Огромная паутина расползалась у мутного грязного окна. Там притаился паук, он перебирал тонкими лапками, вплетал в кокон муху, быстро-быстро, методично, аккуратно, со знанием дела, он пеленал свою жертву в паутину и больше ни на что не отвлекался. Свет блестел на краях его сети и она переливалась так красочно, что казалось в комнате есть другие источники света кроме этого мутного окна. Но их не было. А паутина сверкала, это было красиво. Как и муха, за которой я наблюдал уже полчаса. Она громко жужжала, летала по комнате, то приближалась, то отдалялась, раздражала. Однажды она села мне на плечо, на край смирительной рубашки, начала чистить лапки и тыкаться своим хоботком по грязной старой ткани. Я повернул к ней голову, даже попытался дотянуться ртом, но от громкого клацанья зубов муха быстро улетела, а я продолжил следить за ней, игнорируя спокойный голос своего лечащего врача. Лечащего врача. Смешно.
Насекомое долго носилось по комнате, пока не угодило в паутину на полной скорости. Она почти врезалась в нее и я рассмеялся, подаваясь вперед и с жадностью рассматривая как муха бьется в сетях, липнет лапками и крылышками, только уже выбраться больше не может. Мрачный паук нависал над ней, но не приближался, он ждал, его терпению можно было позавидовать. Он хотел ее съесть, но только ждал когда несчастная тварь совершенно ослабнет и потеряет всякую надежду. У паука для этого было все время мира. У мухи - лишь пара минут.
Я откидываюсь назад, на жесткую подушку подобия кушетки, что стоял возле старенького кресла моего психиатра. Прикрываю глаза, вздыхаю и отворачиваюсь от молодой женщины. Мне не интересно. Мне чертовски скучно здесь. От безделья я не знаю чем занять постоянно работающий мозг, придумываю себе новые истории своей прошлой жизни, изображаю одни психологические отклонения, а на следующий день абсолютно противоположные. Иногда я ничем не отличаюсь от здоровых нормальных людей, иногда безразлично смотрю куда-то перед собой и не реагирую на окружающий шум. Мне скуууучно, скучно-скучно-скучно!  Несколько месяцев в Аркхэме, это сводит меня с ума. Я знаю что выйду отсюда, я мог выйти отсюда и раньше, стоило только подать сигнал своим маленьким клоунам на свободе. Мою весточку передали бы жадные до денег охранники, а если бы они испугались наказания, то я их шантажировал бы смертью близких. Ооо, что бы мои ребята смогли сделать с одиннадцатилетней малышкой Сьюзи, как красиво изуродовали бы ее мамочку... Бедная мамочка, бедная Сьюзи, бедные семьи моих тюремщиков, которым не повезло когда-то проговориться о тех, кто им действительно дорог. Даже здесь, со связанными руками, в одиночной камере с прозрачной стеной, я был не многим менее опасен чем на свободе. Лечебница для душевнобольных почти что была моим маленьким курортом, куда я направился подумать. Но менее скучно от этого мне не становилось и я все больше смотрел на свою милую собеседницу, которая так старательно собирает сведения обо мне. Хочешь написать книжку, дорогая? А как мы ее назовем? "Убийственная шутка", может быть?
Ахахахаха.
Боюсь тогда придется издавать ее посмертно. Но я обещаю положить на твою могилу белую лилию, знак невинности и чистоты. Чтобы она насмехалась над тобой, моя маленькая Харлин Квинзель, потому что при жизни ты такой не была. Ты честолюбивая, хитрая приспособленка, твоими наивными глазками можно задурить любую голову. Но не мою. Там для этого уже нет места.
И я просто жду. Я выжидаю. Как этот самый паук. Я думаю о том, что чем дольше я продержусь, тем сладостнее будет мое освобождение, тем фееричней оно будет и, если все будет так как я хочу (а так оно и будет), то покину я лечебницу не один. Я заберу с собой своего психиатра, но для того чтобы я это сделал, ей надо будет очень-очень постараться. Ведь ничто в этом мире не дается просто так, верно?
- Стекла...грязные. - Я наконец начинаю говорить и мой голос глубокий, хриплый и тихий. Но он разносится по комнате с эхом, отражается от бетонных стен, облупившейся плитки, дрожит на паутине и мутных окнах. Я все еще не поворачиваюсь к девушке, смотрю куда-то на паутину и муху, на паука и грязные разводы стекла. Наверное сейчас идет дождь. Я слышу как бьет капли по железному подоконнику, как постепенно свет становится еще более тусклым, но за этим серым измызганным стеклом не видно даже дождя. Вода не в состоянии пробить эту грязь, меня печалит подобное. Харли, наверное, тоже. Она должна любить все блестящее и яркое, золоту и платину, зеркала и сияние, но никак не эту комнатку, наполненную застоявшимся тяжелым воздухом, по которому кружит пыль. - Любимый образ сатанистов. - Я шевелюсь, словно хочу рукой указать куда смотрю, но они привязаны к телу и все что я делаю, это киваю подбородком на свет. - Пыль видна только на свету, так и легионы тьмы обнажаются лишь от чистого света, но в тени их не видать. В детстве я часто смотрел на подобные окна.- Несколько раз вяло моргаю и наконец закрываю глаза. Новая история требует деталей, но правде нужно больше пространства. Пусть недостающие детали заполняет сама Харли, пусть делает пометки, пусть верит в мою ложь. - Их невозможно отмыть, они оставляют мокрые разводы и еще больше показывают грязь, но проще разбить их, нежели увидеть за ними настоящий мир.
Я поворачиваю голову к Харли, открываю глаза, смотрю спокойно и серьезно. Еще недавно я смеялся, в прошлый раз - смешил. Я шутил не переставая и рассказывал веселые истории об отце и моих попытках его развеселить. А сегодня за окнами дождь и я скучаю по свободе. Мне хочется туда, в Готэм, в самый бандитский квартал, куда боятся заглядывать унылые обыватели. Там есть чудное казино и клуб, выступают ярко накрашенные девушки, танцуют обнаженными и по воздуху плывет запах спиртного и наркотиков. Дым заполняет пространство, меня окружают люди, я предлагаю очистить Южный квартал, план рискованный, но мне он нравится. Вероятно своим риском и нравится. Очистить - значит убить всех. Заманить в ловушку копов, пустить удушливый ядовитый газ, пусть видят веселые сны целую вечность...
