляю об этом?

Люди говорят, что Харли Квинн всегда оставалась рядом со своим мистером Джеем потому, что только она видела, как клоун, всегда улыбающийся и смеющийся во все горло, грустил. Попытки людей понять нас так забавны, верно? Они сами придумают тысячи объяснений и примут их на веру, потому что нужно заполнить пробелы хоть чем-то, найти ответы на вопросы, которые висят в воздухе, но никогда не озвучиваются. Как далеки они от истины, но, тем не менее, ближе, чем хотелось бы. Я действительно видела мистера Джея разным. Я видела самые безумные его шутки, самые жестокие пытки и убийства, я слышала его смех сотни раз, а еще я видела, как засыпает по ночам этот ужас Готэма, опаснейший преступник и психопат. Я видела, как он прижимал меня к себе, словно боясь, что я смогу выскользнуть из рук. Я слышала неровное биение его сердца, вслушивалась по ночам, когда он спал. Сбитый ритм ударов, такой неправильный, но такой чарующий.

Знаешь, мистер Джей, почему мой мир такой скудный, что я вновь пришла в стены Аркхэма?
Потому что мой мир – это ты.
Не Готэм, не Америка, не галактика, не спичечный коробок и не номер-люкс в отеле, который мы снимали. Мой мир сузился до единственной точки, сжался, словно тугая пружинка, и центр этой пружинки – ты. Как думаешь, если мой мир станет еще уже, пружинка лопнет, погнется, сломается? Что произойдет, если я стану еще больше одержима тобой?

— Мне нравится Аркхэм. — я отвечаю на вопрос мистера Джея тихо и, кажется, слишком театрально. Ха, эта больница стала для нас отправным пунктом, верно? Аркхэм, как центр нашей галактики, центральная точка бесконечной сингулярности. Зудящее нутро черной дыры, ха-ха. Скажи мне, мистер Джей, тебе нравится, когда твоя девочка размышляет о галактике и о бескрайней вселенной? Тебе нравится, что, порой, я поднимаю голову к небу, чтобы посмотреть на блестящие созвездия. Яркие звезды красивее бриллиантов под белыми лампами вывесок ювелирных магазинов, холоднее первого снега в начале робкого декабря. Или тебе больше нравится, когда я притворяюсь дурочкой? Нравится, когда я заплетаю хвостики и корчу забавные рожицы тебе в ответ, мм? Ты только скажи мне, мистер Джей, и я сделаю все. Я стану такой, какой ты хочешь меня видеть. Глупой, наивной, смешной дурочкой с разноцветными волосами и бледной кожей, безжалостной психопаткой, что смеется громко и даже заразно, а в хохоте этом лишь безумие звучит музыкой. Я люблю музыку. У безумия ритм сбитый, как у твоего сердцебиения, безумие звучит расстроенными контрабасом с порванными струнами, и, знаешь, мне нравится это. Безумие звучит разрядами электричества в мозгу, искрится, сверкает. Электропроводимость человека равна тысячи Ом. Все знают эту истину, все знают, что шутить с электричеством будет только идиот. Ты подарил мне сто Ом. Ты разорвал мое сознание, уничтожил мозг, ты разбил Харлин Квинзель на мириады осколков, и на ее месте появилась Харли Квинн.

«Безумная Харли Квинн.
Влюбленная Харли Квинн.
Твоя Харли Квинн»

Подари мне остальные девять сотен Ом. Подари и посмотри, что будет со мной тогда.

— Психиатрия похожа на цепь. Вам нравятся цепи? Уверена, что да. — помнишь, как сковывал мои запястья, оставляя алые отметины на тонкой коже? Улыбаюсь вновь слишком безумно. Глупая Харли, прекрати так паршиво играть, ты же можешь лучше. — И каждое звено цепляется за другое. Психиатрия устроена так же. Проблемы цепляются друг за друга. Чужие проблемы, и их решения обычно таятся где-то совсем близко. Быть может, чуть ниже по бренчащей во тьме цепи. — кажется, я увлекаюсь. Кажется, моя Харли Квинн прорывает себе путь сквозь Ребекку, мечтая задушить ее собственными руками, сжечь и похоронить, выбросить, выломать. Моя безумная Харли Квинн. Я сама себя, порой, не понимаю, ха-ха, мистер Джей! Смотри, я безумна. Смотри, я падаю с каната прямиком во тьму.

Вожу пальцами у висков, улыбаясь слишком широко, и в глазах плещется сумасшествия все равно, что раскаленное масло во фритюре. Выходит комично и, кажется, даже забавно.

— А в чем ваши проблемы, мистер Джей? Могу я звать вас мистер Джей? — или лучше мне называть тебя своим пирожком? — Почему вы вернулись в Аркхэм? Почему позволили вновь себя вернуть в эти стены, пропитанные липким безумием и зловонием?

Отвожу взгляд в сторону, и вместо Джокера на меня смотрит камера. Тошнит от них, если честно. Хочется разбить ее своей битой, вот было бы забавно, верно? Но я только сжимаю кулак. Крепко-крепко, и ногти вонзаются в нежную кожу ладоней. Я не чувствую боли. Иногда мне кажется, что я игнорирую боль, возникающую по вине кого-то другого, но так остро реагирую на боль, когда она от рук мистера Джея.

Давай поменяемся местами, мой сладкий кексик? Давай я надену смирительную рубашку и буду качаться на стуле, а ты станешь моим психотерапевтом?

Доктор-доктор, у меня проблемы.
Доктор-доктор, я влюбилась в мужчину, который мечтает увидеть меня мертвой. Так безумно мечтает об этом, но все равно не позволяет мне умереть, в последний момент возвращая к жизни.
Доктор-доктор, я одержима им, и, порой, мне кажется, что я не смогу жить без него, что я выломаю себе ребра собственными руками, если его не будет рядом. Как думаете, насколько это будет больно?
Доктор-доктор, я безумна, но я не буду просить у вас помощи. Я раскрою вам душу, подарю вход в свой разум, но мне не нужна ваша дешевая помощь и таблетки по тридцать баксов. Мне не нужен отвар успокоительных трав.
Знаете, почему, доктор?
Я счастлива.

Начинаю смеяться. Сдерживаю порыв. Умница и красавица по имени Ребекка Крейн, у которой всегда здоровый цвет лица и идеальный макияж, которая ест много зелени и овощей, чтобы поддерживать себя в тонусе, начинается трескаться точно яичная скорлупа. Моя милая Бекки с дурацкой и тугой прической расходится по швам как старая ветошь, выгорает изнутри, и в ее голубых глазах все чаще появляется Харли Квинн. Безумная. Влюбленная. Твоя.

Мне бы хотелось протянуть руку и коснуться твоей жесткой бледной кожи, что похожа на вымоченный в отбеливателе сухой пергамент. Мне бы хотелось обнять тебя так крепко, чтобы даже твои кости затрещали. Вжаться в тебя. Стать частью тебя. Вонзить ноготки в кожу, покрытую шрамами и татуировками.

«Приласкай меня муками.
Утоли мной свою ненависть»

— Слишком много вопросов, да? Отвечайте на любой. — улыбаюсь уголками губ и пожимаю плечами. Если честно, мне надоело сидеть как пай-девочке, которая закончила университет на «отлично» и гордится своей скучной жизнью, так что я забрасываю ногу на ногу. Я так ничего и не запишу в свой блокнот с желтой разлинованной бумагой. Зачем я только взяла его с собой…

— Вам хотелось бы выйти на улицу? — пожалуй, даже я не ожидала такого вопроса, даже я не думала, что озвучу подобное, а потому мои слова звучат необычайно громко и резко, словно выстрел из до боли знакомого фиолетового кольта с золотой гравировкой.

На самом деле, меня раздражают эти камеры, а еще противный звук часов, что отсчитывают время встречи. Сколько будет длиться наша с тобой, мистер Джей? Час? Как думаешь, насколько это мало для нас с тобой? Или же это слишком много.

Часа достаточно для убийства.
Ты все еще хочешь убить меня, мистер Джей?

Отредактировано Harley Quinn (2016-10-04 23:19:34)

you don't know how hard i fought to survive

waking up all alone when i was left to die

Время.
Люди говорят, оно относительно. Его можно растянуть, словно пружину, или сжать. Порой, время летит незаметно, словно торопится что-то успеть, а потому несется вперед, сломя голову. Буквально. А иногда время тянется ленивой змеей в высокой траве, которой плевать на мир вокруг, ведь она сыта и довольна.

Время.
Мне кажется, что его не существует. Этот термин придумали люди, что хоть как-то объяснять процессы изменения, чтобы упорядочить хаос. Тонкая цепь на шее могучего зверя. Удивительно, как людям, порой, необходимо что-то объяснять и упорядочить. Время – это лишь условность. Большой циферблат с длинными стрелками, шестеренками и цифрами-завитушками или изящная колба с песком – все это хлам, все это создано лишь для того, чтобы человек мог еще больше загнать себя в и без того тесные рамки, чтобы он жил в крохотной коробке, в стеклянной колбе с этим самым песком или, быть может, как раз между двух шестеренок.

Когда понимаешь, что общепринятого великого времени не существует, начинаешь иначе смотреть на мир, верно? Не помню, откуда у меня такие мысли, но, думаю, этому меня тоже научил мистер Джей.

Усмехаюсь словам Джокера криво, но выходит нечто похожее на оскал. Говорят, слова ранят, но, кажется, даже в таком ключе мне нравится это. Скажи мне, насколько я безнадежна, мистер Джей? Скажи мне, почему ты так хотел видеть меня мертвой, но при этом никогда не позволял умереть? Надеяться на что-то другое было глупо, это ведь мистер Джей, и почему во мне все равно живет эта наивная надежда, что что-то пойдет иначе? Я как ребенок, я по-детски смотрю большими глазами на мистера Джея, ловлю каждое его движение, каждое слово, в надежде, что на этот раз они будут звучать по-другому. Может, я и пришла в Аркхэм из-за этого? Может, я искала чего-то другого? Я знала, что ты не будешь скорбеть по мне, я знала, что в лучшем случае ты рассмеешься. Ха-ха, Харли Квинн горит в аду. Хочешь, я расскажу тебе секрет, пирожок? Маленький-маленький секрет милашки Харли, который она скрывала от тебя все это время, м?

«Я уже в аду»

Я в аду с тех самых пор, как ты разжал свои пальцы, и я выпала с вертолета прямиком в жесткие объятия бетонных крыш.
Я в аду с тех самых пор, как увидела взрывающийся вертолет, и мысль о твоей смерти поселилась в моем больном сознании голодным червем-трупоедом. И я знала, что ты не погиб, верила в это, потому что такие, как ты, не умирают просто так, не сгорают нелепо в вертолете, подорванном по прихоти сумасшедшей суки, но уже тогда я попала в ад.
В свой собственный крохотный ад.
Здесь нет котлов, нет жара и нет дьявола.
Здесь ничего нет!
И тебя тоже нет, мистер Джей.

