Ватное тело и ноющие от усталости ноги – Диппер не помнил, как долго он шёл, прежде чем оказался в этой комнате. Пайнс с грохотом опустился на пыльный пол, прижимаясь затылком к холодной обшарпанной стене и надеясь унять гул в голове, хоть как-то справиться с беспорядочными мыслями, вспомнить подробности прошедшего дня. Диппер прикрыл глаза, пытаясь сосредоточиться, но вскоре оставил всякие попытки: это было лишь бессмысленной тратой времени – события последних месяцев уже давно крепко сплелись в один невнятный ком, состоящий из отрывочных воспоминаний, совершенно не связанных друг с другом, в которых невозможно было разобрать границы дней. Пайнс был не в состоянии ответить даже на самые простые вопросы: когда он последний раз ел, спал, где был день назад и где находится сейчас. Это Калифорния, или ему так кажется? Это Пидмонт, или он только что выдумал название этого города? Его зовут Диппер Пайнс или он просто присвоил себе чужое имя? На последнем вопросе Диппер обычно, прямо как сейчас, глухо вздыхал и убеждался в единственном: он, судя по всему, постепенно сходил с ума и понятия не имел, что со всем этим делать. Вещей, в которые он не переставал верить ни на секунду, с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Пайнс в страхе хватался за любую вещь, которая казалось ему хоть в какой-то степени реальной. Нервно перебирал в голове факты, но и это не помогало: рано или поздно он натыкался на что-то, что не мог до конца себе объяснить. Например, Диппер прекрасно знал, каким мерзким и неправильным является всё, что он делает, но неминуемо впадал в панику в попытках объяснить самому себе, почему, в таком случае, он просто не может остановиться. Паника влекла за собой череду бесконечных вопросов, а невозможность ответить хотя бы на один из них пугала до нервной дрожи и пробирающего насквозь холода.

Когда ему позволят остановиться?

С каждым предсмертным хрипом убитого им человека желание никогда больше не видеть чужую кровь, не слышать криков и полных отчаяния и дрожащих от страха голосов, осознавалось всё отчётливее. Но каждый раз, когда визжащее и стонущее от боли тело наконец-то затыкалось навсегда, глубоко внутри Диппер чувствовал странное, позднее пугающее его до дрожи в руках, удовлетворение, в реальность которого Пайнс до последнего не хотел верить. Он же не может и правда так думать, он не мог в самом деле стать... таким. Как он вообще умудрился превратиться в нечто подобное? Когда успел перейти черту?

Или может на самом деле то, что он делал – это правильно и хорошо..?

Диппер резко мотнул головой и одними губами, совсем неслышно, проговорил: "Я ведь никогда никому не желал зла". Сжав голову руками, зарываясь пальцами в волосы и жмурясь, повторил, словно некое заклинание: "Никогда, никогда, никогда", словно надеясь, что слова смогут что-то изменить. Заставить сердце перестать биться так быстро, отдавая стуком в висках, стереть запёкшуюся на рубашке, засохшую на пальцах кровь, и, самое главное – перечеркнуть всё, что Диппер успел сделать. Просто удалить это тёмное пятно из его жизни, вернуть то время, когда всё было иначе, когда его фотография не мелькала в криминальной хронике, не светилась на страницах газет с пометкой "серийный убийца. Сообщите, если вам что-то известно о местонахождении этого человека".

Где-то сбоку послышался болезненный стон – Пайнсу даже не надо было открывать глаз, чтобы понять от кого именно доносился этот звук – вид скрюченных в неестественных позах тел, с разбитыми о стены головами, всё ещё стоял перед глазами. Диппер притянул ноги к себе, вжимаясь в угол комнаты, будто стараясь стать как можно меньше, представить, что его на самом деле тут нет, а лучше – просто-напросто исчезнуть, испариться и появится там, где ему помогут. Оказаться не в этом полуразвалившемся здании, в котором он всего несколькими минутами ранее избил до смерти несколько людей, по несчастливой случайности оказавшихся здесь именно сегодня. Где угодно, лишь бы не тут. Может быть дома – в его комнате, вечно полутёмной, с задёрнутыми шторами и освещаемой иногда лишь светом монитора, в комнате сестры, в которой она с придыханием рассказывала ему свои секреты, в гостиной, где они всей семьёй по вечерам смотрели фильмы... Диппер завертел головой, пытаясь вытрясти из головы дорогие сердцу образы – он не мог, совершенно точно не мог вернуться домой. Он не мог позволить воспоминаниям о светлой улыбке и искрящихся глазах сестры сменится лицом, скорченным в ужасе и презрении. Диппер точно знал, что, даже если она захочет его выслушать, он не сможет ей ничего объяснить. Как он это сделает, если сам не понимает, что с ним происходит?
Он не может пойти к сестре. Диппер нервно усмехнулся, мысленно поправляя себя. Не только к сестре.
Ему вообще никто не сможет помочь.