Иллюзии тают. Я в Аркхэме. Напротив меня - доктор Харли. У нее золотые волосы, мягкие губы, большие красивые глаза. Она смотрит в ответ и не отводит взгляд. Это удивляет и раздражает, а еще веселит. Мне боятся смотреть в глаза. На меня вообще боятся смотреть. Словно я олицетворяю безумие, словно глядя мне в глаза можно сойти с ума. Говорят мой смех преследует в кошмарах. Интересно, а Бэтмен тоже его слышит? Но Харли смеется вместе со мной искренне, когда я веселюсь. И она, конечно, понимает что поступает неправильно. Но разве есть хоть какие-то правила, милая? Разве можно нарушать то, чего не существует? И ты это поймешь. Может перед смертью. Может чуточку раньше.
- Но наши встречи - это глоток свежего воздуха. Я живу ради них, Харррлии...-  Растягиваю имя своего собеседницы нараспев и мягко улыбаюсь, приподнимаюсь на своей кушетке, склоняюсь ближе к Квинзель. Насколько близко я могу быть, чтобы ты не отводила взгляд? Как долго я могу на тебя смотреть, если ты не испытываешь страха? А что испытываешь, Харли? Расскажи мне, ведь мы же друзья. Я обещал. Я сказал, что теперь я твой друг. - И у меня будет для тебя подарок. Скоро. В следующую нашу встречу. Ты подождешь?
Я улыбаюсь, щурюсь на тусклый свет, обнажаю метал на зубах. Иногда меня раздражает твое бесстрашие, Харли. Так раздражает, что я хочу сомкнуть зубы на твоей шее, оторвать кусок кожи, сплюнуть кровь на бетонный пол и смеяться, радуясь твоему страху. Но ты не боишься, ты не отворачиваешься и не отскакиваешь прочь. Я хочу тебя запугать, но как же мне нравится видеть что твои зрачки расширяются, выбрасывая адреналин в кровь. Скоро ты будешь готова, а потом мы уйдем отсюда. О нет, не сбежим. Это будет не бегство. Это будет просто...переезд.

Раз. Два. Три. Четыре....
Пять.
Я за мгновение слетаю с кушетки, пол шага по направлению к Харли, один удар ногой, от которого переворачивается ее кресло. Девушка падает. Она оглушена. Удар приходится на голову. Я смотрю на нее и время замедляется. Трудно сдержать себя от от плотоядной улыбки. Хочется провести языком по шее, укусить за губы, увидеть струйку крови что потечет по подбородку. О нет, нет, мы не будем никого убивать. Время еще не пришло.
Тик-так.
Из кресла торчит пружина, острая, закрученная, но мне все равно. Я рву рубашку об нее, звук мерзкий, словно кричит уродливая старуха, но ткань поддается, хоть и с трудом. Время бежит медленно, но оно бежит.
Когда Квинзель открывает глаза, я успеваю сесть ей на бедра, удобно расположив коленки на ее руках, передавливая нежные  запястья. Неторопливо, бормоча какую-то песенку себе под нос, я избавлюсь от остатков мешающей смирительной рубашки, ее куском я заткну моему доктору очаровательный ротик.
Я не разбиваю стекла, милая. Я их плавлю, меняю их химический состав, создаю из них то, что нужно мне самому. Но разбивать... Это так банально.
Я вырываюсь из наваждения. Психиатр по прежнему напротив меня. Я по-прежнему связан и просто слишком близко наклонился к ней, рассматривая смену эмоций на лице Квинзель. Ай-ай-ай, нельзя так плохо скрываться, милая. Если ты хочешь, чтобы никто ни о чем не догадался, то не допускай таких моментов, потому что я вижу, ты не сможешь вести себя спокойно рядом со мной. Но если бы я хотел твоего спокойствия, Харли, я так бы и сказал. И у нас есть лишь несколько мгновений, пока моя доктор Харли не отшатнется, а я чувствую, она так и поступит. Но сделает это не из страха или отвращения, а лишь от боязни избежать огласки. Что бы она сказала, моя маленькая милая доктор Харли? Как объяснила бы свое поведение рядом с самым опасным постояльцем Аркхэма? Смогла бы она доказать, что во всем этом повинен лишь профессиональный интерес исследователя? Ведь чтобы тебе доверились, надо чтобы приняли за своего. Но невозможно притворяться безумцем. Им можно только стать. И Харли станет. Или умрет. Десять к одному что умрет, я не буду с ней нежным, когда начну играться.
- Я рад что буду первым, - хрипло и негромко отвечаю, все еще безумно улыбаясь и глядя сощуренными глазами на Квинзель. Мне нравится быть первым во всем, единственным, неповторимым. Иначе не имеет смысла быть.
Откидываюсь назад на кушетке, теряя всякий интерес к происходящему. Словно когда Харли отодвинулась, она порвала связующую нас нить, я обиделся и замкнулся. Что, впрочем, было не так, но мне нравилось играть на чувствах девушки, видеть ее огорчение, подмечать как начинают предательски дрожать ее губки, словно она вот-вот готова расплакаться. И мне ужасно хочется увидеть слезы на глазах своего "лечащего врача", я до дрожи в кончиках пальцев хочу впитать в себя ее чувства, каждую ее эмоцию, поглотить и раздробить в мелкую пыль все, что только она думает и испытывает, каждый ее вздох, каждое ее движение. Смолоть, смешать, расплавить и отлить заново, создавая нечто новое. Как из этого грязного стекла больного Аркхэма. И это почти зависимость и патология, мое маленькое помешательство, новая игрушка, которая захватывает с головой. В конце концов, здесь, в лечебнице, из у меня и без того слишком мало. А я хочу не просто влезть в голову Квинзель, я хочу все ее мысли себе, замкнуть ее на себя и заставить каждое мгновение вспоминать меня, перебирать в памяти все то время, что мы провели вместе и чтобы каждый мой приказ, каждое мое слово, она воспринимала с радостью, без всякой оглядки, не думая о последствиях, позабыв о страхе. И если я захочу  чтобы она прыгнула в пропасть, она не должна меня даже спрашивать о сроках и ее глубине, она должна сразу прыгать. Вот как я ее хочу. Вот что мне нужно. И пока доктор Харли пытается написать свою книгу, провести эксперименты на мне и найти настоящие мои психологические отклонения, своей патологией я делаю именно ее. Свожу с ума, заменяю истинные ценности ложными. Я верю, о нет, я знаю, любой человек может сойти с ума, если его к этому подтолкнуть. Но моя девочка и так расположена к этому, иначе не смогла бы так быстро привязаться к Мистеру Джею. Моя одинокая-одинокая девочка. Я позабочусь о тебе.