Прикусываю больно губу, чтобы не сорваться прямо сейчас, не высказать тебе все, что накопилось внутри за долгие и однообразные дни, похожие друг на друга, словно черные птицы в небе, что летят за горизонт и сгорают на солнце. Я стараюсь сдержать, я стараюсь, чтобы Харли Квинн была тихой девочкой, пока Ребекка с сапфировыми глазами смотрит на тебя с театральной жалостью. Ты для нее побитый щенок, мистер Джей, и ей хочется потрепать тебя по голове. Нравится, ха?

Наш час проходит слишком быстро. Он проносится перед глазами торопящимся куда-то клерком, яркой вспышкой софитов, лиловой «Инфинити» по дорогам Готэма. Когда звонок разрывается противной трелью, у меня ощущение, словно кто-то щелкнул по носу. Сильно так, что даже отголосок острой боли отразился где-то в затылке, и захотелось резко чихнуть. Я сдерживаюсь. Противная трель звонка для меня куда более неожиданней, чем выпад Джокера. Милый мистер Джей, я слишком хорошо тебя знаю. Милый мистер Джей, я бы даже не удивилась, если бы ты и в самом деле меня укусил, не испугалась бы, не закричала, я просто смотрела на тебя своими голубыми глазами, в которых живет наэлектризованное безумие и детская наивность. Твоя глупенькая девочка Харли.

Когда санитары уводят Джокера прочь, его смех еще долго висит эхом в коридорах. Этот смех будет долго звучать в моей голове. Я сжимаю кулаки сильно-сильно, я не хочу расставаться с ним вновь, это слишком тяжело для меня, но я обязательно вернусь. Обязательно приду вновь, и на заднем дворике Аркхэма у тебя будет отличная возможность убить меня, если ты только захочешь. Ты слышишь, мистер Джей? Харли больше не хочет оставаться одна! Ни за что, ни за что, ни за что!

<...>

«Он непредсказуемый безумец. Настоящее сокровище для вас, верно?» — врач сжимает в руках сигарету, выдыхая ядовитый дым в потолок своего кабинета. Пальцы его пожелтели от никотина. Он курит тяжелые сигареты без фильтра, и от одного вонючего дыма мне, наверное, стало бы ужасно противно и гадко внутри, если бы я не была Харли Квинн.

Но сейчас я Ребекка Крейн. Милая девушка, которую друзья называют просто Бекки. Милашка Бекки. Красавица Бекки. Умница Бекки.

Ребекка Крейн пожимает плечами, она не очень понимает, для чего врач позвал ее в свой кабинет. Вернее, она понимает, и это ужасно злит. Харли Квинн хочет разбить его лицо о толстое стекло окна, оставляя алые размазанные кляксы на гладкой поверхности, и Ребекка впервые солидарна с ней.

«Джокер и вправду интересен. Мне кажется, я могла бы даже понять его странную философию, искаженное восприятие мира сквозь толстую призму цинизма и жестокости»

«Вы бы аккуратнее с этим психом» — врач, имя которого я не помню, да мне и наплевать, если честно, стряхивает пепел в тяжелую стеклянную пепельницу, небрежно сделанную под хрусталь. Заехать бы тебе ею по морде. — «С ним уже работал одни юный психотерапевт. Это было еще до меня, но ее звали Харлин Квинзель, и Джокер успешно одурачил ее, обвел бедняжку вокруг пальца и сделал одной из своих безумных игрушек. Вы слышали, наверное, о ней, она погибла недавно в пожаре. Я не хочу, чтобы вас, милая, постигла та же участь»

«Да, случай Квинзель мне известен. Она была независимой молодой девушкой, которая мечтала сделать себе карьеру, и, естественно, ограничивала себя во многих развлечениях, так что вполне предсказуемо, что она поддалась на очарование Джокера, который и разглядел в малышке слабость» — Ребекка Крейн пересказывает известную историю сухими словами, Ребекка Крейн пожимает плечами, а Харли внутри злится. Почему людям так необходимо повесить на кого-либо ярлык? Я отвечаю доктору словами Джокера, которые слышала когда-то сама. Ха-ха, ну и кто теперь мозгоправ? — «Я буду осторожнее Харлин. Обещаю»

Я уже чокнутая, доктор.
Я уже влюблена, одержима и зависима от того, кого вы называете ужасом Готэма.

Для вас он преступник, бельмо на глазу, от которого хочется скорее избавиться, и многие люди, включая даже вас, доктор, мечтают утопить Джокера ночью, перерезать ему глотку или прострелить череп, а затем выдать за несчастный случай, вот только никто не решается открыть дверь в его клетку, никто не решается зайти внутрь и остаться один на один с мистером Джеем. Вы так сильно мечтаете от него избавиться, но ваш страх всегда будет сильнее, глупый-глупый доктор.

«Я хотела бы устроить еще одну встречу с Джокером. Через три дня, если можно» — я улыбаюсь кокетливо и мило, я тренировалась перед зеркалом очень долго, чтобы моя улыбка не пугала безумием. Она выглядит ужасно скучной. — «Доктор, у меня к вам просьба… поможете даме?»

«Для вас все, что угодно, дорогуша»

<...>

Моя квартира, что расположена на четвертом этаже одно из примитивных для Готэма новостройки, напоминает мне книжный стеллаж, который кто-то забил не книгами, а скучными и однообразными коробками-квартирами с вылизанными белыми подоконниками и аккуратными цветочкам в горшках. Реклама в интернете, на огромном баннере, а так же в разноцветных буклетах лживо обещала, что между мной и моим соседом, который по ночам любит включать телевизор погромче, будет около шестидесяти сантиметров бетона. И все бы ничего, да система вентиляции сделана кем-то, кто особенно любил людей и в своем человеколюбии мог даже посоперничать с Джокером, ибо стоит просто открыть окно, и весь дом начинает возмущаться и ходить ходуном, стоит только начать курить, выпуская дым забавными колечками прямиком в вентиляцию, и твой сосед снизу обязательно начнет возмущаться, что ковры в его квартире провоняли куревом. Зато в квартире был деревянный кухонный гарнитур в светлых оттенках. Для некоторых это было отличной компенсацией.

Но из-за чертовой вентиляции каждое утро в моей квартире пахло чужим завтраком. Омлетом, блинами или чем-то еще более изысканным, сложным, что я бы никогда сама не приготовила.

Пару раз я даже напрашивалась к соседям.
Что? Я люблю блины с кленовым сиропом.

Когда я возвращаюсь домой, меня встречает только мой друг мистер Бобер, что смотрит на меня мертвыми глазами, сидя на покрывале моей кровати, а еще размеренное тиканье часов в виде щенка с большими глазами-маятниками.

Когда я возвращаюсь домой, на улице уже темно, и меня ждет скучный вечер. Обыденный вечер с телевизионными программами о зверушках, новостях и каких-нибудь легких передач, рассчитанных на домохозяек, где девушки за тридцать, но с идеальным тоном лица обсуждают надуманные проблемы, раздувая их до мирового масштаба. Все ради рейтингов, ради пустых разговоров «ни о чем», лишь бы убить время. Мы убиваем то, чего даже не существует, снова и снова.

А еще Джокера называют безумцем.

i'm the girl you've been thinking about the one thing you can't live without i'm the girl you've been waiting for

Три дня.
Эти слова звучат в моей голове скрипучим голосом мистера Джея, он произносит их нараспев снова и снова, он сидит в моем подсознании, он не желает покидать мой разум, который принадлежит ему целиком и полностью с тех самых пор, как он подключил проводки к моей голове. Самое забавное, что меня устраивает эта ситуация, и я веду мысленный диалог с моим мистером Джеем, с его тенью, которая живет в моем подсознании и разговаривает со мной каждый вечер изо дня в день.

«Ты скучала по мне, Харли? Глупая-глупая Харли. Что же ты будешь делать на протяжении всех дней? Неужели ты выберешь эту скучную-скучную жизнь в пустой квартирке, где комнаты похожи на дешевый пенал. Ха-ха, да ты сама скоро станешь обыденной и скучной, милашка Харли. Я не люблю скучные вещи»

Я отвечаю, что обязательно все исправлю. Все-все. Я уничтожу свою ненастоящую скучную жизнь, я убью Ребекку Крейн, сброшу ее с окна или, быть может, утоплю, сожгу, застрелю, и я вернусь к своему мистеру Джею. Возьму в руки биту, надену его любимый наряд и буду просить прощения с виноватыми глазами, точно у побитой собаки, что снова и снова возвращается к хозяину, потому что свобода слишком большая роскошь, потому что реальность бьет по зубам каждый раз, потому что просыпаться одной в холодной постели становится невыносимо, да и вообще в моей жизни все невыносимо и скучно. Я становлюсь серой, теряю цвета, теряю интерес, и это пугает меня. По-настоящему пугает. Я хочу вернуться к мистеру Джею, потому что с ним мне хорошо, с ним мне весело. Я так люблю своего мистера Джея, и я люблю ему помогать во всем. Он простит меня, обязательно простит, потому что тоже любит меня. Любит, любит, любит, но никогда не говорит это вслух.

А я знаю.

«Ты так уверена в этом, малышка Харли? Ты обустроила себе уютное гнездышко, ты сожгла свое прошлое в ярком пламене зрелищного пожара, от которого даже небеса над Готэмом стали красными. Ты показушно обыграла собственную смерть, и тебе поверили. Ты свила себе теплое гнездышко в одной из новостроек, ты жила обычной жизнью слишком долго. И ты так уверена, что мистер Джей простит тебя?»

Да.

Он может ударить меня, может избить и пытать, может переломать мне все мои хрупкие ребрышки одно за другим, но он обязательно простит свою Харли, если Харли будет хорошей и послушной девочкой.

Наивная девочка Харли Квинн.
Глупая девочка Харли Квинн.
Безнадежно влюбленная девочка Харли Квинн.

<...>

Все три дня я маюсь от скуки. Сутки текут медленно, нехотя, они растягиваются точно застывающая карамель, и я совершенно не представляю, чем мне стоит себя занять. Ночью я разграбила ювелирный магазин ради одной единственной побрякушки – красивого и сверкающего в лунном свете бриллиантового колье, но и оно быстро наскучило мне. Я выбросила его в окно. Представляете, да? Вот кому-то повезло, кто нашел его в грязи под ногами, ха-ха! В какой-то момент я подумала о том, чтобы найти Джонни Фроста, но эта мысль была еще более глупой, чем приходить в Аркхэм. Джонни, конечно, не убьет меня, не прострелит мою черепушку, хотя, несомненно, сможет это сделать, но он предпочтет просто отдать меня своему боссу, ведь моя жизнь принадлежит мистеру Джею, а, значит, и смерть тоже. Даже, если бы я смогла убедить Фроста, что вновь хочу вернуться к своему пирожку, едва ли малыш Джонни – угрюмый мальчик с тихим голосом и редкими фразами – стал бы мне помогать. Пока нет мистера Джея, Джонни проводит дни в баре. Вы думаете, он ведет разгульный образ жизни? Этакий отпуск от службы Джокеру? Неееет, Джонни исправно следит за владениями принца-клоуна, чистит морды, кому надо, тоже регулярно, и преданно ждет, когда мистер Джей вернется, чтобы громко напомнить Готэму о себе.