Диппер всё больше путался в собственных мыслях, перескакивал с одной на другую, с трудом пытался пробиться сквозь полусумасшедший бред, постепенно заполняющий его голову, вычленить хоть что-то важное и основное. Весь этот шум, сбивчивый и разрывающий на части, не давал сосредоточиться и как следует подумать – за всё время Диппер так и не смог привыкнуть к тому, что его мысли, когда-то достаточно последовательные, логичные, заполненные схемами и далекоидущими планами, сейчас больше походили на нечто бессвязное, противоречащее друг другу и словно бы отвлекающее его от чего-то важного. Так что чужое присутствие Диппер ощутил далеко не сразу. Едва заметно вздрогнул, наконец замечая чужую руку на своей спине, поднял голову и усталым, слегка растерянным взглядом уставился на Билла. И, услышав его слова, кажется, забыл, как дышать. 

Подарок? Ему? В самом деле?

В глазах на несколько секунд промелькнуло некое подобие щенячьей радости, – его и в самом деле похвалили, отметили, назвали его работу блестящей – которое в следующее же мгновение сменилось удивлением, перемешенной с паникой и какой-то детской растерянностью. Ему не послышалось? Он в действительности мог попросить всё, что угодно или..? Диппер слегка нахмурился, напряжённо вглядываясь в чужую улыбку. Ему действительно даровали возможность выбора или же это была заведомая ложь? Издёвка, сказанная, чтобы дать ему надежду, а затем рассмеяться в лицо?

Диппер, нервничая и не зная куда деть руки, неуклюже оторвал их от головы, впиваясь ногтями в ладонь. Нет, нет, нет, ему это только казалось. Билл же не мог ему врать?

Диппер наконец сделал вдох и с ужасом отогнал от себя мысли о чужой лжи. Сейчас, оставшись без поддержки сестры, любви родителей и внимания друзей, Пайнс отчаянно цеплял за последнее существо, которое было рядом, и последнее, что ему нужно было - это сомнения и недоверия, и так постепенно убивающие его изнутри. Пайнс убеждал сам себя: Билл не мог ему врать – Билл был тем, кто никогда не бросал Диппер, был единственным, кто не называл его сумасшедшим, больным, не пытался упрятать в психушку и был с ним всегда. Он был странным, в какой-то степени даже ненормальным, но, без всяких сомнений, абсолютно волшебным - он наставлял, хвалил, говорил о том, что верно, помогал и никогда не покидал. Диппер внимал каждому его слову, не мог порою сделать и шага без его одобрения, смотрел глазами, полыми безумного, вызывающего дрожь во всём теле, страха и отнимающего голос восхищения, следил за каждым движением, безуспешно пытаясь предугадать ход его мыслей, и до леденящего ужаса боялся его разочаровать. Хотел соответствовать, хотел слышать больше похвалы, но... Но он определённо не был тем самым избранным, о котором говорил Билл. То, что его назвали тем, кто может стоять выше других, было определённо какой-то ошибкой – Диппер чувствовал, всем нутром ощущал, с каким трудом ему всё ещё даётся каждое убийство, как продолжает скрипеть совесть и щемит в сердце, а к горлу подкатывает тошнота. Но сейчас, когда ему предоставили возможность пожелать прекращения всего этого, Пайнс не знал, стоит ли ему говорить о том, что волновало его так долго. Это ведь значило, что он снова останется один. А мысль о теперь уже абсолютном одиночестве, пугала до тихой истерики.

Диппер хрипло выдохнул."Всё, что угодно" – звучало ужасно щедро и красиво, особенно для того, кто за последние пару лет не сделал ни одного важного поступка исключительно по собственному желанию. Но на деле, когда Пайнс пытался, несмотря на кашу в голове, перебрать все возможные варианты своего ответа, всего того большого выбора, которое, как ему казалось, должно подразумевать это предложение, у Диппер больно-то и не было. Всё, о чём он мечтал, упиралось, пожалуй, лишь в одно единственное желание.

– Я не хочу больше убивать, – Диппер отвёл взгляд в сторону, чувствуя, как от волнения начинает дрожать голос, – я... Я хочу перестать. Я больше не могу, я не справляюсь, я не хочу, я н-недостоин. Я больше не выдержу. 

Диппер закусил губу, прекращая поток хлынувших из него слов, опустил голову ниже, сгорбливаясь, словно пытаясь спрятаться подальше от чужого взгляда, чувствуя, как тот прожигает его насквозь. Да, конечно, Билл определённо не мог ему врать, эта мысль была высечена у Диппера на подкорке мозга. Но несмотря на эту слепую веру в чужую речь, Диппер, сидя на холодном полу и судорожно сжимая-разжимая пальцы, чувствовал себя слабым и до ужаса ничтожным. Вместо величия и чувства превосходства, о котором ему говорили, Пайнс ощущал лишь тупую ноющую боль, которая росла с каждым днём, расплывалась дырой в районе груди и не давала покоя. Он чувствовал себя абсолютно пустым и брошенным – и в голове отчётливо начиналась биться мысль о смерти, которая, отбивая ровный ритм, постепенно заглушала всё остальное.