Откидываю голову назад, открываю рот, закатываю глаза, изучая перевернутую картинку дверей, пола и потолка, камеру, что стоит за моей спиной. Одна из трех, в этой довольно просторной комнате. Они расположены так, чтобы как можно более удачно видеть все происходящее, со всех ракурсов. И я знаю, что когда меня сюда приводят, то дежурят двое охранников: один смотрит за всеми камерами, а другой исключительно за теми, что здесь. И еще я знаю имена обоих, а для них это почти приговор. Безумная улыбка сменяется оскалом, я неотрывно смотрю в камеру и она на мгновение дергается. Отлиииично. Прекраааасно.
Джош и Ричард вышли погулять, вышли погулять, вышли погулять....
Кажется я бормочу эти слова вслух, глядя на камеру и вновь позабыв о Квинзель. Пускай. Это мое маленькое наказание за слабость. Когда ты смотришь на меня, девочка, не смей отстраняться. Не пытайся сбежать.
- Потому что я так хочу, - делаю паузу и медленно опускаю голову назад, возвращаясь в нормальное положение, - сделать тебе приятное. Ведь так поступают друзья, правда?
Внимательно смотрю на Харли остановившимся взглядом, немного ласково, почти спокойно и абсолютно не улыбаясь, словно серьезен и очень уверен в своих словах. О, моя милая Квинзель даже понятия не имеет что за сюрприз я приготовил. Но я не собираюсь говорить ей, я только приподнимаюсь с кушетки, опускаю ноги на пол и потягиваюсь, насколько мне позволяет это сделать смирительная рубашка. 
- Тебя что-то беспокоит, Харли? - Я поднимаюсь с места, обхожу кресло, в котором сидит девушка и склоняюсь к ее шее, едва касаясь губами бархатного ушка, - нас никто не видит сейчас.
Я присаживаюсь на край ее кресла и толкаю девушку плечом, чтобы она поднялась со своего места, киваю головой в сторону кушетки и закидываю ноги на подлокотник кресла.
- А давай поменяемся местами? Представь, что сейчас ты можешь говорить что тебе угодно. Ты - всего лишь безумец, что заточен в Аркхэме, а я - твой доктор Мистер Джей. - Скрипуче и громко смеюсь, но тут же обрываю себя и смех затихает в вязкой паутине, замирает и лишь дрожит в пыли на свету. Склоняю голову набок и смотрю на девушку. - Ну же, расскажи Мистеру Джею. Отчего моя Харли такая серьезная? А ведь я так люблю ее улыбку...
Дурная отравленная гримаса скользит по губам. Трудно назвать ласковой мимику безумного урода, убийцы и клоуна. Это отвратительно. Я - отвратителен. Хоть и вполне себе таковым нравлюсь. Но мне интересно как далеко в этой удушливой привязанности погрязла Квинзель? Сколько она в очередной раз выдаст обо мне? Насколько далеко погрузилась во тьму?
Один идиот как-то сказал, что "свобода - это то что мы делаем, когда нас никто не видит". Но знаете...безумцу все равно смотрит ли на него кто-то, он везде чувствует себя свободным. Безумцу наплевать на чужое мнение, он вылетел из социума, он встал на другую тропу и теперь социум больше думает о безумце, а не наоборот. Но именно социум их и боится. Старается отделить от себя, спрятать навечно куда-нибудь в старый пыльный уголок и представить что его не существует, обмануть себя, поверить в иллюзию, что не бывает ненормальных, что все вокруг из одного теста. Но убийства, насилие, жестокость, дикий безумный смех, ядовитый газ в трубах, отравленная вода...что-то обязательно рушит привычный мир унылых обывателей и они с ужасом закрывают себе глаза и уши, только бы не знать, что где-то рядом мир вовсе не такой, как им кажется, он сложнее, страшнее, он давно слетел с катушек и мчится прямо в Ад. Я демонстрирую им их собственную слепоту каждый день и Аркхэм не удержит меня. Вот только....вот только никто из них не понимает. Я - не первородное Зло, не олицетворение Тьмы и Греха, я - это Хаос, и мне не нужны оправдания, мне не нужны причины для того чтобы быть собой. Если я хочу убить - я убью, если я хочу свести с ума - сведу, если я спасаю - я делаю это потому что так захотелось. И нет ни одной причине, что объяснит остальным мое поведение. Вот это-то их и пугает. Моя полная и тотальная бесконтрольность, опасность, что может подстеречь в любой момент.
Но безумцы не видят и этого...
А потому счастливы.
Ты хочешь быть счастливой, доктор Харли?

Шаг за шагом. Вниз.
От нескольких расстегнутых пуговок на блузке, к тонкой талии перетянутой черным блестящим ремешком, по узкой юбке - к ножкам. Я долго не могу оторвать взгляд от светлых прозрачных чулок, мой взгляд блуждает по женским ножкам, запоминая плавные линии, выступающие косточки, длинные пальчики. Сбросив туфли, разрешив себе не быть разумной, Харли расслабляется, ее глаза начинают сверкать игриво, в них танцуют маленькие чертики. Забавные маленькие чертики с хвостами-пиками и алыми когтистыми крыльями. Они скалят зубки и их голодный блеск отражается в глазах-бриллиантах. Я положу два драгоценных камня на твои глаза, Харли, когда ты умрешь. Я поцелую твои пяточки, больше не скрытые тонкими чулками и укутаю в красную сеть белое тело. На твоих похоронах будет играть джаз, а я буду пить горящий абсент. Мы славно повеселимся, Харли. Ты и Я.