Джонни Фрост лапочка, на самом деле, даже несмотря на свою угрюмость.

Я избавляюсь от всех своих скучных вещей. Постепенно прощаюсь с прежней жизнью и с тем, кем я была вынуждена стать. Прощай, Ребекка Крейн, быть тобой откровенная скука, так что, надеюсь, в следующий раз тебе повезет больше. Стираю грани между Харли и Бекки. Стираю границы и рамки, в которые сама себя заключила. Когда я достаю из шкафа верную биту и беру ее руки, удивительное чувство свободы растекается внутри меня, щекочущее, искрящее.

Утром, когда мне надо идти в Аркхэм к мистеру Джею, я покидаю свою крохотную уютную квартирку, которую снимала в угловом доме, навсегда. Я оставляю здесь все свои вещи, и даже мистера Бобра я тоже оставляю на кровати. Он привычно провожает меня мертвым взглядом, а я говорю, что уже не вернусь к нему, и вообще, скорее всего, он сгорит сегодня вечером или завтра, а, может, через пару дней. Мистер Бобер, я не просто покину свое гнездышко, свитое так усердно и любовно, я взорву его к чертям. Бум! Хочу, чтобы получился зрелищный взрыв, который бы разнес мою квартиру в щепки, уничтожил дурацкий кухонный гарнитур, пузатый старый телевизор и разбил часы в виде щенка. Мистер Бобер, я буду помнить тебя как верного друга в моей скучной обыденной жизни.

Перед тем как выйти из квартиры и закрыть ее навсегда, я открываю все газовые конфорки.
Я знаю наверняка, что рано или поздно проскочит искра. Быть может, в реле холодильника?
Детонация.

<...>

Аркхэм встречает меня въедливым запахом хлорки и ленивыми после полудня охранниками. Встреча доктора Крейн с Джокером произойдет ровно в пять часов вечера, и персонал наверняка уже сделал свои ставки, как пройдет все на этот раз. Убьет ли мистер Джей молоденького врача или заставит мучиться? А, может, все и вправду ждут повторения истории Квинзель? Но встречи не будет. Она не состоится, да и всем прочим будет не до нее, потому что сегодня мистер Джей покинет Аркхэм. И сделает он это вместе с Харли Квинн.

Длинные коридоры психиатрической больницы приводят меня в комнату, где проводят гидротерапию. Ну, знаете, это там, где вас варят в горячей воде на протяжении определенного количества времени. Обычно около десяти минут, но, если ты вел себя плохо, могут и на все тридцать оставить, при этом без возможности выбраться из жестяной ванны. В Аркхэме врачи особенно любят эту пытку, и я знаю, что Джокера напоследок тоже решат поварить. Почему? О, я сама настояла на этом, но мне очень нужно было затащить санитаров мистера Джея в эту чертову комнату, где всегда спертый воздух, где всегда так душно, что даже дышать получается с трудом. Но не волнуйся, мистер Джей, я не позволю санитарам варить тебя в горячей воде, словно ты кусок мяса.

В этой комнате, несмотря на то, что здесь кругом вода и ванны с психами, есть электрические розетки. Даже не знаю, то ли это халтурное отношение к клинике, то ли так и было задумано. От Аркхэма, если честно, можно ожидать чего угодно. Я набираю полный резервуар горячей воды. От нее поднимается прозрачный пар, который клубится под потолком, и матовые окна комнаты запотевают. Я люблю сочетание воды и электричества. Нахожу это очень зрелищным.

Вынесенный мною из другого кабинета вентилятор, я подключаю к розетке. Он монотонно гудит, раскручивая лопасти, и его потуги приносят небольшое ощущение свежести.

«Что вы здесь делаете? Вам нельзя сюда» — один из санитаров нарушает тишину этого места и размеренный плеск горячей воды. Он обеспокоен и намерен меня вывести. Наверное, поэтому совершает фатальную ошибку – подходит ко мне достаточно близко, чтобы я коснулась его рукой. О, нет, милый, не сегодня.

«В Аркхэме такая хорошая горячая вода» — хищно улыбаюсь, скалю зубки, а санитар и не замечает, как в моих глазах искрится безумие. — «Я просто хотела расслабиться. Ну, знаешь, перед встречей с Джокером всегда хорошо расслабиться и отбросить посторонние мысли прочь. Джокер он же как … яд, да. Он отравляет разум быстрее, чем его губы складываются в слова. Ха-ха, разве это не забавно? Присоединишься ко мне?»

Толкаю мужчину прямиком в ванну, и горячая вода с грохотом выливается на кафельный пол, заливая мои туфли. Вот черт, они мои любимые!

Монотонно гудящий вентилятор «случайно» падает в воду, а я начинаю хохотать.

<...>

В воздухе пахнет паленым человеческим телом и горячей водой с хлоркой. Редкие искры еще пробегают по мутной глади, они приятно шипят, мне нравится вслушиваться, улавливая какой-то странный и сбитый ритм. Это похоже на мелодию. Сочетание несочетаемого, что в итоге приведет лишь к мучительной смерти. Мне кажется, это напоминает мне что-то. Верно, доктора Харлин Квинзель и мистера Джея. Мы же тоже были как вода и электричество, и в конце это так же привело к мучительной смерти. Смерти Харлин. Ее целостного, скучного разума, который рассыпался на сотни осколков.

Я лежу в пустой ванной, закинув ноги на бортик, и напеваю какую-то мелодию себе под нос. Компания у меня не очень разговорчивая, так что и моего пения оценить не смогут. В Аркхэме все работники имеют личные карты. У меня тоже такая есть. Благодаря ей меня досматривают на входе не так строго, если вообще это делают. Даже в Аркхэме охранники не идеальны, они ленивы почти так же, как и полиция Готэма. Ах, если бы мышка только знала, что можно притащить сюда при наличии смекалки, безумия и красивых глазок. Ну что может такого выкинуть молоденький врач, что совсем-совсем недавно так просила начальство устроить ей встречу с кем-нибудь из самых опасных преступников Готэма?

Заплатить кому надо, чтобы кто-то еще более отбитый, чем она сама, пронес в Аркхэм пистолет, оставив его спрятанным под одной из ванн.

Ты гордишься мной, мистер Джей?

Я кручу на пальце револьвер, вслушиваясь в шаги по коридору.

В Аркхэме Джокера боятся все, и все знают, что он все равно рано или поздно сбежит, однако за ним все равно пристально следят двадцать четыре часа в сутки, словно подобное хотя бы раз спасало кого-то от его неповторимых шуточек. Сегодня Джокера сопровождает один санитар. Я слышу это по шагам, различаю их, вслушиваюсь. Хм, интересно, почему? Что случилось со вторым, или врачи просто не желают рисковать, зная, что сумасшедший клоун все равно кого-нибудь убьет? О, а было так весело выбирать себе жертву считалочкой, щелкать их по носу и кривляться. Неужели врачи посмели отобрать у мистера Джея такое развлечение? Мне хочется театрально вздохнуть от своих мыслей, но я сдерживаюсь. Пусть все думают, что комната для гидротерапии пустует.

«Бэнг»

Я стреляю навскидку, когда кто-то заходит, но знаю наверняка, что попаду в плечо санитара. Хлопок выстрела резко разрывает тишину.

— Пууудинг! — растягиваю слова, широко улыбаясь алыми губами. Вскакиваю из своей ванны, резко преодолевая расстояние до мистера Джея. Ты рад меня видеть? О, ничего не говори, я все и сама узнаю. — Я вернулась в Аркхэм ради тебя. — я почти шепчу эти слова на ухо своему пирожку, расстегивая ремни смирительной рубашки.

Знаю, что почти наверняка Джокер ударит меня. Он вложит в этот удар все свое разочарование во мне, но я готова стерпеть. Готова, потому что Харли хочет исправиться. Харли хочет вернуться к своему мистеру Джею. Харли будет хорошей девочкой и стерпит любые пытки, лишь бы мистер Джей простил свою глупую арлекину.
Я протягиваю ему пистолет.
Я отлично понимаю, что Джокер может застрелить меня, не моргнув и глазом.
Но, знаешь…
«По крайней мере, меня убьет пуля, выпущенная тобой, мистер Джей»

screaming in the dark, i howl when we're apart drag my teeth across your chest to tast your beating heart

Дорога по коридорам Аркхэма мне кажется настоящей тягучей вечностью, словно я бегу на месте. Вроде спортсмена, что упражняется на беговой дорожке снова и снова, преодолевая километры, не выходя из комнаты. Нет. Я похожа на обреченную подопытную мышь, что стала безумной и бешеной от постоянных издевательств ученых, в стальном колесе, которая перебирает лапками и бежит, бежит, бежит, а колесо только крутится. Заветного финиша не будет. Я вообще сомневаюсь, что есть эта самая заветная черта, за которой что-то будет иначе.

Внутри меня – холодная бездна, промозглый дождь и зудящее нутро бескрайней черной дыры. Мне больше не весело. Поникшая маленькая девочка, которая боится даже оторвать взгляд от пола, чтобы взглянуть в лицо того, кого любит больше жизни. Знаете, я ожидала всего. Тяжелой пощечины, от которой упаду и ударюсь затылком и бортик жестяной ванны. Удара под дых, когда что-то внутри сжимается, связывается в тугой узел, и невозможно вздохнуть, невозможно даже просто схватить чуточку воздуха ртом. Я ждала тяжелых рук на своей шее, которые будут нажимать на кожу так сильно, что пальцы оставят отметины, а в глазах потемнеет. Мои губы станут бледными даже под слоем алой помады. Я ждала всего. Острого поцелуя с привкусом металла, болезненного укуса за губу или язык, но я не ждала этого – полного равнодушия. Тяжелого и холодного, словно кто-то выставил меня на улицу посреди зимы или окатил ледяной водой из ведра. Равнодушие – это самое страшное. Равнодушие пугает меня так сильно, что я готова вцепиться тонкими пальцами в своего мистера Джея и трясти его, умоляя, чтобы он проявил ко мне хотя бы каплю эмоций. Ударь меня, мистер Джей. Выстрели в меня, если тебе от этого станет лучше. Дерни за волосы и швырни к стене, но только сделай хоть что-нибудь, потому что равнодушие в сотни раз больнее твоего самого сильного удара в живот, в тысячи раз ужаснее даже самых извращенных пыток.

Полное безразличие холоднее кубика льда, приложенного к горячей шее.