Когда чужая рука с силой дёрнула его голову вверх, заставляя на секунду поморщиться от боли, Диппер почувствовал жгучее желание вырваться, отстраниться на какой-нибудь жалкий миллиметр от перекошенного жутким оскалом лица, зажать руками уши, заглушая громкий, бьющий по голове, заполняющий всю комнату ранящими словами, голос, или же и вовсе оттолкнуть Сайфера прочь от себя, впечатываясь руками в чужие плечи. Но, вместо всего этого, Диппер, дрожа всем телом и боясь сделать лишний вздох, не попытался даже отвести взгляд от немигающего, видящего его прямо насквозь, глаза и лишь с каждым новым вопросом становился всё бледнее.

Диппер был убеждён, что он не нужен своей семье – он уже тысячи, миллионы раз представлял своё возвращение в родной дом и каждый раз с поразительной лёгкостью представлял перекошенные от страха и презрения лица родителей и вкладывал им в уста фразу: лучше бы тебя никогда не было. Каждый раз отчётливо видел, как мать тянется к телефону, чтобы набрать заветные девять-один-один, а отец наставляет на него оружие – эта картина казалась Дипперу настолько правдоподобной, что он с трудом представлял себе иной вариант развития событий. И чужая улыбка у самого лица, лишь подтверждала верность его суждений. Это же и правда смешно – неужели он действительно на какое-то мгновение посмел думать, что всё может быть иначе?

Когда чужой голос прозвучал уже у самого уха, Диппер отчётливо ощутил, как в лёгких резко перестало хватать воздуха, а грудную клетку будто сдавили невидимые тиски – он на мгновение, словно бы вновь обретя в себе силы, едва заметно дёрнулся в сторону, пытаясь отдалиться от опаляющего ухо дыхания. Диппер прекрасно знал – Мэйбл никогда больше не захочет его видеть. Его сестра, девочка с добрым, большим и всепрощающим сердцем, просто не сможет принять его. Даже отказавшись от нынешней своей жизни, Диппер никогда больше ни обнимет её, ни услышит её смеха и ни увидит широкой улыбки – Пайнс почувствовал как глаза начинает застилать пелена вызывающих отвращения к самому себе слёз. И, когда Билл притянул его к себе, Диппер послушно подался вперёд, приподнимаясь на ватные, еле выдерживающие его собственный вес, колени, обхватил чужое тело дрожащими, непослушными руками, сжимая пальцы на жёлтом, слепящем глаза на фоне серого и мрачного помещения, пиджаке, пытаясь прижаться ближе, почувствовать желанное, так необходимое ему сейчас, родное и всегда помогающее собраться с мыслями, тепло. Но, чем сильнее он притягивал Сайфера к себе, тем всё больше его окутывал скользящий по позвоночнику и словно бы проникающий в самое сердце ледяной холод.

Он понятия не имел, что ему делать, какой сделать выбор, но отчётливо чувствовал, что нужно было ответить хоть что-то – Диппер, несмотря на стискивающее его горло судорогу, рвано и тихо вздохнув, приоткрыл рот, пытаясь что-то сказать. В следующее же мгновение его плечи затряслись от беззвучных рыданий, а вместо слов из горла вырвался нечленораздельный всхлип.

– Я не знаю, – наконец выдавил из себя, еле шевеля губам, жмурясь и безрезультатно пытаясь успокоиться. Он не знал, действительно не знал в самом ли деле это было именно тем, чего он желал. От нынешней реальности его тошнило, и да, он устал, ужасно устал чувствовать отчаяние и беспомощность каждую секунду своего существования. Устал ненавидеть и бояться самого себя. Но кто сказал, что потом всё не станет только хуже? Диппер не хотел оставаться в одиночестве, один на один со своими мыслями и, пропитанными кровью, криками и вспышками ненависти к самому себе, воспоминаниями. И более того, Диппер не считал себя готовым встретиться с этой тёмной, готовой сожрать его с головой, содрать с него всю кожу и заставить корчиться от неописуемой боли, реальностью, но, вместе с тем, он всей душой не желал продолжать эти бесконечные убийства – Пайнс, оглушённый и абсолютно подавленный, чувствовал, как сердце бьётся всё быстрее, а на лице и ладонях проступают капли пота.

– Что мне делать? – всё же Билл всегда знал, как будет лучше, всегда знал, что следует сказать, что сделать и как себя повести – знал ответ буквально на каждый вопрос. И Диппер, отчаянно нуждаясь в совете, хоть в какой-то поддержке, верил, что только он способен указать ему, запутавшемуся и разбитому, верный путь.

В конце концов, Билл же всегда это делал.