Провожу языком по своим зубам, на нем остается горький привкус металла. Он похож на кровь, он похож на кислоту, положившую начало моей новой безумной жизни. И теперь постоянно со мной, напоминает о точке отсчета, о великом даре, полученном когда я каким-то невероятным чудом избежал смерти. Тогда все изменилось, тогда безумие затуманило и без того больную голову, тогда мир стал ясен и прост, а мои действия перестали нуждаться хоть в какой-то оценке. Я положился на Хаос и доверил ему определять мою судьбу. И он не подвел. А если бы это было не так, то там, в той отравленной кислоте растворился бы я сам и лишь со временем рабочие нашли бы жалкую груду костей, пораженную едким ядом...
Пыль вибрирует в воздухе, с легким рычанием я выдыхаю и меняю положение, ставлю ноги на пол, повожу плечами и выпрямляюсь, сменяя голодное выражение лица на более спокойное и сосредоточенное. Так же выглядят доктора? Нужно быть серьезным, собранным, готовым внимательно слушать, ласково смотреть, запоминать малейшие детали. И я запоминаю, буквально кожей впитываю в себя все жесты Квинзель, ее улыбку, ее азарт. Тебе нравится роль безумной, доктор Харли? Тебе она к лицу, уверяю. И мне не терпится посмотреть когда ты перестанешь ее играть, а начнешь этой ролью жить. Но даже твой нынешний энтузиазм - как бальзам на душу. Я чувствую себя почти дома рядом с тобой. Аркхэм - не клетка, о нет, Аркхэм - это место нашей встречи, место, где ты обрела друга, а я нашел для себя интересную игрушку. Не скучную, забавную, такую, которую хочется как можно дольше держать при себе. И даже спустя время, когда игрушка покроется грязью, у нее будет почти с корнем вырвана лапка, где-то потеряется один глазик, я все равно буду ее хранить и ценить больше других, пускай новых и чистеньких.
Я едва заметно улыбаюсь, приоткрыв рот, бездумно водя языком по кончикам зубов - это мой ответ на неприкрытый флирт Квинзель. Тебе нравится моя идея? Тебе нравится. Мне тоже. Хочешь поиграть, Харли? Ролевые игры забавляют тебя. Может потом я придумаю что-нибудь еще интересненькое для тебя? Разминаю шею, краем глаз подмечаю, что на последней из лампочек тухнет красный огонек. О, как это мило со стороны охранников, они вырубили наши камеры, наверное теперь у них на мониторах старая запись прежних бесед и врядли кто заметит разницу, ведь никто не будет вглядываться в психиатра и его пациента, без слов не так интересно наблюдать за чужим менторским общением. Ах, вот бы узнать, как спалось моей драгоценной врачевательнице после нашей первой встречи?
Но! Сейчас у нас другие откровения. И я готов слушать. Жаль не могу сложить пальцы накрест, чтобы придать себе большей весомости, но,  нам не трудно будет добавить капельку фантазии, верно?
- Очень интереееесно, - тихо растягиваю я слова, пока Харли говорит. И мне хочется улыбаться, но я лишь едва заметно качаю головой, словно слушаю какую-то чудную мелодию.
Сердце ускоряется. Я чувствую как бьет кровь где-то в голове,  пульсирует, движется все быстрее и быстрее. Я подаюсь вперед, с жадностью впитывая слова "своей подопечной", рассматриваю ее расслабленное лицо. Словно бы освобождаясь от груза тяжких мыслей она чувствует себя все свободнее, мысли и нераскрытое признание перестает тянуть ее ко дну и она отдается на волю течению, перестает сопротивляться, подчиняется и падает. Падает, падает... Куда-то туда, в бездну, где распахнула свои любящие объятия обезумевшая тьма. Она готова принять доктора Квинзель в свои руки, впиться когтями в бархатную кожу, пустить кровь, заключить контракт и навеки связать ее по рукам и ногам. А что если мы с тобой связаны, Харли? Что если мне не получится от тебя так просто избавиться? И ты, моя драгоценная малышка, станешь той игрушкой, которую я, сколько бы не пытался, так и не смогу уничтожить до конца. Ведь, знаешь, это так чертовски сладко и больно - представлять тебя мертвой. Но я никогда не приму тебя не изменив. Я не разбиваю стекла, Харли...
Закидываю ногу на ногу, испускаю долгое глубокомысленное "Хмммм..."
Откидываюсь на спинку кресла, кривлю губы, словно мне совершенно неудобно сидеть на месте врача. Какая-то пружинка упирается в ребра, потрепаная кожа противно скрипит и трется о ремни смирительной рубашки. Честное слово, тот охранник, что застегивал многочисленные ремешки совсем не думал о моем удобстве. А зря. Я запомнил его лицо. И когда я с ним закончу, он не сможет узнать себя в зеркале. Вот же чудно будет!
Но время меня все же торопит. Когда я связывался со своими, отдавая им один очень пикантный приказ, они сообщили что ждут только меня. Один условный сигнал и от этой лечебницы не останется ничего целого и защищенного. Группа клоунов и шутов, демонов и безумных монстров из самых страшных кошмаров ворвется в Аркхэм, взорвет каменные ворота, оставит поверх надписей огромный безумно улыбающийся рот с обнажившимися зубами. Джокер любит оставлять свои подписи и тут она тоже останется, да так, что отпечатается в памяти всего персонала больницы, если, конечно, кто-то из них останется в живых. Мои милые клоуны ждут приказа, а я выжидаю... Но сегодня что-то переменилось, сегодня мы с моим доктором Квинзель становимся чуточку ближе, сегодня она признается мне в любви. О, как это мило, дорогая. У меня есть чем отплатить тебе, осталось только подождать и совсем недолго. А когда ты будешь готова, придут мои люди и над Аркхэмом будет царить зловещий хохот безумного Шута.