И только сейчас я понимаю, что мне страшно. Страшно от того, что мой мистер Джей ускользает у меня из рук. Он мог меня бить и пытать сотни раз, но он всегда делал со мной хоть что-то. Он всегда проявлял ко мне эмоции, он показывал, что я небезразлична ему, даже будучи заточенной в тесной клетке Аркхэма или прикованной к стальному холодном столу бренчащими цепями. Но сейчас ничего этого не было. Не было даже грозного рыка и ядовитых слов о том, какая Харли Квинн глупая, глупая дура. Безнадежная дура, которая должна была умереть уже сотни раз, ведь ее выбрасывали из вертолета, топили в кислоте, проводили сквозь ее мозг электричество в сотню Ом, но при всем этом глупая Харли Квинн остается только его Харли Квинн, и никто не посмеет тронуть ее пальцем, никто не посмеет даже посмотреть на нее не так, потому что мистер Джей при всем своем садизме слишком любит свою послушную, любимую куколку Харли Квинн.

Когда мистер Джей молчит, мне становится страшно, но я все равно выполняю каждое его указание. Я иду за ним сквозь коридоры и подвалы, я убиваю охранников быстрее, чем они успевают хотя бы просто достать собственные пушки. И каждый раз я смотрю на мистера Джея с надеждой. Он обязательно простит свою девочку. Он обязательно перестанет злиться, когда поймет, что его малышка Харли ничуть не изменилась, что она все так же верна, она одержима и безумна. И она вернулась к нему с видом побитой собаки, она просит прощения, и мистер Джей обязательно простит. Мистер Джей любит Харли. Верно ведь? Верно?!

Надежда живет во мне каким-то прекрасным цветком. Спрятанная глубоко в сознании, она дает мне сил на то, чтобы сдержаться, не закричать, не заплакать, вцепляясь пальцами в тело любимого мистера Джея. Но сильнее надежды могут быть только сомнения, и они мрачными тенями преследуют меня, сводят с ума снова и снова, если вообще можно предположить, что безумная Харли может быть еще более безумной!

Мы покидаем Аркхэм. Когда мистер Джей хватает меня за шкирку, я даже не смею пискнуть. Я вообще слишком тихая, слишком пришибленная даже для себя. Обычно мистеру Джею не нравилось, когда я веду себя слишком тихо, слишком скованно, потому что я всегда должна быть веселой, ведь я – его арлекина с красивыми личиком и разноцветными хвостиками, но сегодня… сейчас мне кажется, что мистеру Джею нравится мой вид забитого котенка, который даже после того, как его забросали камнями, все равно не погиб, он цепляется за жизнь коготками и тихо пищит.

«Я выгляжу ужасно жалко.
Неужели тебе нравится это?»

Я не смею пискнуть от боли даже, когда бьюсь виском о машину. Голова отзывается острой болью, и на мгновение мое зрение становится размытым, но я вижу издевательскую улыбку мистера Джея, я вижу его глаза, и в них живет приторная, фальшивая жалость, от которой становится не по себе и хочется закрыть лицо руками, чтобы больше не видеть.

Мистер Джей, неужели я настолько разочаровала тебя? Неужели ты никогда-никогда меня не простишь, и я стану простой Харли – девочкой на побегушках, которая выполнит любой приказ, но не посмеет больше зайти в твой номер люкс? Мистер Джей, неужели ты выбросишь меня из головы и заменишь кем-нибудь другим?

Я не позволю этого. Я не хочу этого. Не хочу, не хочу, не хочу!

Старенькая серая ауди, угнанная мною не так давно, чихает мотором. Ее бы в утиль сдать давно пора, но сегодня она полезная машина, сегодня она, несмотря на старость и неисправности, везет нас с мистером Джеем подальше от Аркхэма. Больница уменьшается в размерах, когда мы уезжает прочь по длинному мосту. Я вижу это в зеркале заднего вида. Аркхэм, ты будешь скучать по нам? По мистеру Джею – королю всех психов, королю безумия, камера которого никогда не меняется, потому что это его камера. Ты будешь скучать по Ребекке Крейн, которая хотела помогать заблудшим душам, вытаскивать их к свету, словно ангелок с рождественской открытки? По Ребекке, у которой был тихий вежливый голос, а волос ее всегда были собраны в тугой пучок. Прощай, Ребекка Крейн, квартира которой взорвется в любую минуту. Прощай Аркхэм со стенами, пропитанной черной плесенью и каплями застоялой воды, что проникает сквозь щели в крыше.

Мысли о взрыве меня радуют. Обрадуется ли мистер Джей, когда я ему все расскажу? Хочу верить, что да. Я улыбаюсь, смотрю на своего любимого пирожка, но Джокеру, кажется, плевать. Джокер выглядит слишком серьезным даже для себя. Он не смеется, не улыбается, даже не рычит на меня, просто смотрит на дорогу, направляя нашу серенькую и ужасно скучную ауди.

Мне становится не по себе.

Когда я вижу его таким, мне становится жутко. Так же жутко мне было в тот день, когда Би-Мен, человек без улыбки, рассмеялся мне в лицо, пытаясь убедить, что мистер Джей не любит меня.

Я закрываю рот, так ничего и не сказав. Я закрываю рот и больно прикусываю губу. Ощутимо больно, но все равно не так, как это сделал бы он.

Готэм омывается водой почти со всех сторон. В Готэме слишком много рек, каналов и стоков, полных холодной черной воды, отравленной ядами и желчью этого города. Эта отрава даже сильнее химикатов, что въелись в мою кожу и кости, отравляя тело и разум. Именно возле реки мистер Джей останавливает автомобиль. Я вопросительно смотрю на него, но едва ли он мне скажет хоть что-то. Мистер Джей тянет меня за собой, и, конечно, я следую. Следую верно, без вопросов, не смея даже спросить о его планах, и даже этому грубому и болезненному прикосновению к себе я радуюсь. Я радуюсь, потому что по крайней мере он все еще касается меня, значит я и не так противна ему. Верно?

Но все оказывается не так. Все оказывается совсем иначе.

Я не умею плавать. Я боюсь черной воды, что плещется внизу. Она похожа на тьму – вязкую и противную тьму, на болото, которое ни за что не отпустит то, что попало внутрь. Где-то там покоится лиловая «Инфинити», где-то там покоилась когда-то я, пока мышка не вытащила меня к свету. У черной-черной реки нет дна. Конечно, оно есть, и я знаю это, но я никогда не видела его. Оно так далеко и черно, что его невозможно разглядеть, но я знаю, что, если коснуться дна, к свету уже не выбраться.

Я стою на самом краю, а подо мной – черные волны. Ветер здесь необычайно сильный. Ветер здесь холодный, он пробирается под кожу до самых костей, он треплет волосы, дергает за них. Мистер Джей сжимает мои плечи. Мне больно от его прикосновений, но я лишь сжимаю челюсти крепче. Мне страшно, мистер Джей. Твоя Харли Квинн боится, но твоя Харли Квинн сделает все, чего ты хочешь.

Если ты хочешь, чтобы черная река поглотила меня, навсегда похоронив рядом с лиловой «Инфинити», то я умру для тебя, мистер Джей. Я умру, и тело Харли Квинн так никогда и не найдут, потому что тина оплетет мои руки и ноги, ил коркой покроет мою кожу, которая начнет расслаиваться, словно старая ткань.

«Позволишь ли ты мне сделать это в этот раз?»

— Я сделаю это для тебя, мистер Джей.

Когда я падаю в воду, я не чувствую страха. Когда я падаю в воду, я цепляюсь взглядом за Джокера. Нырнешь ли ты за мной, мой милый? Вытащишь ли свою Харли к свету на этот раз или оставишь меня лежать на холодном дне в компании других старых костей, о которых все давно забыли?

Удар о воду больнее удара о холодный бетон крыши. Бурные волны, подгоняемые порывами ледяного ветра, жадно облизывают мое тело, они река утягивает меня на дно, и я чувствую лишь холод. Холод, который сковывает каждый миллиметр моего тела, сводит мышцы почти до боли невидимыми цепями, что врезаются в кожу. Вода в Готэме вонючая и кислая. Она заливается в глаза и ноздри, наполняет рот и стекает по глотке внутрь. Я захлебываюсь, и волны смыкаются надо мной. Эта река отныне станет мне могилой, я чувствую, как опускаюсь все ниже и ниже, но дна все равно нет. Вода наполняет легкие, и мне больше не вздохнуть.

Мой мозг объявляет срочную эвакуацию.
Смерть через десять, девять, восемь…
Перед глазами плывут черные пятна.
… семь, шесть, пять…
Хочется закричать, но никто не услышит меня.
… четыре, три, два...
Срочная эвакуация души. Мозг, лишенный кислорода, гаснет, словно перегоревшая лампочка.
… один …
Прощай, Харли, с тобой было весело. Прощай, Харли, надеюсь, выдумки про душу и рай это правда, иначе ты в дерьме, Харли.

«Надо мной смыкаются не волны.
Надо мной смыкается тьма»

<...>

Знаете, там ничего нет. Все эти байки про белый свет, тоннель и голоса – вздор. Чтобы понять это, мне потребовалось утонуть в реке Готэма. Вонючая вода наполнила мои легкие, от нее внутри нестерпимо холодно. Говорят, без кислорода мозг может выдержать лишь около пяти минут. Мозг словно переходит в ждущий режим, словно компьютер, и только после отключаются все системы одна за другой, словно лампочки на рождественской елке. Только в случае с мозгом наступают еще и фатальные повреждения. Насколько можно повредить мозг того, кто уже поврежден и безнадежно болен?

Вопрос остается без ответа.

<...>

А потом холод как-то разум отступил. Спрятался прочь, словно напуганный зверь, и стало даже как-то тепло. Кто-то дарил мне жизнь. В какой раз, черт возьми? В какой раз меня вытаскивают из тьмы?

Вода подступает к глотке, и я открываю глаза.

Черт. Ощущения ужасно паршивые, и где-то внутри просыпается гнев, хочется выругаться, хочется кого-нибудь ударить, но нет сил даже  для того, чтобы сжать ладонь в кулак. Мои пальцы замерзли. Они стали тугими, они наполнились жидким льдом изнутри, и даже за траву мне не удалось схватиться. Откашливаю вонючую воду, скопившуюся в легких, и жадно хватают воздух. Кислород наполняет меня изнутри и становится чуточку легче, хотя все равно паршиво до ужаса. Тело бьет дрожь. Холодная вода, холодная погода, холодный Готэм.

Зрение фокусируется последним, словно линзы, что настраиваются очень-очень долго, картина перед глазами плывет, но я вижу волосы ядовито зеленого цвета, я вижу глаза, в которых горит пожаром безумие, и губы, что недавно вдохнули в меня жизнь.

Мистер Джей!

Ты прыгнул за мной в холодную воду, ты нашел меня в бескрайней бездне, где тьма столь глубокая, что не видно даже собственных рук перед носом. Ты вытащил меня из воды и не дал умереть. Мистер Джей, я знала, знала, знала! И теперь я принадлежу тебе еще больше. Ты создал меня, мистер Джей, на том химическом заводе, ты убил меня здесь на реке, провонявшей трупами и тиной, и ты вернул мне жизнь, вдохнув каплю воздуха в отравленные водой легкие.