- Любовь! Любовь...- Я растягиваю это слово как самый пряный и терпкий нектар, как величайшее благо, как знойный ясный день, удушливый жаркий воздух, благословение прохладного ветерка, безумие томной июльской ночи. - О, она действительно способна творить чудеса... Толкает нас на самые страшные и непредсказуемые поступки, погружает в пучину безумия, учит дышать по-новому! - Я поднимаю голову вверх, к потолку и окнам, за которыми идет дождь. Мой голос  разносится эхом под сводами лечебницы, оседает на пыльных замызганых стенах, сливается с каплями воды, что капает с трубы у дальней стены. Там, из натекшей лужи, пьет эту дрянь жирная крыса, я слышу как она скрипит своими лапками, чую как виляет хвостиком из стороны в сторону. Туда-сюда, туда-сюда. Ты же нас не выдашь, маленькая тварь? Ты же тоже ненавидишь местных сторожей?
- О нет, дорогая, ты еще не сошла с ума, но все впереди. - Я скрипуче смеюсь, перевожу взгляд назад на Квинзель и подаюсь вперед, пересаживаюсь на край кресла, чтобы быть ближе. Склоняюсь к девушке и смотрю на нее внимательно, пристально, расширив глаза и совсем перестав моргать. - Тот парень не подходил тебе. Но тот, в кого ты влюблена теперь, подходишь ли ты ему? Вдруг... - Я прерываю фразу, молчу, рассматривая девушку и качаю головой из стороны в сторону, словно глубоко задумавшись о чем-то. Провожу языком по зубам, наклоняюсь чуть ближе, переходя на хриплый глубокий шепот, словно мои слова слишком интимны, они предназначены лишь для одних единственных ушек Харли. И даже крыса не должна их разобрать. - Вдруг он тоже думает о тебе? Следит за каждым твоим шагом, ему нравятся твои чудесные глаза и красивая улыбка, что может свести с ума любого мужчину. Он смотрит на тебя и думает: "Вот она. Она..."
Слова замирают в воздухе. Между нами только хриплое дыхание, мерный стук капель воды из трубы, сырой воздух Аркхэма.
- А что если ты тоже нравишься ему? Неужели какие-то глупые и устаревшие правила унылого общества могут вам помешать быть вместе? Ты не хочешь бороться за свою любовь?
Глупая-глупая Харли! Попала, попала, попала в ловушку. Шаг, другой, по канату над пропастью. Ля-ля. Справа - бездна, слева - бездна, впереди - тьма, а назад дороги нет. Кто-то пилит канат, кто-то хочет чтобы глупая Харли упала. Попалась, попалась. Куда бежать? Тик-Так, тик-так!
Ну, давай же, моя драгоценная доктор Харли, скажи мне на что ты готова пойти. Ты сможешь выдержать все? Ты сможешь умереть для меня? Ты сможешь предать всю свою жизнь, оставить прошлое, перечеркнуть всех, кто был в твоей жизни до меня. Способна ли твоя любовь на все? Ведь на меньшее я никогда не соглашусь.

В камеру меня провожают королевским эскортом, сообразно статусу, влиянию, положению. Двое врачей, что крепко держат за локти, видимо пытаясь оставить на коже синяки (хаха, как глупо), и еще трое охранников с автоматами наготове, словно ожидая что в любой момент может случиться что-то неожиданное. Впрочем, даже местные психи реагируют на меня крайне занимательно. Весело наблюдать за тем, как начинают беситься безумные, кидаться на стекла, орать что-то, разбивать в кровь кулаки о пуленепробиваемое стекло. Однажды, из-за вынужденной заминки, мы остановились у камеры какого-то с виду вполне спокойного мужчины. Я смотрел на него и улыбался, а он подошел к стеклу близко-близко, а потом резко схватился за горло и стал задыхаться. Он царапал стекло, глотая свой язык. Я смотрел как он пытается умереть и хохотал, хохотал так громко и безумно, что весь коридор взорвался ответным воем и криками. Тот заключенный упал на пол и больше не шевелился, а я все смеялся и не мог остановиться. Пока меня тащили по коридору санитары, пока охранники с пушками наготове окружили меня, провожая до моих покоев, я все смеялся и любой шут обзавидовался такому громкому и заразительному смеху. После того случая еще три дня с меня не снимали смирительную рубашку и не выпускали из клетки, запретили всякие контакты с любым персоналом,  Аркхэм застыл в тревожном ожидании. И все эти три дня часто раздавался мой обезумевший смех в коридорах лечебницы, все чаще вздрагивали врачи, проходя мимо моей клетки, а мне от того становилось лишь веселее. Ведь это так приятно - когда умирают для Тебя....
К сожалению, столь занимательных дней в лечебнице было немного. Я лежал на постели, высоко закинув ноги на стену, свесив голову с кровати, смотрел на перевернутый мир, изучая малейшие трещинки на противоположной стене. Никто не хотел со мной играть, а говорить со мной столь много и часто отваживалась лишь доктор Квинзель, но и ей не давали меня видеть чаще, чем пару раз в неделю. Начальство наверняка боялось того, что я могу сделать с молодой и амбициозной девушкой....что же, их опасения были не напрасны. Харлин беседовала со мной и посмотрите что происходит? Она скоро и вправду сойдет с ума, сойдет с ума, лишится разума, обезумеет и научится много-много смеяться, заразительно и громко, пугая своих бывших коллег. Вот к чему шла доктор Харли, вот к чему я ее вел. И не прав был мой давний друг, Летучая мышка, считая что невозможно свести с ума того, кто не предрасположен к этому. Свести с ума можно любого и я доказывал это здесь, в Аркхэме, ставя эксперимент на той, что пыталась изучать меня. Подумать только, а ведь когда я увидел Харлин Квинзель, то я всерьез подумывал не проводить с ней столько времени. Ведь от нее можно было избавиться быстро и просто, да и ей самой запретили бы видеть опасного пациента Джокера, если бы я демонстрировал повышенную агрессивность. Что мне стоило, к примеру, отгрызть нос кому-нибудь из персонала? Или разбить лицо одному из местных психов, воткнув тому пластиковую вилку в глаз. И пусть смотрят скептически лишь те, кто не знает как это можно осуществить. Но когда я увидел немного восхищенный, каплю настороженный и очень настойчивый взгляд доктора Квинзель, то поменял свои планы. И не зря. Совсем-совсем не зря. Играть с ней оказалось очень забавно. Намного забавнее чем с остальными.
Последняя встреча с моим дорогим психиатром оставила много недосказанности. Я ликовал, глядя на ее глаза сияющие неприкрытым возмущением от того, что я усомнился в ней, так и кричащие о несправедливости моих слов, готовые опровергнуть все мои сомнения. О, милая моя малышка, у тебя обязательно еще будет возможность доказать мне свою преданность. Но пока я лишь капризничаю и пугаю докторов. Сижу по ночам у стекла, сложив руки на груди, не мигая и улыбаюсь. Постоянно и безостановочно улыбаюсь. Темно-красное освещение Аркхэма в полночь и редкие охранники да врачи, что проверяют больных - вот вам и все развлечение. Я сижу и улыбаюсь, слежу за ними одними глазами, даже не поворачиваю головы, а впечатлительные медсестры вскрикивают, натыкаясь на мою камеру. Но я не реагирую, просто смотрю куда-то перед собой и я знаю, все шушукаются, все хотят отправить меня в какую-нибудь другую тюрьму, где не надо будет думать о моих глазах, о дикой улыбке, о холодном блеске металлических зубов. И о том, что даже не говоря ни слова, они догадываются - я обещаю каждому мучительную долгую смерть. И она неотвратима, они придет за ними...обязательно придет.
И лишь один момент среди череды дней доставляет мне удовольствие. Буквально за пару часов до встречи с доктором Квинзель, ко мне приходит долгожданная посылка. Охранник быстро впихивает мне маленький сверток, во время обхода и стремительно отходит прочь, боясь что кто-нибудь мог увидеть больше, чем необходимо. Идиот! Ему стоило бы думать только обо мне, о том, что я вижу и о том, что будет с ним, если мне не понравится хоть что-нибудь. А я умею наказывать не только тех, кто меня разочаровал. Я умею наказывать просто так, со скуки, ради смеха или от того, что мне не нравится выполнение моих приказов. Но все же, все же... Я разворачиваю сверток, смотрю на палец с крупным камнем, склоняю голову к плечу и едва заметно улыбаюсь. Ненадолго подношу палец к своему лицу, вдыхаю его запах подернутый гнильцой и скалюсь в отвратительную озлобленную улыбку. Посылка шла ко мне слишком долго. Прячу в потайной карман штанов сверток и раскачиваюсь из стороны в сторону, отворачиваясь к стене своей комнаты. Мне смертельно надоело смотреть на жизнь Аркхэма. Пора отсюда выбираться. Но перед этим я должен подарить моей милой Харли обещанный сюрприз. Она наверняка гадает о том, что это может быть. Но врядли ждет подобного. И когда я иду на встречу с психиатром, в моих глазах горит огонь предвкушения.
Дверь за спиной захлопывается, я безразлично оглядываю изменившийся интерьер и молча присаживаюсь за стол, подгибаю под себя одну ногу и продолжаю изучать все вокруг, будто изменилась не только мебель, но и все остальное. Другая пыль и паутина, новый паук, чуть сладкий запах, чуть больше свежего уличного воздуха, словно кто-то сумел открыть наглухо закрытые окна этой лечебницы. Я откидываюсь на спинку стула и только тогда перевожу взгляд на Квинзель, что спрашивает меня о моих татуировках. Хм...Очень интересно.
Я наклоняюсь вперед, словно подставляя свой лоб для пристального изучения. "Поврежденный" - простое слово. Я действительно поврежден и мне нравится напоминать об этом остальным. Я - неправильно собранный механизм в часах, я мешаю им работать, я разрушаю их изнутри. Я поврежден и эту неисправность не устранить. Как и последствия моих действий.
- Какая из, доктор Квинзель?
Я улыбаюсь, буквально расплываюсь в улыбке и смотрю на девушку пристально и не отрываясь. Ты ведь уже привыкла к своей безопасности рядом со мной, да? Думаешь это может меня остановить от того, чтобы причинить тебе боль? Или ты уже вовсе об этом не думаешь? Неужели тебе уже все равно, что я могу сделать с тобой?
Я резко поднимаюсь с места, прыгаю на стол и пересаживаюсь на нем ближе к Харли, ставлю ноги на на края ее стула, зажимая ее ножки и склоняюсь ближе, все еще улыбаясь и ничего не объясняя о значении своих рисунков. В этот момент, словно по заученной схеме, камеры опять мигают и гаснут. Я кидаю на них взгляд и начинаю смеяться, в этот раз не пришлось даже приказывать. Как предусмотрительно. Но мой хохот обрывается так же резко, как и начался, я еще чуть ближе пододвигаюсь к девушке и на металлической поверхности стола отражаются зеленые блики.
- Развяжи эту чертову рубашку и я покажу, - тихо отвечаю я Харли, но мой голос не терпит возражений. Снимай, милая, снимай. Мне не нравится быть связанным. Мне надоело. Эта игра затянулась. Мне пора на свободу.
Я поворачиваюсь на столе спиной и передергиваю плечами, намекая на то, что стоит сделать это побыстрее. Я чувствую тонкие проворные пальчики на своих ремешках, как они постепенно слабнут и опадают, будто дохлые змеи. Закрываю глаза и откидываю голову, чувствуя что все меньше преград остается.
- Дааа...- Выдыхаю с рычанием и мой голос вибрирует, наполняется силой. Снимая эту рубашку, у меня разворачиваются крылья. Она падает на стол и я толкаю ее прочь, подальше от себя. Пусть отдохнет там и не мешает. Я развожу руки в стороны, сжимаю пальцы в кулаки и потягиваюсь, с губ срывается рычание глухое и едва слышимое. Мне хорошо. Пускай даже в этих силках лечебницы.
Но я не спешу отвечать на вопросы Квинзель, я просто разворачиваюсь к ней и наклоняюсь к ее личику. Долго изучаю ее кожу, вдыхаю аромат, исходящий от нее, мой взгляд скользит по ее шее и ключицам, к вырезу блузки, к маленькому пятнышку, оставленному на вороте, почти незаметному, но не для меня. Наши лица на расстоянии в пару сантиметров, я поднимаю руку и пальцами отвожу лицо Харлин от себя, чтобы та склонила голову влево и не мешала изучать то, что так интересует меня. Маленькое красное пятнышко. Не кровь, о нет, ее бы я узнал из тысячи. За подбородок поворачиваю голову Харли к себе, смотрю на ее губы,
мягкие, пухлые, приоткрытые, они так и умоляют о прикосновении. И я провожу по ним пальцем, отмечая то место, где едва заметна между порами красная черточка. Цокаю языком, словно осуждаю и сожалею, до боли сжимаю пальцы на подбородке Квинзель, но уже через мгновение отпускаю ее и отстраняюсь.