Удар не отзывается болью. Не знаю, почему. Быть может, я все еще не пришла в себя, и нервные окончания, откровенно говоря, халтурно работают, а, может, все дело в холоде, но я безумно счастлива чувствовать твой удар, мистер Джей. Я смотрю влюбленными глазами, полными одержимости и восхищения даже в тот момент, когда меня хватают за шею, вновь лишая воздуха. Я не сопротивляюсь. Я никогда не сопротивляюсь мистеру Джею, только смотрю на него, не отводя взгляда. Я так рада видеть тебя, пирожок. Так рада чувствовать тебя.

— Я поняла, мистер Джей. — мой голос сиплый, бесцветный, голосовые связки замерзли, покрылись жидким льдом, и теперь я могу лишь долго-долго кашлять, чтобы избавиться, наконец, от холодной воды, чтобы вернуть себе звонкий голос и заразительный смех. Но не сейчас. Прости меня, мистер Джей, но сейчас даже твоя Харли не сможет ничего сделать.

Что бы ты делал без меня? Чтобы ты делал, если бы я утонула, и вода унесла мое тело вдаль. Быть может, потом меня выбросило бы на берег где-нибудь далеко-далеко от Готэма. Может быть, меня нашли бы люди, и я была бы покрыта тиной и грязью. Мои глаза стали бы белыми, их выклевали бы глупые птицы, а язык распух. Думаю, птицы бы выклевали и его.

Ты бы пришел на опознание в морг, если бы не прыгнул следом?

Ты бы заполнил хотя бы мое имя, мистер Джей?

Поцелуй отдает холодом и кислотой металла, но этот поцелуй столь желанный, что кажется мне слаще верескового меда, слаще шоколадных конфет с начинкой из клубничного джема, слаще самых лучших ягодных леденцов. Я забываю о холоде и дрожи во всем теле, потому что все мои мысли лишь о возлюбленном мистере Джее, и я растворяюсь в его прикосновениях. Сожми меня крепче, пусть мои ребра затрещат, захрустят под твоими пальцами, но я буду знать, как сильно нужна тебе. Укуси мои губы больнее, чтобы к металлу прибавился привкус крови. Дерни за волосы сильнее, чтобы вырвать клок.

«Я хочу знать, насколько сильно нужна тебе, мистер Джей»

Я хочу знать, насколько мы одержимы друг другом, словно последние наркоманы с безумными впалыми глазами и серыми лицами.

— Я так соскучилась по тебе, мистер Джей. — шепчу на выдохе, шепчу так тихо, чтобы слышал меня только мой возлюбленный, хотя никого рядом с нами все равно нет, а городу и плевать на нас вовсе, хотя он должен трястись от страха, ведь мистер Джей покинул Аркхэм.

Но сейчас, мне кажется, что Готэм впервые не так сильно волнует моего любимого кексика, по которому я тосковала так сильно, так долго, что его следы успели зажить на моем теле. Я хочу новых отметин, мистер Джей, ты подаришь их мне?

Откидываюсь на траву, бьюсь затылком о землю. Не скажу, что мне очень уж больно, скорее мне все еще паршиво после заплыва. Улыбаюсь, хохочу, но получается тихо и хрипло.

— Мистер Джееей, ты знаешь, я наполнила свою скучную квартирку газом, и она взорвется в любую минуту, как только проскочит искра. Как думаешь, сколько газа успело скопиться под выбеленным потолком? — я обнимаю мистера Джея за шею, вожу пальцами по мокрым волосам. Капли ледяной воды спадают на мое тело, обжигая холодом. Кап-кап. — Этот город затосковал без тебя. Давай устроим веселье? Чтобы все было как раньше.

Снова целую своего пудинга, впиваясь и кусая губы. Я так соскучилась по этим моментам. Мистер Джей, я знала, что ты простишь меня. Я верила в это. Да, твоя глупая и наивная девочка верила и всегда будет верить в тебя, милый. Знаешь, хотя на короткое мгновение я испугалась. Совсем капельку. Я испугалась не смерти, а то, что перестану быть твоей Харли Квинн, представляешь? Я боялась, что ты не простишь, но Харли будет хорошей девочкой. О, мой милый мистер Джей, Харли сделает все, чтобы вновь радовать своего пирожка, и никакой Аркхэм, никакая Аманда Уоллер и никакой отряд самоубийц с дебильными миссиями по спасению гребанного мира больше не смогут нас разлучить. Хочешь, я поймаю для тебя мышку? Хочешь, я уничтожу для тебя половину города, хохоча безумным смехом?

Ты только скажи, мистер Джей, скажи своей Харли, и Харли сделает все для тебя.

Я хочу тебя, мистер Джей, я хочу, чтобы ты приласкал меня муками, украсил мою нежную кожу отметинами – синяками и порезами, которые будут нанесены тобой, и я буду с гордостью носить их, потому что принадлежу тебе.

Отныне и навсегда.

«Безумная Харли Квинн.
Влюбленная Харли Квинн.
Твоя Харли Квинн»

that little kiss you stole it held my heart and soul and like a deer in the headlights i meet my fate

bring me the horizon // deathbeds

У безумия глаза — антрацитовые. Глубокие, бездонные, и, если только позволить себе заглянуть в них, никогда не сможешь отвести больше взгляда, ибо в глубине зрачков, что чернее ночной тьмы в середине февраля, когда небо закрыто тяжелыми тучами, живет бездна, трепыхается, корчит рожи да хохочет перекошенным алым ртом так громко, что лишь ее голос наполняет разум ледяной застоялой водой. Знаете, такая после дождя в бочках собирается где-нибудь далеко-далеко за пределами городов шумящих, где тучи не пропитаны ядом и вонью небоскребов да сигаретным дымом, где дождевая вода чище первой слезы.

У безумия глаза — все равно, что колодцы пересохшие, и вода осталась только на дне, она смешалась с глиной и илом, она покрылась пушистой зеленой плесенью, что прорастает цветами. И можно долго бросать камни вниз, прислушиваться к эху прозрачному, да только не услышать удара камня и воды, не услышать даже тихого отголоска какого-нибудь всплеска, недовольно шипения старой плесени. Потому что безумие бескрайнее, бесконечное, оно как отдельная вселенная — холодный и безразличный космос, что без начала и без конца, где пустота и холод, где невозможно выжить, потому что жизни там и не может быть в ее обычном понятии, скудном понятии, придуманным человеком, дабы упростить себе существование, бег от точки до точки по одной лишь прямой линии, не оборачивая назад, не смотря по сторонам.

У безумия глаза — ядовитые. И тот яд пробирается под кожу, вгрызается в кости, течет по венам, смешиваясь с кровью, и пусть бурлит алая, пусть чавкает в тесных венах, пусть ускоряет сердце свой ход, окрашиваясь из красного в ядовито-зеленый. Пусть у сердца будет ритм сбитый, неровный, как у барабанов народных песен, когда вокруг костра напуганные люди собираются танцевать, когда своим богам, хохочущим и алчным — все равно, что сама бездна безумная — жертвы приносят одну за другой, красной кровью украшая бледные лица и запястья тонкие. Пусть бездна, что всматривается сквозь глаза антрацитовые, глубокие, бездонные, все равно, что колодцы пересохшие, коснется души человеческой, разума тонкого, пускай сожрет ненасытная весь свет — он не нужен, свет слишком пошлый, слишком откровенный, полумрак расскажет куда больше, полумрак подарит свободу демонам, что живут в каждом из нас, голодным тварям, шепчущим, порой, слишком громко, и голос у них — что шипение расплавленного серебра.

У безумия Его глаза. Отравленные слишком давно, быть может, даже с рождения — с первого вопля, с первого плача, и я тоже отравлена. Разбита, изувечена, сломана и собрана заново его руками, а по моим венам струится самый сильный в мире яд, он убивает меня каждую минуту, каждое мгновение, каждый вздох, но без него я умру еще быстрее. Вам меня жалко? Милая девочка Харли, попавшаяся в сети Клоуна с широкой улыбкой да заразительным, точно простуда по осени, смехом. Несчастная девочка Харли, ты запуталась в паутине, словно крохотный мотылек, и каждое твое движение лишь усугубляет твою ситуацию. Яд хищного паука уже по венам течет, но ты сопротивляйся, милая Харли, борись, рычи зверем, и тогда, быть может, ты хоть умрешь с достоинством, когда твое тело не выдержит, когда твой хребет надломится, когда треснет душа, а разум провалится в колодец бездонный, словно тот маленький камушек. Котенок Харли с голубыми глазами да взглядом безумным, мы знаем, как ты несчастна, бедный котеночек, облезлый, оставленный умирать. Ха-ха. Заберите свою жалость, подберите свои сопли и запихните себе в глотку, мне она не нужна. Знаете, я сама сделала выбор. Я делала его снова и снова, и я не жалею ни о чем. Моя зависимость сильнее героиновой ломки, когда мир не просто краски теряет, он расходится по швам облезлыми кусками кожи, он стирается ластиком, что рвет тонкую бумагу, и каждый разрыв отражается болью во всем теле. От моей зависимости нет лекарства, нет волшебной панацеи, и даже разговоры по душам с психотерапевтом, который будет слушать меня с озадаченным видом, хотя я точно буду знать, что плевать он хотел на меня и мои проблемы, не помогут. Да и хочу ли я излечения? Яд во мне силен, мое безумие пустило толстые корни, обвило мозг, крепко сцепляя его. Что с ним будет, если вырубить их под корень острым топором? Ха-ха, я сама вас зарублю, несчастные люди, боготворящие нормальность, потому что в рамках жить проще. Когда собственных моральных принципов нет, когда вообще едва ли понимаешь суть этого странного слова «мораль», проще взять на веру чужие ценности, возвести в абсолют да бросать всем в лицо, но что, если вера ложная? Что, если истинным остается только безумие, не знающее ни границ, ни рамок, и правила ваши она ногой подпирает, потому что плевать, все это вздор.

Для вас я дитя, что несчастно с рождения, потому что реальность сурова, реальность избивает до полусмерти, ломает, словно сухое печенье таких девочек с большими глазами, как я. Выросшая где-то в бедных районах, привыкшая держать биту с гвоздями у себя под подушкой, такие как я всегда заканчивают плохо, верно ведь? Таких, как я, полно вдоль дорог, каждая по сотне баксов за ночь — выбирай не хочу, вы и выбираете, но вам все равно жалко нас. Ваша приторная жалость отзывается болью в деснах, и хочется разодрать ваши лица до крови. Подберите уже свои сопли, такие, как я, умеют выживать даже во тьме, посреди клокочущего безумия в бездонном колодце.

Для меня он — личный наркотик, божество целой вселенной, созданной им самим, податливой лишь его рукам. Он кислород, что наполняет мои легкие, яд, что струится расплавленным железом по венам, заставляя сердце сжиматься быстрее даже сейчас, когда холод сковывает тело цепями обледенелыми, но даже они не сильнее тех цепей, что приковали меня к нему.