- Почему доктор Квинзель стерла помаду? Ей так идет этот цвет, не правда ли? - Склоняю голову набок, смотрю на стены, словно спрашиваю именно их мнение, как главных свидетелей, но сегодня они крайне молчаливы и не желают вмешиваться в происходящее, а потом я вздыхаю и возвращаю свое внимание собеседнице.
- Итак, что же именно из этих рисунков интересует Харли больше всего?
Я так и остаюсь сидеть на столе, свесив ноги по обе стороны от стульчика Квинзель и рассматривая ее сверху вниз. Смотри же на меня, смотри, малышка, и запоминай. В этом мире очень мало времени остается, его с каждой секундой все меньше, так не теряй его зря, бери от времени всего и по полной, не сдерживайся, не ограничивай себя. Не живи как все эти примитивные люди, зацикленные на своих рамках. И тогда ты получишь больше, чем могла вообразить.

Это было так давно....
Небо было чистым и голубым. По нему плыли легкие перистые облака, ярко светило солнце. Боже, я в жизни не видел такого голубого неба, не дышал таким чистым воздухом, не испытывал столь сильного умиротворения, как в тот прекрасный и погожий день. Меня не тревожили шум и опасность, меня ничто не могло напугать, я ничего не чувствовал в этот момент, кроме веселья, чистого, незамутненного сумасшествием, без взрывов хохота, без излишних театральных эффектов. Я только широко улыбался и кровь брызгала во все стороны, окрашивая траву, песок и деревянные доски. Боже, кровь была повсюду. Мне кажется именно тогда я полюбил сочетание синего безбрежного спокойствия и ярко красной яростной ненависти, умывшей многострадальную земли. Смешались две противоположности и кто-то тревожась застыл за спиной, не решаясь вмешаться. Опасно связываться с безумцем. Но, может быть, в тот раз я действительно не был безумен. Во всяком случае я не ощущал этого. Я не чувствовал ничего, кроме тихой радости. Так чувствуют себя дети, играя на качелях, высоко раскачиваясь из стороны в сторону, наслаждаясь падением, от которого замирает сердце и полетом ввысь, с первым глотком воздуха, словно только начинаешь учиться дышать и стремишься вдохнуть кислород в полную силу. О да, это был полет и падение, это был восторг столь чистый и сильный, что мог сбить с ног. И в нем не было места безумию, потому что  мир был окрашен красным и синим.
Испытывал ли я хоть что-то подобное прежде?
Сумасшедший хохот разрушил бы совершенство картины. Он все бы изменил. Он нарушил бы эту гармонию. Когда пташка перестает летать, когда ломаются хрупкие крылышки, когда перья падают на землю и промокают от крови, ты завороженно смотришь и не можешь отвести взгляд. Вот в чем ужас природы всей жизни - она не отрицает равновесие, даже пребывая в мятущемся Хаосе. Если где-то существует смерть, значит где-то будет и ее восторг. Если в тебе рождается нечто новое, значит что-то для этого должно умереть.
Так умирала и маленькая малиновка, что больше не мог подняться. Так засыпала навечно обычная монтировка, испачканная в крови до самого кончика, повсюду растекалась кровь и  герой Готэма потерял своего любимого сына. Но его смерть стала вечным напоминанием, татуировкой на руке, падением и смертью кого-то очень дорогого и каждый раз, когда Он видел ее - Он немножечко сходил с ума. А для меня...для меня тот день был одним из самых прекрасных в жизни, и вовсе не из-за чужой смерти, а просто из-за того ощущения гармонии и радости, какого я не испытывал прежде. Ведь победить над своим главным противником вовсе не так весело, как заставить его страдать всю его жизнь...
Харлин рассматривает татуировки. Я молчу и не вмешиваюсь. Наблюдаю за ней едва улыбаясь и лишь тихо дышу, не желая вмешиваться и прерывать её благоговение. Ты восхищаешься, малышка? Тебе интересны эти тайны? Тебе хочется заглянуть мне под кожу, о да, туда, где на кровавом холсте мышц и сосудов напечатаны чернила, где скрывается тайна, где у рисунков проступает символизм. Тебе хочется туда, куда ты не можешь заглянуть и поэтому просишь у меня ключ. Но как можно передать тебе свои мысли? Сколько времени займет история хоть одной из них? Разве наш маленький сеанс психоанализа сможет вместить столько пройденных дней, прожитых минут, миллионы ударов иглой в кожу, оставляющих метки на ней, словно подсказки на карте?
- Эта? - Я уточняю, словно бы не понял и чуть поворачиваю руку, обнажая пташку, чтобы и она, вместе со мной, посмотрела на Харлин Квинзель. Тебе нравится мой психиатр, пташка? Ты хочешь с ней познакомиться поближе или тебе уже все равно? Ты мертва, пташка, ты больше ничего не можешь увидеть, но для одного человека в мире ты все еще живешь, ты наполняешь его горем и я оживаю, когда он умирает сотни раз, вспоминая тебя, пташка.
И я смотрю на татуировку, улыбаясь и поворачивая руку из стороны в сторону, словно раскачивая малиновку на качелях, а потом поднимаю взгляд на Харлин и раздумываю стоит ли давать ответ. Ее интерес такой непрофессиональный. Она даже не пытается этого скрывать, но это так мило. Так забавно! Она хочет знать обо мне больше, так, словно бы у нас свидание. Ты считаешь эту встречу свиданием, доктор Квинзель? У нас были бы так неуместны другие вопросы...
- Она означает смерть, доктор Квинзель. Смерть одного человека и боль другого, чтобы глядя на нее, этот человек умирал тысячи раз и чтобы он помнил, кто в этом виновен. - Я протягиваю руку и щелкаю девушку по носику, хихикаю и успокаиваюсь, вздыхаю и расслабляюсь, опираясь на свои руки, удобно устраиваясь на столе. Мне нечего скрывать, ведь я всегда ставлю "На Всё" и еще ни разу не проигрывал. - Вот такая вот шутка.