Для него я — яркая звездочка на черном небосклоне городской ночи, когда даже луна боится выглянуть из-за тяжелых туч, странная, сумасшедшая, с глазами одержимыми, но мой свет необходим ему так же, как мне необходимы его глаза, что нормальные люди назовут больными да впалыми.

Мы оба — уродцы, нам бы в цирке выступать, чтобы народ смешить, да только народу страшно смотреть на нас, даже мир замирает, когда я касаюсь его снова и снова. Готэм прижался к земле зверем, Готэм вздрогнул, стоило ему сказать лишь одну короткую фразу: «пойдем домой»

Знаете, в мире нет более желанных слов для меня, чем эти. Я улыбаюсь, я смеюсь хриплым голосом, мне кажется, что иней осел на моих голосовых связках, а мышцы лица тугие, неподатливые, и улыбка отзывается болью где-то в щеках.
Ха, глупая девочка Харли Квинн уже не такая глупая, да? Безумная, сумасшедшая, и глаза у нее одержимые, отравленные. Они пугают даже сейчас, когда черные тени растеклись лужами, расплакались по щекам черными слезами, когда губы обветрились, стали белыми от холода и задрожали, когда сводит мышцы до сладкой боли от переохлаждения. А мне плевать на холод, мне плевать, что я едва ли чувствую кончики свои пальцев, плевать, что от холода паршиво, и я ощущаю себя безмозглым котенком, которого должны были утопить за ненадобностью, да в последнюю минуту вытащили, щелкнули по носу и сказали «живи». Я смотрю лишь в его глаза, я боюсь отвезти взгляд. Не потому, что мистер Джей может меня ударить, задушить или вновь бросить в холодную реку, от которой пахнет затхлостью и плесенью, я боюсь, что все это может быть неправдой. Очередным реалистичным сном, которые снятся мне по ночам в моей одинокой и скучной квартире, что стала для меня не домом, но личным адом с серыми стенами и бубнящим телевизором. Я боюсь, что мистер Джей может раствориться в воздухе, засмеяться, кривя губы, похлопать по голове и исчезнуть, выветриваясь в окно прямиком на улицы проклятого города.

Моя одержимость тобою сильнее одержимости худобой юных девочек, потому что стоит тебе исчезнуть, и я едва ли смогу дышать. Ты отравил меня, мистер Джей, ты разбил меня, чтобы собрать заново собственными руками, и потому единственным моим желанием является лишь принадлежать тебе.

Моя болезненная одержимость тобою сильнее инстинкта самосохранения, сильнее простого человеческого желания жить.

Машина кажется тесной. Машина кажется слишком холодной, или это все потому, что мистер Джей выпустил меня из рук. Чувствую расцветающие лилиями синяки на бледной коже, что сейчас, кажется, отливает мертвецкой синевой. А мне нравится это ощущение, нравится, как даже сквозь холод я чувствую отголосок боль, она впивается клыками в дрожащее тело. Плед не спасает. Если честно, он вообще кажется лишним, но я все равно держусь за него замерзшими пальцами, цепляюсь так сильно, что даже сквозь ткань чувствую острые ноготки, впивающиеся в нежную кожу ладоней. От клетчатой ткани пахнет кошачьей шерстью, словно день изо дня на этом пледе спала стая кошек в доме какой-нибудь сумасшедшей кошатницы, жизнь которой настолько хреновая, что даже она себя жалеет по вечерам, в очередной раз поглаживая какого-нибудь Барсика. Мне смешно, но смех отзывается болью. Если честно, ужасно хочется спать, но я не смыкаю веки, считаю про себя выбоины и кочки, по неровностям асфальта в Готэме можно определять улицы, если достаточно знать этот город. «Ауди» плетется медленно, словно каждый метр для нее — сущее испытание на выносливость. Ее мотор рычит громко, чихает, потому что глушитель давно прогнил, оторвался и затерялся где-нибудь на этих самых улицах, а, может, вообще уже рассыпался пылью.

Мистер Джей смотрится за рулем такого авто очень странно, неправильно и неестественно даже для себя, словно футуристическая картина, которую кто-то зачем-то повесил в зале с живописью эпохи возрождения. Неуместно.
Но даже так он остается для меня тонкой шелковой нитью реальности яркого зеленного оттенка, за которую я держусь, чтобы не провалиться во тьму, шумящую черными волнами холодной реки.

Чужие голоса отзываются эхом в моей голове, и я вздрагиваю, передергиваю плечами, клоню голову на бок, словно слушающий внимательно пес. И пока светофор горит красным, пока поток автомобилей послушно тормозит перед белесыми стоп-линиями, отзывающими очередной тряской для «ауди» с расхлябанной подвеской, мне хочется встать, хочется выйти и схватить за шиворот того подростка, что еще вчера прятался за мамкину юбку, зато сегодня он курит косяк, а его пальцы пахнут травой, которую достал не он, а кто-то из его друзей. Он слишком труслив, чтобы самому доставать желаемое, если это желаемое запрещено. Я почти уверена, что, когда дурнопахнущую траву он сменит он кокаин, то покупать ее будет в клубе мистера Джея. Ха-ха, этот мальчик даже не просек еще всей иронии собственной хреновой жизни.

Я только смеюсь, когда слышу скрипучий насмешливый голос мистера Джея. Я смеюсь хрипло и бесцветно, но даже так мой голос остается безумным.

Дорога до отеля не кажется мне вечностью. По крайней мере, она тянулась куда меньше дороги из Аркхэма. Вижу знакомые лица ребят, верных Джокеру. И мне бы, наверное, стоило широко улыбнуться, крикнуть им что-то в своем стиле, показать, что королева вернулась, что Харли Квинн не мертва, и она никогда не умрет, если только этого не захочет сам мистер Джей, но сейчас мне плевать на их каменные лица, по которым все же плывет тень удивления. Я цепляюсь пальцами за возлюбленного так крепко, словно боюсь его отпустить. Впрочем, я и вправду боюсь, я не желаю его отпускать, и мои ноготки скребут по коже. За три года не только на мне зажили отметины, да, мистер Джей? Не только моя кожа излечилась от синяков и царапин, хотя старые шрамы все равно украшают спину и бока. Они дороги мне. Каждый из них, что оставлен тобою, и я могу, не глядя, указать пальцем на каждый, рассказать их личные истории. Знаешь, из этих шрамов можно сложить и нашу историю тоже. Историю безумной, неправильной и дефектной по меркам «нормальных» людей любви.

И я слышу слова мистера Джея, его голос звучит рычанием недовольного зверя, но я знаю, что в них — забота. Своеобразная. Ее тоже назовут неправильной. Знаешь, у нас с тобой все неправильное, но разве не в этом наше очарование?

Улыбаюсь. Я так скучала по тебе, мистер Джей, я так скучала по твоим прикосновениям, по твоим словам и голосу. И я бы попросила тебя говорить мне постоянно — целые сутки напролет или и вовсе больше. Неважно о чем, слова не важны, они — пустой звук, сравнимый с хлопаньем крыльев бабочки в темноте комнаты, важно лишь звучание голоса, что наполнит мое сознание расплавленным серебром, и я буду слушать тебя так внимательно, как только смогу, не проваливаясь в сон, чтобы не потерять тебя ни на мгновение. Мне так важно верить в то, что все это правда, в то, что ты простил меня, и я снова твоя единственная Харли Квинн. Но я не прошу тебя ни о чем, мистер Джей, я молчу и крепко обнимаю.

У меня горячее дыхание, хотя мне ужасно холодно, и моя кожа наверняка уже провоняла не только тиной да речной водой, но и старым пледом, украшенным кошачьей шерстью. Мое горячее дыхание оседает на бледной коже Джокера.

В номере пахнет богатым убранством, деревом настоящим и оружейной смазкой. Я скучала именно по последнему. Мне кажется, этот аромат преследует нас всегда, он всегда с нами, и он въелся в кожу наших ладоней, наших пальцев так же, как бледность и химикаты. В номере нас встречает Джонни. Джонни, Джонни, Джонни, я рада видеть тебя. Ты знаешь, даже по тебе я скучала, угрюмый Джонни Фрост, тактичный Джонни Фрост, молчаливый Джонни Фрост. А ты скучал по Харли? Искал ли новую Харли для своего босса, искал ли ты меня для мистера Джея?

Порой, даже вечность можно исчислить обычными методами. Порой, вечность не так эфемерна и зыбка. Порой, даже она обрастает плотью и покрывается кожей, принимает четкую форму, исчисляется в километрах, метрах, часах, секундах. У нас тоже есть вечность, мистер Джей. Нашу вечность зовут нормальность, наша вечность — это три бесконечно долгих года, когда мы были порознь, когда не могли коснуться даже пальцев друг друга на доли секунд. Но мы убили нашу вечность. Мы утопили ее в той реке, похоронили вместе с лиловой «Инфинити» и чужими забытыми костями. Как думаешь, нашу вечность выбросит на берег прямиком на обед голодным птицам, которым плевать, чьи глаза выклевывать?

У нашей вечности глаза больные и выцветшие. За каждый день, прожитый мною без тебя, мне хотелось вести счет. Знаешь, как заключенные в тюрьмах сырых считают сутки без солнца, без дыхания ветра, так и мне хотелось, но только не мелом по черной влажной стене, что холодом дышит, а по собственной коже да острым лезвием. Чтобы рассекать бархатную гладь бока или плеча, быть может, даже локтя. Чтобы до крови, а не просто так, чтобы прочувствовать каждый проклятый день, что я провела без тебя, без твоего голоса и смеха скрипучего, без твоих рук на моем теле. И дни складывались бы в недели, недели в месяцы, а месяцы в годы. Знаешь, мне не хватило бы и обеих рук, чтобы вести подсчеты. Наверное, если бы не Аркхэм, не шутки врачей да не мышка, которой ты позволил закрыть себя в клетке, я даже не знаю, сколько еще бы жила без тебя. Быть может, однажды, если бы мы и встретились случайно в каком-нибудь банке, который ты бы решил ограбить и увидел меня, все мое тело было бы покрыто шрамами. Крохотные черточки. Одна за другой. Смотри, мистер Джей, сколько мы уже не вместе.

Я сошла бы с ума, но сделала бы и это неправильно. Без тебя у меня вообще все неправильно, без тебя даже я неправильная. Созданная тобою и лишь для тебя, я отчаянно нуждаюсь в постоянном твоем присутствии. Без тебя мои шестеренки идут в обратную сторону, без тебя они развинчиваются, разваливаются и осыпаются металлической стружкой. Мой разбитый разум только с тобой обретает целостность и смысл, а без тебя все слишком примитивное, скучное и ненужное.

Мне кажется, проживи еще год без тебя, и я пустила бы себе пулю прямиком в рот из собственного пистолета с гравировкой на рукояти в виде смеющейся головы шута.

А чтобы сделал ты, продлись наша тягучая вечность чуточку дольше?

Пурпурный шелк похож на гладь воды. Теплой воды, что ласково обнимает мое тело, обволакивает плечи, и хочется даже утонуть с головой. Пурпурные простыни есть только в нашем номере, в нашей комнате, потому что пурпур может принадлежать лишь королям.

Я улыбаюсь, но улыбка моя скорее просто довольная, нежели безумная. Представляешь, даже мы можем просто наслаждаться жизнью, даже наше безумие может быть заботливым и ласковым. Даже безумцы могут болеть простудой. Но я не заболею, мистер Джей, ты не переживай, я не заставлю тебя сидеть у моей постели и измерять мне температуру, пичкая таблетками три раза в сутки, лишь бы жар спал. С мокрых волос стекает вода, растекается струйками по коже. По плечам ползут противные мурашки, но мне наплевать на них. Мой плед, который дарил мне свое скудное тепло, проклиная вонью кошек, очень странно смотрится в руках Джонни Фроста. Эта тряпка сгорит очень-очень быстро. Быстрее, чем грог наполнит мое тело теплом. Быстрее, чем высохнут волосы мистера Джея.

В его объятиях тепло и приятно. В его объятиях я и вправду чувствую себя котенком — маленьким и беззащитными особенно сейчас, когда дрожь от холода скрывать все труднее, и мышцы сводит до боли. Знаешь, только твоя боль приносит мне удовольствие. И только я могу видеть тебя таким — заботливым, мягким. Даже безумная бездна в твоих глазах, кажется, затихла, зевнула и свернулась клубочком, устало начиная сопеть. Ужасный Джокер, которого боятся все от мала до велика, потому что он — безумец, псих и еще с десяток других определений и красочных названий, сейчас заботливо обнимает свою единственную девочку, прижимая к себе так крепко, словно боясь, что та исчезнет. Мистер Джей, куда же я денусь от тебя? Это только я боюсь, что ты можешь покинуть мою жизнь, оставляя меня на съедение миру, который только и ждет новых душ.

— Все хорошо, пирожок. — улыбаюсь. Мне нравится называть тебя именно так. Кажется, тебе тоже нравится, несмотря на то, как, порой, ты кривишь губы и сжимаешь челюсти. Пальцы согревает грог, обжигая нежную кожу. Заботливый Джонни Фрост переживает за нас, кажется, больше, чем мы переживаем друг за друга. Я вздыхаю довольно, когда чувствую тепло, растекающееся по телу, наполняющее меня изнутри, и холод кажется уже не таким страшным, даже спать хочется не так сильно. Вообще, я не хочу спать. По крайней мере, сегодня. Хочется просто быть с ним, словно за сутки мы сможем наверстать все упущенные и потерянные в веренице времени три года. Наша крохотная, но такая мучительная вечность.

— Ты и вправду уезжал из Готэма? Далеко-далеко? — спрашиваю тихо. Мне кажется, что я что-то нарушу, что-то сломаю, если только посмею повысить голос. Касаюсь пальцами шеи своего мистера Джея. Знаешь, мне так нравится просто ощущать тебя рядом. — Я читала в газетах про Лондон.

Я чувствую болезненную необходимость в тебе, моя личная вселенная.

«Потому что ты — мой. Мой от простых шести букв имени и до кончиков пальцев. От жадных бархатных губ и до последнего грубого шрама на коже. От антрацитовых глаз, что искрятся безумием, и до самых темных уголков души. Мой мистер Джей»

Отредактировано Harley Quinn (2016-10-10 23:01:14)

take you like a drug taste you on my tongue

Жизнь — смешная штука. Иногда она даже смешнее шуток мистера Джея, иногда она циничнее и жестче в сотни раз. Сначала ты чувствуешь себя на вершине мира. Кровь с молоком в венах, горячий рассудок, пылающее сердце в груди, и весь мир под пятой. Проблемы решаются одна за другой — быстро и просто, даже усилий прикладывать не надо, потому что все идет своим чередом, и ты не вмешиваешься особо в течение собственной жизни. Безусловно, ты считаешь себя очень активным человеком, но, в сущности, ты пассивнее растения на подоконнике. За университетской партой сидеть скучно, когда молодость бьет ключом, когда каждый день хочется прожить так, словно вечером тебя собьет машина — она переломает тебе все кости и оставит умирать на холодном асфальте. Впрочем, о смерти ты тоже не думаешь. Вообще, когда тебе двадцать, ты искренне веришь, что смерти нет. Ее просто не существует, а, если она и есть, то всегда бывает только с другими людьми, с теми, кто всегда далеко — кто живет в другой стране, на другом континенте или, быть может, на другом конце самого мира, а твоя жизнь похожа на колесо, которое постоянно будет крутиться. Ты живешь. Ты берешь от жизни все, пусть даже это твое «все» и означает совсем немногое и примитивное.

А потом твое колесо ломается. Оно трещит, скрипит, его ось смещается, а в какой-то момент оно и вовсе начинает разваливаться на части, начиная вращение в обратную сторону.

Твоя нормальная жизнь заканчивается. Вообще само это слово «нормальность» стирается, становится чем-то чужим, неправильным. Неправильная правильность, ха-ха! Тебе все еще двадцать, но ты уже знаешь, что смерть есть, и ее длинные белые руки всегда тянутся к тебе, скрюченные пальцы касаются кожи, от них веет холодом. Тебе двадцать, а ты стоишь на химическом заводе, и едкий воздух обжигает легкие и гортань; под тобой чаны с кислотой — иногда она пузырится, иногда бурлит, но чаще она похожа на чаны с жирной закваской. Тебе двадцать, но твои шестерни уже крутятся в обратную сторону, и ты сам ломаешь свое колесо. Ты понимаешь, что мир не крутится вокруг тебя, ты — крохотная песчинка в огромной колбе с песком, и миру, если честно, плевать на тебя. Тебе все еще двадцать, и ты берешь от жизни все, но теперь твое «все» меняется.

Не думайте, я не жалюсь. Если честно, то я даже рада в каком-то смысле, что все сложилось именно так. Нормальная жизнь, которой все так любят кичиться, скучна и убога, она похожа на хромающего пса. Бытовуха отравляет мозг быстрее Аркхэма, быстрее химического завода, быстрее электричества. Быстрее даже Джокера и его скрипучего смеха. Скажи мне, милый, ты знал, что я не выдержу, что я все равно вернусь к тебе с видом побитой собаки? Ты знал, что я не смогу выживать в мире, упакованном в полипропиленовый мешок, названный людьми «зоной комфорта», не смогу освоиться в тесноте съемных квартир, где стены давят так же, как ужасно узкие рамки этого самого проклятого быта? Мне кажется, что да, ты ведь всегда знаешь все наперед.

Горячий грог согревает пальцы. Тепло разливается волнами по телу, а на губах остается сладкий привкус алкоголя, смешанного с имбирем и лимоном. Алкоголь сладкой дымкой обволакивает и без того больной разум, и губы расплываются в улыбке. Шмыгаю носом. В воздухе смешиваются ароматы корицы, тины и речной воды, едкого дыма от сгорающей одежды. Огонь в камине приятно трещит, жадно пожирая остатки ткани, словно голодный зверь.

Я рассматриваю плакат, что висит на стене. Наверное, в любом другом месте он выглядел бы неуместно. Грубо, вычурно, безвкусно, но только не здесь, только не у нас. Подобные вещи почему-то смотрятся очень органично с нами. Я люблю такие странные вещицы, которые бы нормальный человек назвал хламом, но для меня они как маленькие сокровища. Нет, я не клептоманка, я не тяну все к себе в карман, словно Женщина-Кошка, что по ночам прыгает по крышам да обворовывает ювелирные магазины. Мне просто нравится странности. Быть может, потому, что я сама странная? И пускай мой интерес к этим странным и забавным вещам может пропасть очень быстро, но я всегда любила утаскивать многие ценные вещи в наш номер, квартиру, заброшенный цирк, химический завод или вовсе клуб. У нас с мистером Джеем нет отдельной точки, которую можно было бы назвать домом, наш дом — целый город, который без нас сойдет с ума, заскулит и заплачет. Готэм ненавидит нас, но без нас Готэм скатится в пропасть.

Мистер Джей, когда меня не было, ты сам собирал все эти странные и неуместные вещицы, антиквариат и просто красивые безделушки? Или ты просил кого-то из своих ребят делать это для тебя, делать так, «как сделала бы Харли»?

От открытого окна по бледной коже плеч бегут мурашки. Я чувствую, как крупные капли холодной речной воды стекают с кончиков волос на обнаженную спину, а затем на кровать, и покрывало пропитывает темными пятнами холодной воды. Я укутываюсь в одеяло. Чувствую, как сильно и резко бьется сердце, как оно пропускает удары, а затем, словно желая наверстать упущенное, начинает увеличивать темп. Я не боюсь простуды. Если честно, я вообще едва ли боюсь какой-либо болезни, потому что я уже безнадежно больна. Помню, как дрожала от холода в департаменте полиции, когда мышка выловила меня из реки. Помню, как там было холодно, и моя тушь растекалась черными слезами практически так же, как и сейчас. И вода холодная так же стекала по телу. Мои замерзшие пальцы не могла отогреть даже я сама, мое дыхание было таким же холодным, словно внутри меня поселился мороз, он грыз мои кости изнутри. Наверное, именно это испытывает Киллер Фрост изо дня в день, ха? Но сейчас все иначе. Сейчас я согреваюсь куда быстрее. Сейчас головная боль не подступает неожиданно, не накатывает волной. Сейчас все правильно, и даже открытое окно, куда улетучивается едкий дым и запахи тины да вонючей реки, не могут испортить этого ощущения.

Мысли кажутся ленивыми. Заторможенными, словно сытые толстые коты, что нехотя переваливаются с одного бока на другой, и от этого становится смешно и тошно одновременно. Кто бы мог подумать, что Харли Квинн может дрожать от холода, может сжимать в пальцах бокал с грогом и отогревать свои тонкие ручки. Кто бы мог подумать, что Джокер нырнет во тьму холодной реки, чтобы вытащить ту, кого мечтает уничтожить больше всего на свете. Ты же знаешь, мистер Джей, мы обречены на вечный бег по кругу, на постоянное хождение по натянутому канату, который тлеет под нашими ногами. Ты будешь пытаться меня убить, я каждый раз буду умирать для тебя, а потом ты будешь смеяться и говорить, что это лишь шутка. Шутка-шутка-шутка, глупенькая малышка Харли, ха-ха! Я знаю, что ты понимаешь это. Я знаю, что тебя бесит это, но представь, насколько тебя начнет это раздражать, если я вдруг исчезну из твоей жизни, если вдруг ты однажды и вправду позволишь мне умереть для тебя. Даже я понимаю эту простую истину. Она как аксиома — ей не нужны доказательства и скучные формулы, подтверждающие правоту.

Даже глупая Харли Квинн с разноцветными хвостиками и безумной зубастой улыбкой может быть серьезной. Скучной и сконцентрированной. Взрослой.