И я мог бы рассказать намного больше, но не сегодня и не здесь. Может быть однажды, когда мы встретимся вновь, когда у нас будет гораааздно, гораздо больше времени и я захочу рассказать ей побольше. Но пока я лишь отвечаю на вопрос и кутаюсь во взгляды своего доктора, без всякого ложного стеснения подставляя ей свое тело. Хочешь смотреть - смотри. Тебе не страшно, я это понимаю, но все же ты боишься. Боишься прикоснуться и почувствовать что-то большее, чем то, что испытываешь уже. Или ты боишься, что если прикоснешься ко мне, то я оттолкну твою руку, не захочу тебя, отвергну? О, моя малышка, что пугает тебя больше: физическая боль или душевная?
Я смеюсь ласково, утешающе, почти заигрывая. Цокаю языком и качаю пальчиком, журя своего психиатра за ее нетерпеливость. Она совсем не хочет подождать, это так мило. А как же воздержание, а как же медленно поддаваться искушению, пока уже не останется сил бороться. Но ей нет смысла бороться со мной, может быть она просто хотела бы получить меня всего себе? Это было бы забавно. Если бы я мог видеть только доктора Харли, только она приносила бы мне еду, проводила свои нудные сеансы психоанализа, собирала материалы для научных работ, а может художественного романа, кто знает. О, я бы не выдержал даже такую клетку, пускай она была бы намного приятнее той, что сейчас. Мне нужна была моя свобода. И не нужна была доктор Харлин Квинзель. Хоть она была полезна, не спорю. Это ведь совершенно чудесно - играть с ней, наслаждаться переменой ее эмоций, искринками сумасшествия в глазах. Ты уже их видишь, Харлин? Ты знаешь что безумная улыбка тени стоит за твоей спиной? Она очень похожа на ту, что у меня на животе.
- Доктор Квинзель так нетерпелива. Ей хочется больше? Ей мало того, что уже дал ей я? - Вздыхаю в притворном сожалении, опускаю голову и тут же поднимаю ее вновь, подаваясь ближе, почти сталкиваясь с девушкой нос к носу.  - Но ведь подарок и правда есть. Я принес его с собой. - Сообщаю это тихим заговорщеским шепотом и оглядываюсь по сторонам, словно нас сейчас кто-то может подслушать, словно бы это величайшая тайна.
Я провожу большим пальцем по губам Харли, очерчиваю ее улыбку, протягиваю линию дальше, словно рисую ей невидимые линии по щекам, так, как верно легла ее помада до того, как девушка испугалась своего нового отражения в зеркале.
- Но он может напугать доктора Квинзель. Ведь людей пугает то, чего они совершенно не ожидают. Например смерть близких.
Вздыхаю и передвигаюсь, вставая со стола, обходя широкий круг по комнате и разминаясь. Я двигаюсь медленно, неторопливо, словно размышлять на ходу мне намного легче, чем просто сидеть перед доктором, пока она рассматривает мои рисунки на теле.
- Когда кто-то теряет кого-то близкого, это так печально. Невозможность все изменить, повернуть время назад, что-то исправить. Наше прошлое не возвращается к нам, оно не может стать настоящим, не может измениться. Не лучше ли просто не иметь прошлого? Но тогда это будем уже не мы. Так считают психологи? Наша жизнь нас формирует. Или.... - Я подхожу к девушке, кладу руки на ручки ее стула, склоняюсь ближе и пристально смотрю в глаза. - Или это мы формируем собственную жизнь? Мы ведь можем что-то менять? И если не вернуть свое прошлое, так хотя бы изменить чужое будущее, да? Я могу, да.
Отстраняюсь и нахожу в кармане сверток. Достаю его и кладу на колени Харли, отхожу ей за спину, чтобы она смогла в полной мере насладиться моим подарком не отвлекаясь на меня. Но разве я могу долго держаться в стороне от своего психиатра в такой важный момент ее жизни? И я выжидаю совсем недолго, пока она разворачивает ткань и смотрит на палец с колечком. Проходит, наверное, всего лишь несколько минут, но я испытываю восторг и возбуждение. Мне хочется смеяться. Мне хочется знать...
- Он был толстым и отвратительным. Он унес столько жизней, он унес жизнь любимого папы доктора Квинзель, но она так ничего и не смогла с этим сделать. Ведь обычный человек не может нарушить правила и законы. А я - могу. - Мои зубы почти касаются ушка девушки, ее волосы щекочут мои губы. Я прислоняюсь к ее головке щекой, смотрю на собственный подарок. - Его было бы так трудно пронести в эти стены, возможно он не поместился бы в дверях. И я хотел разрезать тело на кусочки, но от него уже почти ничего не осталось, а собаки были так голодны...
Я вздыхаю и едва заметно улыбаюсь. Вот тебе мой подарок, Харлин Квинзель. Я отпускаю твое прошлое. Пусть в нем тебя больше ничего не держит. Пусть ничто не связывает тебя с маленькой умной девочкой, что несмотря на все свои способности, так и не смогла отомстить за жизнь того, кого так любила. Пусть теперь Харлин Квинзель поймет, что жить намного хуже, когда пытаешься соответствовать чужим навязанным законам, ущемляя себя во благо жирным толстосумам, которым плевать на все возможные правила. С такими как он надо поступать так же, как и они с остальными. Их надо отдавать еще живыми на корм голодным собакам, эту падаль надо хоронить в сточной яме. Вот как надо поступать.
В дверь кто-то быстро стучит и я слышу удаляющиеся тихие шаги. Маленькое предупреждение. Что же... ничего удивительного. Поднимаю сброшенную смирительную рубашку, кидаю на стол перед доктором и смотрю на нее спокойно и равнодушно. Мы же не будем предаваться ложному сочувствию? Я сделал свое дело, я подарил свой маленький подарок тебе и теперь я не буду утешать тебя в горе, которое ты оплакала так давно. Там, в своей темной пустой квартирке ты сделаешь это сама, без лишних свидетелей, а сейчас...
- Одевай, - я тихо приказываю Харли и протягиваю руки вперед, чтобы ей было удобнее нацепить на меня смирительную рубашку. Время подходит к концу. И не только сеанса, но и Аркхэма.