«Ты умрешь для меня?
Да.
Ты будешь жить для меня?
Да.
Я сдерживаю свою клятву, мистер Джей. Я сдерживаю ее изо дня в день, несмотря ни на что»

У Харли Квинн проблемы с головой. Все знают это. Харли Квинн безумнее даже самого Джокера, потому что одержима им, потому что сделает все для него. Харли Квинн озлобленнее Джокера. Харли Квинн — это сгусток чистого ядовитого безумия с привкусом ягодной жвачки, и у Харли Квинн отключены все системы самосохранения.

Нет, это ложь. Людям нравится обманываться, люди любят плести ерунду, лишь бы она красиво звучала да запугивала дрожащие душонки. Даже у меня есть инстинкт самосохранения. Харли Квинн безумна на девяносто девять и девять десятых процента, а последняя десятая — и есть мое желание выживать в этом мире. Я знаю, когда стоит уклониться от удара. Я даже знаю, когда удар настигнет меня.

Но, когда дело касается мистера Джея, моя слабенькая десятая растворяется, рассасывается, осыпается крошками. Пусть люди закрывают глаза, чтобы не видеть безумного лица Джокера. Пусть затыкают пальцами уши, чтобы не слушать скрипучий смех, который очень-очень долго может сниться в кошмарах, сводя с ума постепенно и назойливо, но я никогда не отведу взгляда, никогда не зажму ладонями уши, и я никогда не побегу от него прочь. Я одержимее грешника, что подчинен своими демонами.

А еще я доверяю ему. Доверяю полностью, до отказа, верю ему так, как не верит ни один фанатик в своего бога, и, если он попросит меня прыгнул с крыши небоскреба, обещая поймать, я прыгну, я не стану задумываться, потому верю ему. И даже сейчас, когда он пытался утопить меня в реке, навсегда выбросив из своей жизни, даже после того, как три года мы не касались друг друга, я не буду бояться его, и мне не страшно закрывать глаза в объятиях мистера Джея. Даже несмотря на то, что я знаю, как просто он может свернуть мне шею, как легко для него переломать мне кости одну за другой.

Я все равно останусь с ним. Я все равно буду верить ему.

«Глупая девочка Харли. Одержимая девочка Харли»

Я слушаю слова своего возлюбленного и тихонько вздыхаю. Мне нравится просто вслушиваться в звуки его голоса, закрыв глаза, нравится чувствовать его ладони на своей коже. От прикосновений мурашки пробегают вдоль всего позвоночника снизу вверх, исчезая где-то в шейных позвонках. Хочется вжаться сильнее, хочется обнять, чтобы затрещали кости, хочется пробраться внутрь его грудной клетки и растворится. Стать отравленным дымом в легких. Заставить неровный и рваный ритм сердца ускориться. Я слышу его стук, ощущаю своей кожей, и тонкая ткань, что барьером встает между нами, не может препятствовать этому.

Я молчу. Я не хочу отвечать, не хочу, чтобы мой голос смешивался с твоим, хочу просто слушать тебя, хочу прижиматься к тебе сильнее, чтобы было трудно дышать, чтобы в какой-то момент стало даже невыносимо тяжело.

Бокал с грогом падает на пол с глухим стуком. Мягкий ковер не позволяет разбиться ему, разлететься осколками, и лишь капли алкоголя впитываются в мягкие ворсинки. На белом ковре расцветает алое пятно, словно кровь на пористой поверхности снега. Мне все равно. Я не поворачиваю головы, я даже не хочу вслушиваться в посторонние звуки, мой мир сузился до единственной точки, мой слух — до единственного звучания любимого голоса. Это так неправильно, знаешь. Наша нежность, наша забота, наша безумная одержимость друг другом, необходимость друг в друге. Готэм никогда не узнает, какими, порой, мягкими могут быть твои прикосновения или как сильно ты можешь сжимать мои бедра, прижимая к себе. Готэм вообще многого о нас никогда не узнает, хотя, безусловно, будет пытаться. Даже сейчас он завистливо фыркает, он подглядывает в открытое окно, протягивает свои руки к нам, но мы не обращаем внимания. Сегодня этот город недостоин нас. Сегодня этот город будет сам себя развлекать, и от этой мысли он сходит с ума, беснуется и капризничает. Где-то разбивается машина. Она сигналит ужасно громко, и к этому звуку добавляет ругань людей. Они не могут без нас, но мы отлично можем без них. По крайней мере, сегодня.

На обветренных губах горячее дыхание оседает острой болью, словно тысяча игл вонзается в кожу снова и снова. Я поджимаю губы, кусаю их. Знаешь, мне нравится так делать, но еще больше мне нравится, когда их кусаешь ты.

В Готэмских газетах пишут, порой, слишком много, да все не о том. Я помню, как читала серые страницы газет в своей небольшой квартире, помню, как смотрела телевизор. И вообще я должна была стараться как можно меньше интересоваться причиной моей одержимости, моим единственным божеством всего крохотного, разбитого на тонкие осколки мира, но у меня никогда не получалось. Без мистера Джея я теряю контроль, он ускользает у меня из пальцев, и тогда все в голове смешивается. Мое безумие начинает рычать и скалиться на меня же. Я знала про Лондон. Знала, что он уехал из Готэма. Мне было приятно думать, что именно так он переживает нашу разлуку — сбегает прочь в чужую и далекую страну. И я знала о королеве. Ха, об этом писали все, кому не лень, и все ждали, что именно Джокер убьет престарелую старушку, которая нужна своему государству лишь в качестве скучной формальности.

Но Джокер опять всех удивил. Чаепитие с мистером Джеем. Наверное, это так забавно, ха-ха!

Улыбаюсь собственным мыслям. И все-таки он вернулся. Вернулся в родной и темный Готэм — черную опухоль в сердце Америки, и мне хочется верить, что ради меня. Знаю, что это не так. Знаю, что ему просто стало скучно, но мне нравится обманывать себя. Мне нравится просто наивно верить в своего мистера Джея.

Только я могу смотреть на него сверху вниз, только мне он позволяет это делать. Совсем недолго, лишь жалкие несколько мгновений прежде, чем он вновь притянет меня к себе за волосы, и этот момент станет самым желанным для меня. Мои волосы в его кулаке, а вместе с ними и целая власть надо мной.

В глазах цвета безумия — жажда. Ты ведь тоже скучал по мне, милый. Тебе ведь тоже было невыносимо тоскливо без меня. Наши поцелуи всегда жадные и грубые, нам всегда мало друг друга, и мы хотим больше, но сейчас поцелуй получается алчным до боли в искусанных губах. Я знаю, как сильно ты скучал по мне, мистер Джей. Я знаю, как сильно ты тосковал по мне, даже если ты сам не признаешь этого. Я знаю о тебе очень многое, мистер Джей, быть может, в чем-то даже больше, чем ты сам, только я могу прочитать твои мысли по прикосновениям, по движениям. Даже по взгляду, словно бездна в твоих глазах сама подсказывает мне ответы.

И его прикосновения слаще и приятнее горячего грога. На губах улыбка — хищная, жадная, мне хочется, чтобы мужские руки проникли под ненавистное уже мною одеяло, мне хочется впитать в себя все тепло его тела, вытянуть его, чтобы стало невыносимо жарко, чтобы даже ночной воздух Готэма не смел щекотать холодом плечи, чтобы сердце в груди билось сильно и резко, увеличивая свой темп с каждой минутой. Воздуха начинает не хватать. Насколько сильное удовольствие испытывает мистер Джей, когда мучает меня, дразнит сладкими укусами? О, наверняка очень сильное. Мои ладони скользят по его спине, я царапаю кожу ноготками, я обвожу контуры черных татуировок. Помню их всех. Все твое тело выжжено в моей памяти, я знаю каждый твой шрам, каждую царапину, что уже зажила, но мне нравится познавать его вновь, изучая подушечками пальцев.

Огонь гаснет с неприятным шипением, словно он против. Он скулит жалобно, цепляется пальцами, но у него ничего не выходит, и он погибает. Холодный воздух стелется по полу, кусает за плечи.

Я не хочу закрывать глаза, не хочу проваливаться в сон, но мистеру Джею этого почему-то хочется, и тогда я позволяю себе расслабиться. Я позволяю себе уснуть, согреваясь в его крепких объятиях.

Впервые за все три года я спокойно засыпаю, и мои сны больше не похожи на сюрреалистичные кошмары, отравляющие мой разум и заставляющие мое сердце сжиматься от ужаса. Мои сны — самые мерзкие твари на свете, потому что только они знают мои самые сильные страхи, только они могут заставиться меня дрожать и проснуться посреди ночи с ноющим чувством в груди. Мои сны — это не проклятие, мои сны — дрянная шутка подсознания.

Но благодаря им я истязала себя снова и снова каждую ночь, однако даже это не сравнится со сладкими муками Джокера.

И впервые за все три года мое пробуждение не кажется пыткой, мое пробуждение желанно. Открываю глаза и вижу высокий потолок богатой комнаты. Улыбаюсь, когда понимаю, что все это не сон, и все действительно встало на свои места. Потягиваюсь на широкой кровати, разминая каждую мышцу, и шейные позвонки хрустят, от этого становится щекотно немного, шелковые простыни приятно облизывают тело. Не сразу понимаю, что на шее что-то надето, но нащупываю пальцами колье и расплываюсь в широкой улыбке. Подарок от мистера Джея для его глупой девочки Харли. Хочется визжать от радости.

— Пуууудииинг, ты достал его для меня? — переворачиваюсь на кровати так, чтобы видеть возлюбленного, всматриваться в его действия, ловить каждый жест. Мне всегда нравится наблюдать, как мистер Джей чистит свой кольт. — Надо напомнить Готэму о возвращении королевы, а то уж больно расслабился город, пока нас не было. — смеюсь и растягиваю слова. Мои высохшие волосы слегка завиваются. — А «веном» будет так же рычать мотором, как наша «Инфинити»? — если честно, я не особо разбираюсь в машинах, но знаю, что у мистера Джея никогда не бывает медленных и полудохлых кляч. У мистера Джея всегда только самое лучшее.

Я переворачиваюсь на спину, и моя голова свисает с кровати. Мир проворачивается с ног на голову, и к голове приливает кровь. Ха, так забавно и весело сразу становится, когда мозг в панике начинает пытаться понять, что же такого произошло, и почему пол вдруг оказался потолком, почему мистер Джей вдруг перевернут. Ха-ха-ха!

— Я люблю громкие машины, но боюсь, тебе не понравится, если я выйду на улицу голой, да, пирожок? — смеясь, тяну тонкие руки к возлюбленному. Он может легко потянуть меня к себе, и я упаду с кровати, но я же приземлюсь на голову, ахах! — У тебя осталось что-нибудь из моей одежды?

Конечно, я могу и сама достать все необходимое. Меня ничуть не смущает собственное тело, и я с легкостью могу выйти из номера в неглиже, но, думаю, пудинг не оценит такого, хотя поначалу и будет хохотать. Смотрите, Харли Квинн совсем снесло крышу, и я она голой скачет по коридорам с битой наперевес.

Я же сумасшедшая, верно? Даже я не знаю, что смогу выкинуть в следующий момент.

Например, со смехом все-таки упасть с кровати прямиком на голову.